Почти как у одного из персонажей Ж.Б., с той разницей, что путник-француз упрямится:
— Что-то вы, господин, все идете не в ногу,
Отобьетесь от нас — попадете в беду.
Может быть, только я как-нибудь понемногу
Без попутчиков сам куда надо приду.
Но и персонаж В.В., угодивший в чужую колею, вскоре сообразил, что лучше все же ехать по своей:
Эй вы, задние, делай как я!
Это значит — не надо за мной.
Колея эта только моя,
Выбирайтесь своей колеей!
У Ж.Б. один из тех, кто не желал идти по дороге со всеми, с явным вызовом назвал сам себя сорняком:
Я всем сказать отважусь —
Я сорняк, я сорняк,
В снопы меня не вяжут,
Не жует меня скотина…
Этой метафоре близка по смыслу аллегория, содержащаяся в песне В.В. «Бег иноходца»:
Я скачу, но я скачу иначе, —
По камням, по лужам, по росе.
Бег мой назван иноходью — значит:
По-другому, то есть — не как все.
В том, что В.В. движется «не как все», по своей колее, а вернее по траектории, никто не сомневался у нас, кроме самых малопонятливых. Но это его движение хотели как-то обозначить, определить его направление. Поскольку в его песнях существовавший у нас порядок вещей и царившие при нем нравы выглядят не особенно привлекательно, то складывалось мнение, что его поэзия есть что-то вроде особой, неявной формы социального и политического протеста. Для одних он был стойким борцом против того, что позднее назвали «командно-административной системой», для других — еретиком, глумящимся над «принципами», которыми тогда они «поступались» с еще меньшей охотой, чем в наши дни.
В.В. решительно не соглашался с таким зачислением искусства в арсенал политической борьбы. Он не желал видеть в поэзии рупор каких бы то ни было общественных сил или интересов. Те, кто находил в его песнях иносказания, были убеждены, что он в совершенстве овладел издавна принятым в русской словесности «эзоповым языком» Многие знатоки с увлечением занимались расшифровкой намеков, или, на ученый манер, «аллюзий», разбросанных в его стихах. Иногда на концертах В.В. отговаривал своих слушателей от слишком усердных изысканий такого рода — что там у него в строках запрятано: «контр- ли революция, анти- ли советчина». Делал он это вряд ли из страха перед возможными преследованиями в случае выявления заложенных в его песни идеологических мин. Ему, видимо, была неприятна сама мысль, что слово поэта хотят оценить по политическому прейскуранту. В отличие от своего гениального предшественника и тезки он вовсе не хотел, «чтоб к штыку приравняли перо». И помогать толкователям его «аллюзий» он не спешил:
Я загадочен, как марсианин,
Я пугливый: чуть что — и дрожу.
Но фигу, что держу в кармане,
Не покажу!
К тому же он отлично знал, что кое-кто из охотников за тайным смыслом его слов предается этому занятию не из обостренного гражданского чувства, а но долгу службы. Таким он вовсе не сочувствовал и всегда готов был их разочаровать:
За друзьями крадется сквалыга
Просто так — ни за что, ни про что.
Ах! Приятель, играл бы в лото!
В мой карман, где упрятана фига,
Из знакомых не лазил никто.
Как и Ж.Б., он полагал, что каждый вправе толковать по своему разумению все, что читает или слышит, включая и его песни. Кто-то понимает их смысл сразу, хотя и не «до глубин». Кому-то для этого требуется известное напряжение ума, и когда оно дает свои плоды, то кажется, будто совершил открытие, как тот большой начальник, которому понравилась песня «Охота на волков»:
Он выпалил: «Да это ж — про меня!
Про нас про всех — какие, к черту, волки!»
На публичных концертах В.В. почти всегда рассказывал аудитории о своей работе и комментировал некоторые песни, но эти рассказы, которые он иногда полушутя называл лекциями, мало были похожи на авторские пояснения, скажем, на те, «рацеи» (кстати, в стихах), с какими художник П.А. Федотов выступал перед зрителями у своих картин. Когда же от В.В. таких пояснений все же требовали, он отвечал довольно уклончиво: «Мне часто присылают письма, в которых спрашивают: «Что вы имели в виду в той или иной песне?» Ну, кстати говоря, что я имел в виду, то и написал. А как меня люди поняли, зависит, конечно, от многих вещей: от меры образованности, от опыта жизненного и так далее».
Подобные вопросы часто задавали и Ж.Б. И получали такой же по сути ответ. Вот, например, что он заявил одному из своих собеседников, ожидавшему услышать от него авторское толкование философского смысла ее песен: «Я делаю свою работу серьезно, потому что предъявляю ее публике. Отсюда следует, что я придаю своим песням некоторое значение. Но объяснять, какую философию или какую мораль я в них вкладываю, — уволь. Я вкладываю туда Брассенса».
Тот и другой пели только от своего имени, представляли только самих себя. И в песнях своих они не просто утверждали право человека идти своей дорогой, которая может и не «вести в Рим». Они открыто, без обиняков, но, опять-таки, своим особым образом высказывали свое отношение к тем дорогам, по которым идет большинство.
«РАССКАЗ О ПОДДЕЛКАХ»
Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами.
Грязная Ложь чистокровную лошадь
украла
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Одно из качеств, отличающих поэта, как и всякого истинного художника, от большинства смертных, состоит в умении по-особому, свойственным только ему одному способом видеть мир и показать ближнему, как он его видит. Ю. Тынянов назвал это свойство способностью «необычайно видеть вещи». Бывает, что поэту бросается в глаза такое, чего миллионы его современников вовсе не замечают или не хотят замечать, как подданные голого короля не желали видеть, что он гол. Поэт бывает похож на того простодушного ребенка, которому не успели или не смогли внушить, что нужно видеть у королей и чего видеть не следует. Ему вообще труднее заморочить голову, чем другим. Оттого-то власть имущие и пастыри человеческого стада всегда относились к поэтам с опаской, зорко за ними приглядывали, при всякой возможности норовили их завербовать, подкупить, а неподкупных явно или тайно сживали со свету.
Сюжеты песен Ж.Б. и В.В., их многочисленные персонажи создают большую и сложную картину мира, «человеческую комедию» второй половины нашего века. Порою кажется, что поэты впадают в крайности и потому отходят от строгой истины. Но чем больше мы приглядываемся к порождениям их фантазии, тем для нас яснее, что прямой вызов внешнему правдоподобию не только не отдаляет их от правды, но, напротив, дает возможность увидеть в ней то, что от привычного, скользящего взора сокрыто. Один из персонажей Шекспира уподобил мир театральным подмосткам. Мы понимаем это как метафору. Но эти два поэта показали, до какой степени жизнь наша пронизана настоящим лицедейством. Его так много всюду, оно настолько буднично, что мы почти перестаем различать, что всерьез, а что игра, где оригинал и где подделка.
Один из самых настойчивых мотивов песен Ж.Б. — разочарование, прозрение. То и дело выясняется, что люди говорят не то, что думают, поступают наперекор тому, что говорят. Чувствам, убеждениям, заверениям нет никакой веры. Любовь изначально таит в себе измену и почти неминуемо ею кончается. Все истории в песнях поэта рассказываются от имени мужчин, а предательство в любви совершают, как правило, женщины. Они без зазрения совести бросают своих возлюбленных на произвол судьбы, предпочтя их кому попало. Новый избранник может иметь какие-нибудь заметные преимущества перед оставленным, например, те, ради которых юная и бойкая особа внезапно ушла от 18-летнего провинциала, явившегося завоевывать столицу и сразу же попавшего в добровольный плен к первой встречной парижанке. Любовь их была бурной, но недолгой: девица перешла под опеку какого-то старикашки, обитателя правого берега Сены, стало быть, вероятно, человека со средствами. Обманутый в своих чувствах юноша близок был к отчаянию, но удар все же перенес:
Слез моих поток,
Конечно, потек
В весеннюю Сену.
Как в подъем тогда
Пошла вдруг вода,
Здесь видели все мы.
Впрочем, я не стал
Кидаться с моста —
Стеснялся прохожих,
И волна внизу
Была на слезу
Не очень похожа.
Другая расстается со своим кавалером от пустоты и скуки жизни:
Медовый месяц наш прошел
В трущобах местных хорошо,
Хоть ветер выл и дождик капал…
Но этот край мы претворим
В Венецию иль в вечный Рим,
Или в Неаполь.
Однажды все обрыдло вам,
И, давши выход злым словам,
Ушли вы — я сидел печалясь…