И пока я наслаждался,
Пал туман, и оказался
в гиблом месте я…
Следует обычная расплата за неумеренную тягу к покою и нежелание видеть, что кругом происходит:
Взвыл я, ворот разрывая, —
«Вывози меня, Кривая, —
я на привязи!
Мне плевать, что кривобока,
Криворука, кривоока, —
только вывези!»
Герой этой кошмарной притчи, протрезвев и поднатужившись, из передряги с грехом пополам выбрался. Но надолго ли запомнился урок? Не появится ли вскоре опять соблазн положиться на кривую?
В сказках, притчах и побасенках В.В. мы встречаем зарисовки, напоминающие картины из «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина. Жизнь замешана на бессмыслице, нелепости, и все настолько привыкли к ней, так приноровились к неистребимой нужде и тупому беспутству, что, кажется, ничего иного им и не надо:
Тра́ву кушаем,
Век — на щавеле,
Скисли душами,
Опрыщавели.
Да еще вином
Много тешились, —
Разоряли дом,
Дра́лись, вешались…
Свой дом сами же и разоряли. Оттого он и стал таким:
…Кто ответит мне —
Что за дом такой,
Почему — во тьме,
Как барак чумной?
Свет лампад погас,
Воздух вылился…
Али жить у вас
Разучилися?
Настоящей жизни словно и не стало вовсе. Вместо нее — какая-то беспробудная спячка или пьяный угар. Чуть ли не вся эта «голубая, родниковая, ржаная» страна «раскисла, опухла от сна». А тем ее сынам, кому нестерпимо это видеть, — им, как всегда, одна надежда — на чудо:
Душу, сбитую утратами да тратами,
Душу, стертую перекатами, —
Если до́ крови лоскут истончал, —
Залатаю золотыми я заплатами —
Чтобы чаще Господь замечал!
На что еще надеяться, когда едва ли не все взрослое население «сонной державы» никак не может да и не хочет протрезветь? Поэт, которого не обошла стороной эта постыдная общероссийская беда, сказал о ней яснее и суровее, чем кто-либо другой из русских художников. Слишком многие из его персонажей предстают перед нами в той или другой степени опьянения. Один слегка навеселе, иного томит похмелье, третий ушел в запой, а иной уже дошел до белой горячки. Череду дней и ночей, недель, месяцев и годов заменила последовательность попоек, похмелий, временных и неполных отрезвлений и новых попоек. И хотя вопреки суеверию приверженцев «огненной воды» никакого настоящего облегчения она им не приносит, расставаться с ней они не желают, им это и в голову не приходит:
Однажды выпиваю — да и кто теперь не пьет!…
В самом деле, кто?
Пьют шахтеры, расслабляясь после тяжкого труда в забое:
Сидели, пили в разнобой
«Мадеру», «старку», «зверобой»…
Пьет кузнец, отправляясь в гости к «ребятам-демократам»:
Пили мы — мне спирт в аорту
проникал, —
Я весь путь к аэропорту
проикал.
Пьет Мишка Шифман: не дали Мишке визу на паломничество в Святую землю — и «Мишка пьет проклятую». Но пил он ее и до этого огорчения:
Мишка тут же впал в экстаз —
После литры выпитой…
Пьет Ваня, и все его друзья —
… такая рвань
И пьют всегда в такую рань
Такую дрянь!
Пьет и тот, кого «рванью» никак не назовешь, — «ответственный товарищ», хозяин кабинета, имеющий власть вызывать туда людей «на ковер». Этот тоже пьет, и все отличие от Вани — пьет, надо полагать, что-то такое, что «дрянью» не считается, а бутылки извлекает из книжной полки («Прошла пора вступлений и прелюдий…»). Пьют участники охоты на кабанов — излюбленной молодецкой потехи больших начальников и бывших фронтовиков:
Шум, костер и тушенка из банок.
И «охотничья» водка — на стол.
Только полз присмиревший подранок,
Завороженно глядя на ствол.
Пьют в деревне по разным поводам, например по случаю смотрин:
Ох, у соседа быстро пьют!
А что не пить, когда, дают?
Так же пьют и в городе, часто без всякого повода, но почти всегда с какими-нибудь последствиями:
В Ленинграде-городе
у Пяти углов
Получил по морде
Саня Соколов:
Пел немузыкально,
скандалил.
Ну и, значит, правильно,
что дали.
Или того пуще:
Ой, где был я вчера — не найду днем с огнем!
Только помню, что стены — с обоями, —
И осталось лицо — и побои на нем, —
Ну куда теперь выйти с побоями!
Пьют самые разные граждане с паспортами или заменяющими их документами и даже не граждане вовсе, а духи, лешие, бесы, ведьмы, словом, всякая беспаспортная нечисть. Пьют «в заповедных и дремучих страшных муромских лесах», пригласив туда для обмена опытом гостей «из заморского из леса». Пьют у Лукоморья:
Нету мочи, нету сил, —
Леший как-то недопил —
Лешачиху свою бил
и вопил:
«Дай рубля, прибью а то, —
Я добытчик али кто?!
А не дашь — тогда пропью
долото!»
Пьют и в городе, куда иной раз выбираются, «от скушных шабашей смертельно уставши»:
Освоились быстро, —
Под видом туристов
Поели-попили в кафе «Гранд-отель».
Но леший поганил
Своими ногами —
И их попросили оттель.
Не отстают и их городские собратья:
Намокший, поблекший,
Насупился леший,
Но вспомнил, что здесь его друг домовой, —
Он начал стучаться:
«Где друг, домочадцы?!»
А те отвечают: «Запой».
В песнях Ж.Б. тоже многие пьют и даже пьянствуют. Пьют не только доброкачественное вино, но и составы подозрительного происхождения (называемые, почти как у нас, «синькой»), вроде того, что был фирменным напитком одного старого бистро в бедняцком районе Парижа:
Вход свободен, но
Если пьешь вино,
Не настойки,
То ступай в Пасси —
Здешний эликсир
Зол к нестойким.
Но о всеобщем пьянстве, хотя Франция и держит одно из первых мест в мире по производству вин и коньяков, речь не идет. Пьянствуют пьяницы, а ими становятся, как правило, неудачники, горемыки либо субъекты, в чем-нибудь ущемленные и слабые духом. Пороку этому, вовсе его не оправдывая, Ж.Б. находит объяснение. Вино — утешение обездоленных.
У нас же пьющий норовит оправдать этот род жажды какими угодно резонами, начиная с заботы о благополучии государственной казны и вплоть до «медицинских» показаний: «У вина достоинства, говорят, целебные…» («Песня-сказка про джинна»). Чаще же это оправдание бывает самое простое, как у Вани:
Придешь домой — там ты сидишь!
Ну и меня, конечно, Зин,
Все время тянет в магазин, —
А там — друзья… Ведь я же, Зин,
Не пью один!
Другой убежден, что у него «запой от одиночества» («Про черта»). В.В. высказался и от имени тех, кто лучше других понимал, вероятно, главную причину российской пьяной эпидемии: «Безвременье вливало водку в нас» («Я никогда не верил в миражи…»).
С большой зоркостью разглядел В.В. и другую повальную страсть соотечественников — зависть к ближнему. Десятилетия всеобщего уравнения в нужде, оттеняемого привилегиями власть имущих и их челяди, воспитали в них агрессивное неприятие всякого достатка или жизненного успеха соседа, особенно если он добился их своим трудом, умом или талантом. Эта страсть оказалась ныне одним из главных психологических препятствий к созданию в стране нормального, цивилизованного уклада жизни. В те недавние времена, когда об этом у нас не особенно задумывались, полагая, верно, что так уж водится у всех народов от века, поэт внушал нам, насколько поражено наше общество этой опасной душевной чесоткой. Человек места себе не находит, наблюдая, Как кто-то другой устроил себе более сносную жизнь, чем его собственная: