Такие нравы сей момент
У нас в отчизне!..
Еще один, могильщик, жалуется на то, что люди не понимают тягот его профессии и трунят над ним:
От живых терплю весь век хулу:
Дескать, мертвый мне — кусок к столу…
Разве было б вам легко б
В землю прятать земляков,
Как бедняга-землекоп?..
Многих персонажей Ж.Б. и В.В., особенно тех, что пострадали от властей, роднит упорная неприязнь к персоналу сил порядка — к жандармам, полицейским шпикам, судьям и соответственно к милиционерам, следователям, прокурорам и тоже судьям. Есть, впрочем, и существенное различие, У В.В. люди этих специфических профессий появляются как зловещие символы неодолимой карающей силы, а персонажам Ж.Б. они внушают не столько страх, сколько брезгливость, и рисуются обычно в комических ситуациях. Здесь, конечно, сказывается разный исторический опыт Франции и России, особенно советской. Но даже по мнению соотечественников Ж.Б., у которых привычка критиковать полицию и при случае подшучивать над нею составляет одну из характернейших черт социальной психологии (об этом говорит и обширный набор пренебрежительных французских кличек для полицейского, тогда как у нас их раз-два и обчелся), издевки по адресу людей в униформе, на которые был так горазд поэт, звучали чересчур дерзко, казались почти неприличными. По этой, вероятно, причине две из ранних его песен сначала были запрещены для радиотрансляции. В одной из них («Побоище») рассказывается о позорном разгроме, который учинили рыночные торговки в городке Брив-ли-Гаярд отряду жандармов, явившихся разнимать их драку:
Но под всякими небесами
Так уж давно заведено:
Если ввязались стражи сами,
То против них — все заодно.
И торговки с пущим азартом,
Увидав ремни портупей,
Бой продлили — на весь базар там
Клич понесся: «Легавых бей!»
Баталия, изобиловавшая яркими эпизодами, закончилась полным поражением блюстителей порядка:
Бабский натиск так напугал их,
Что один сержантик, грустя,
Выть принужден был: «Бей легавых!»,
«Смерть — законам!» и «Смерть — властям!»
Но и этим дело не обошлось:
Убедившись, что жертвам вдоволь
Довелось принять тумаков,
Фурии замыслом бредовым
В тот же миг увлеклись легко.
Стыдно вслух сказать, если трезвый,
Только вот до чего дошли:
Тут же врагам кое-что отрезать…
К счастью, кой-чего не нашли!
Еще более постыдный случай произошел с одним «очень свежим судьей», персонажем второй недопущенной на радио песни Ж.Б. Судью этого средь бела дня на глазах у всего честного народа изнасиловал вырвавшийся из клетки зверинца молодой самец-горилла. Истомившийся в неволе зверь отдал служителю Фемиды предпочтение перед ветхой старушкой, которую похотливые намерения сутулого крепыша не напугали. Противоестественный выбор гориллы получил должную оценку рассказчика:
Хотя у бравого гориллы
Иных мужских достоинств — тьма,
В нем, как известно, не открыли
Пока ни вкуса, ни ума.
Парижская публика, прежде не слыхавшая с эстрады подобных историй, была шокирована или по меньшей мере смущена. Но многие уже тогда поняли, что рассказано это не ради отважного зубоскальства, что вся соль притчи — в заключающей ее небольшой подробности:
Судья сперва был ошарашен,
А после взвыл — совсем как тот,
Кого двумя часами раньше
Отправил он на эшафот.
Позднее Ж.Б. к полицейским и жандармам стал снисходительнее и даже рассказал с явной симпатией об одном постовом, который прикрыл своей накидкой человека, уложенного приступом болезни на холодную мостовую. Поэт говорил, что он описал случай, произошедший с ним самим. В.В. же не только уголовникам и другим недоброжелателям доверял высказываться о милиционерах. Одному из них он дал возможность самому излить душу:
Побудьте день Вы в милицейской шкуре —
Вам жизнь покажется наоборот.
Непривычная смелость сюжетов и лексики, свободной от каких-либо поэтических и вообще литературных условностей, — первое, что замечали слушатели в песнях Ж.Б. и В.В. Красоты и глубины их поэзии открывались далеко не всем и не сразу. Этому довольно долго препятствовала «дурная репутация» поэтов, созданная слухами. Ж.Б. без всяких на то оснований, вследствие каких-то случайных, внешних обстоятельств и упрощенного, поверхностного понимания его песен многие представляли себе человеком нелюдимым, грубияном и женоненавистником. Некоторая часть публики приходила на его выступления не из любви к его песням, а лишь ради того, чтобы увидеть своими глазами певца, прозванного «гориллой» и «медведем». В начале его, карьеры нередки были случаи, когда слушатели демонстративно покидали зал во время исполнения песни в знак своего возмущения ее «непристойностью». Позднее таких на его концертах не стало, ибо все уже достаточно ясно понимали, что такое Ж.Б., и те, кому его поэзия не нравилась, слушать его просто не ходили. Зато собравшиеся в переполненном зале воздерживались даже от сосания карамелек, чтобы шуршанием бумажки не заглушить звука, исходившего с эстрады. Владельцы концертных залов предпочитали Ж.Б. другим звездам не только из-за гарантии полных сборов, но и потому, что после его вечеров требовалась минимальная уборка помещений — у него была обычно самая интеллигентная и воспитанная аудитория.
Один из французских критиков, Л. Риу, рассуждая о том, почему французы не сразу верно поняли и оценили по достоинству своего поэта, заметил: «Ж.Б. шокировал не только буржуа, которых он бичевал и высмеивал, но и немалую часть рабочей публики, довольно стыдливой в начале 50-х годов… В ту пору, когда речь была вежливой и бесцветной, он проявил вкус к крепкому слову, к «отборным», что называется, выражениям… Его обвинили в грубости, в порнографии».
Между тем ни в «крепких словах», ни в смелых сюжетах Ж.Б., точно так же, как и в песнях В.В., никогда не было и привкуса вульгарности. Просто они, как истинные поэты, не признавали никакой дискриминации в словаре родного языка и считали, что если слово существует и не утратило, своего смысла, то какой бы ни была его нынешняя репутация, оно имеет такое же право занять свое место в языке поэзии, как и всякое другое слово. При этом им никогда не изменяло безупречное чувство стиля и вкус того рода, о котором говорил А.С. Пушкин: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, а в чувстве соразмерности и сообразности».
Когда у Ж.Б. пытались выяснить, как он относится к своей репутации «порнографа», он давал понять, что никогда не стремился кого-то шокировать или заинтриговать употреблением слов, считающихся неудобными в печати, или описанием «неприличных» сцен. «Хотел бы я знать, те, что упрекали меня за мои непристойные песни, — они знакомы с Рабле?..» «У больших писателей я встречал вещи похлеще, повыразительнее, посмелее… В языке Ронсара, дю Белле больше крепких выражений, чем у меня».
Ж.Б. не ограничился прямым опровержением легенды о «порнографе», но и сочинил поэтическую пародию на нее. В 1957 г., через пять лет после своего дебюта на эстраде, он обнародовал песню «Порнограф», персонаж которой охотно признает за собой все те доблести, какие молва упорно приписывала самому Ж.Б.:
Да, я порнограф,
И пусть фонограф —
Пусть примет он
Мой лексикон!
Пожалуй, если бы он сочинил песню, в которой гневно открещивался, бы от всей возводимой на него напраслины, то вряд ли нелепость пересудов о «непристойности» его поэзии была бы столь очевидной, как в том случае, когда «лирический герой» песни признается:
Спешу на исповедь — сказать,
Что воспевал девичий зад.
Винюсь, даю зарок попу:
Зады теперь — табу…
Но,
Чтоб так, спаливши все мосты,
Не, угодить мне в монастырь,
Я вновь — про свойства молодиц,
Их ягодиц.
Конечно, могли найтись и такие, что приняли бы за чистую монету следующее откровение:
Все, чем галерку я смешу,
Из-за чего в газетах шум,
Мои десанты крепких слов —
Мне хлеб и ремесло.
Но, признавшись в этом, они бы могли вызвать насмешки окружающих.
Когда пластинки с циклами песен Ж.Б. стали выходить миллионными тиражами, когда записи песен В.В. зазвучали почти в каждом советском доме, многие стали догадываться, что дело тут вовсе не в притягательности «запретного плода», не в дерзости поэтов, бросающих вызов общественному вкусу, а в чем-то гораздо более серьезном и не приуроченном только к преходящей злобе дня.
ДОРОГА, КОТОРАЯ НЕ ВЕДЕТ В РИМ
Твердят, что всем нам суждено
Жить стадом, словно овцы, но…
Пускай пастух дудит в дуду —
Я вслед за всеми не пойду.
Многие критики, писавшие о Ж.Б. и его творчестве, употребляли термин «non-engagement», который по-русски можно передать словом «незавербованность». Постоянно обращали внимание на то, что ни одна партия или секта, никакое политическое или идеологическое течение не могли объявить поэта своим сторонником, хотя многим того хотелось. В молодости Ж.Б. был близок к анархистам, но позднее отошел от всякой политической деятельности и был занят исключительно своим искусством. Но в этом не было признаков равнодушия к происходящему в мире. То было нечто другое. В одной из т