Поддавшись настойчивым уговорам друзей и последовав совету популярного певца Жака Трелло, Ж.Б. решился наперекор своему страху перед большой и незнакомой аудиторией выступить в начале 1952 г. в парижских кабаре, как это принято у начинающих певцов. Посетителей этих заведений, привыкших слушать за ужином фривольные куплеты либо чувствительную мелодекламацию, песни насупленного, по виду неловкого и вовсе не такого юного — ему было тогда тридцать лет — дебютанта нисколько не увлекли. Такой равнодушный прием повторялся несколько вечеров подряд в разных кабаре, пока отчаявшийся, хлебнувший стыда и унижения певец не отступился, решив вернуться к прежним своим занятиям под опекой Жанны и Марселя.
В дальнейшей судьбе Ж.Б. большую роль сыграла Паташу, чрезвычайно популярная певица, державшая совместно с мужем известный ресторан-кабаре «У Паташу». Друзьям Ж.Б. не без труда удалось привести его к ней, и он, почти не веря в успех, спел ей несколько своих песен. Они произвели на нее такое впечатление, что она включила некоторые из них в свой репертуар, а позднее убедила поэта выступить в ее программе. Это выступление в ночь с 8 на 9 марта 1952 г. стало первым его триумфом. Несмотря на непривычную для эстрадного певца внешность (его сравнивали с молодцами, занимающимися борьбой кэтч) — помятый вельветовый костюм и странные манеры, он не раскланивался с публикой, не улыбался ей, вообще не смотрел на слушателей, то и дело вытирал пот со лба, — собравшиеся приняли все песни неизвестного доселе поэта с невиданным энтузиазмом. 12 марта газета «Франс суар» опубликовала заметку «Паташу открыла поэта». Критик Марсель Ицковски заявлял: «Этот поэт отчасти революционного склада принес нам глоток свежего воздуха… Запомните это имя, вам предстоит еще не раз его услышать». Предсказание вполне оправдалось. Вскоре песни Ж.Б. и он сам стали предметом разговоров «всего Парижа». История всех последующих его выступлений — это летопись постоянных и неизменных триумфов. Уже через несколько лет после первого знакомства с ним публики он стал не только гордостью, живым символом французской песни, но и поэтом, безоговорочно признанным народом. Правда, литературные авторитеты и академические круги с таким признанием несколько запоздали, проявив скорее тугоухость, чем осмотрительность.
Соотечественники В.В. подобное явление в их культуре поначалу восприняли совсем иначе. У поэта В.В. не было ни триумфального дебюта, ни скорого признания. Для большей части его аудитории песни его звучали с магнитофонных лент и с гибких, сработанных полукустарным способом пластинок. Воспроизведение звука чаще всего было скверным. О публичных выступлениях в больших залах пока еще не могло быть и речи. Ни один из литературных критиков или знатоков современной поэзии не поспешил публично возвестить о появлении нового поэта. В руководстве фирмы «Мелодия» никто не загорелся идеей выпустить цикл песен этого поэта.
Тех немногих, кто видел в песнях В.В. кровное достояние русской поэзии, скорее всего можно было встретить среди людей простых, в литературе не особенно эрудированных и на весомость своего мнения не претендовавших. И труднее всего увлеченных почитателей поэта было найти в артистической, литературной и окололитературной среде, то есть как раз там, где песни его звучали особенно часто. Там их можно было услышать в исполнении самого автора, и казалось бы, все благоприятствовало тому, чтобы в них поглубже вникнуть. Возможно, этим лишний раз подтверждается справедливость евангельского изречения: «Несть пророка в отечестве своем». Можно принять во внимание и то, что, скажем, среди актеров, особенно молодых, традиционно обострено чувство соперничества, конкуренции и успехам собрата, особенно когда у него обнаруживается какое-то неожиданное дарование, радоваться не принято. Все это, конечно, сказывалось на отношении служителей муз к песням тогда еще не очень широко известного актера.
Но главное было все же в том, что именно артистической, особенно литературной братии мудрено было оценить по достоинству это неведомо откуда и почему возникшее явление. Приобщение личности к тем или иным началам искусства само по себе вовсе не обостряет в ней художественное чутье. Но личность обзаводится известными навыками суждения — набором критериев, правил, расхожих мнений, своего рода опознавательных знаков, как бы помогающих ориентироваться в сложной и меняющейся художественной стихии. Это поощряет присущую всем нам склонность оценивать все происходящее вокруг (если это не затрагивает прямо наши интересы) не собственным разумением, а сообразуясь с мнением авторитетов, требованием установившихся вкусов, господствующей моды. Прежде чем вглядеться в само явление, попытаться понять его внутреннюю суть, мы ищем в нем какие-то знакомые признаки, по которым можно было бы отметить его тем или иным ярлыком. После этого мы готовы считать, что все в нем поняли.
К какому же роду известных ему явлений наш подвизающийся на литературном поприще соотечественник середины 60-х годов мог отнести эти излияния под звон гитарных струн воров-рецидивистов, запойных пьяниц, обожателей потрепанных жизнью «шалав», молодцов, способных «головой быка убить»? На что похожи этот бесшабашно-глумливый марш-баллада про «бывшего лучшего, но опального стрелка», эта безудержная хвала Большому Каретному, сопровождаемая упоминанием о каком-то «черном пистолете»? Нет, как на них ни посмотри, не напоминали эти бойкие или жалостливые куплеты ни один из признанных у нас в те времена родов, разрядов и стилей поэзии.
О том, что может существовать поэзия, не подчиняющаяся никаким доктринам, идейным или эстетическим установкам, никаким правилам, кроме законов родного языка и гармонии, иначе говоря, поэзия без ярлыков, определений, вне классификации, — об этом за несколько прошедших десятилетий у нас успели позабыть. В определения принято было упаковывать имена даже тех, кому они ни с какого боку не подходили, например Ахматовой и Пастернака.
Не удивительно, что подыскали ярлык и для поэзии В.В. Ее отнесли к так называемому блатному фольклору. Эта аттестация основана была на отождествлении автора с его персонажами, в то время преимущественно личностями, не ладившими с законом. Отсюда же пошли всевозможные мифы об уголовном прошлом поэта. Только когда популярность В.В. перешла во всенародное признание, миф этот постепенно вышел из обращения. Но первоначальное мнение о «блатном» характере ранних песен В.В. можно услышать и сегодня, хотя его наивность уже не раз комментировалась исследователями. Сам поэт знал о его существовании, и когда вопрос этот вставал на его концертах, деликатно объяснял аудитории, что с уголовным миром эти песни не имеют ничего общего, кроме персонажей и сюжетов. Как бы в подсказку будущим авторам диссертаций и монографий о его творчестве, он предлагал определение этого жанра, если уж без определений обойтись никак невозможно: «Это были так называемые дворовые, городские песни, еще их почему-то называли блатными. Это такая дань городскому романсу, который к тому времени был забыт».
Впрочем, довольно широко распространенное восприятие этих песен как «блатных» подогревало интерес к ним. Если «блатные», значит, заведомо не имеющие отношения к казенной словесности, не санкционированные властями, как бы не вполне легальные. Как и песни Ж.Б., они принесли соотечественникам «глоток свежего воздуха», но те вдыхали его поначалу чуть ли не украдкой. Можно утверждать, что поэзия В.В. обрела в относительно короткий срок большую аудиторию отчасти из-за своей тогдашней «дурной репутации».
Такой же налет чего-то предосудительного был и в необыкновенном успехе песен Ж.Б., соотечественники которого тоже поначалу наивно путали автора с его персонажами, среди которых чаще всего встречались те же пьяницы, воры, забулдыги, люди, обиженные и обделенные судьбой. Как и у В.В., разговор обычно ведется от их имени.
Один из них, например, повествует о том, как и почему он пошел по дурной дорожке:
Знал лихие я времена —
В доме не было ни хрена:
Ни бутыли вина к столу,
Ни угля, чтоб кипеть котлу.
Гробовщики уже не раз
Примерялись ко мне на глаз.
Я не стал с костлявой шутить —
Вот тогда и свернул с пути.
Ладить дольше не мог с судьбой
И пошел на ночной разбой —
Сшиб ударом полена в лоб
С одного кошелька апломб…[1]
После чего следуют заслуженная кара, возвращение из отсидки и запоздалое слезное раскаяние. Другой рассказывает о том, каким необычным способом обзавелся он женой:
Когда одолевал я бедствий полосу —
Нетрезвый, немытый, отпетый —
Другой один алкаш мне продал за сто су
Свою жену Нинетту.
Третий делится своим неудачным опытом сутенерства. Поначалу дела с молодой компаньонкой шли у него неплохо:
Она, обученная мной,
Вовсю старалась,
А я от выручки дневной
Себе брал малость.
Платили, стало быть, сполна
Друг другу делом:
Я головой был, а она,
Понятно, телом…
Но вскоре идиллия была нарушена:
Однажды некий господин —
Весьма полезный —
Ее впридачу наградил
Дурной болезнью…
И вот финал:
Смогли уколами помочь
Себе партнеры,
Но я решил податься прочь
Из сутенеров…
Тогда, лишенная тепла
Моей опеки,
Она в бордель служить пошла…
Позор навеки!
Там и жандарм — ее клиент.
Гримасы жизни.