Иная на свой лад сыграла роль Красной Шапочки, уйдя из дому в красном берете с гостинцем для бабки:
Встречный волк сманил ее, внушив беглянке ересь…
Слово про любовь — и я сразу бью прямо в челюсть,
При всем моем почтенье к вам.
А чаще всего, чтобы покинуть сердечного друга или, того хуже, поменять его на другого, или же обзавестись одновременно несколькими, им не требуется каких-либо веских причин. Это происходит как-то само собой:
Когда бежал стремглав я на свиданье к Маринетте,
Какой-то грязный тип ее бесстыдно обнимал…
С букетиком моим хорош я был, поверьте,
С букетиком моим хорош был я!
Измена вьет себе гнездо и под сенью брачного союза. Во французской литературе тема супружеской неверности имеет долгую традицию. Казалось бы, Ж.Б. дает лишь новые, виртуозные вариации того, что мы уже не раз встречали, скажем, у Бальзака, Стендаля, Флобера, Мопассана, не говоря уже о бульварных романах. Но и этот нестареющий мотив звучит у него по-особому. Супружеская неверность уже не отклонение от правила, не нарушение принятых норм семейной жизни, привносящее в нее некоторый драматизм, а самая повседневная и монотонная рутина, чуть ли не постылая повинность. И жертвами такого порядка опять оказываются мужчины. Почти каждый женатый персонаж его песен обманут своей женой, знает про это и охотно рассказывает. Иные даже не усматривают в этом ничего для себя зазорного. Недовольны лишь самые чувствительные и обидчивые. Один из них никак не может смириться со своим двусмысленным положением, поскольку терпит от него немалые лишения и к тому же беспокоится за свою репутацию:
Да, я давно рогат: тут ее все ласкали,
Медовый месяц наш зачеркнут и забыт.
К телу она меня больше не допускает,
Притом что без мужчин ее почти знобит.
Ей наплевать на то, как мне терзает душу
Позор, что запятнал семейный наш союз.
Я же худой молвы пуще проказы трушу,
Насмешек, как чумы, боялся и боюсь.
Плуты любых мастей из моего стакана
Мое же пьют вино, отряды объедал
В кухне моей снуют шустро, как тараканы, —
И сколько я их там уже перевидал!
Другой обманутый бедолага возмущен коварством своей возлюбленной, которая, по его мнению, «довела адюльтер до высшей точки» тем, что изменила ему, своему давнему любовнику, со своим мужем («Изменница»).
Как редкая диковина упоминаются у Ж.Б. верные жены, Пенелопы, по его выражению. Одна из его песен так и называется «Пенелопа». Он отдает должное верности этой женщины своему супружескому долгу, но не порицает тех, что соблюдают его не очень строго. Ему больше нравятся такие, например, женские качества, как доброта и отзывчивость. Их образцом может служить жена некоего Эктора. О нем самом из песни можно узнать только то, что именно он ее муж:
Женами наш Вавилон
До краев заселен.
Мы назовем вам одну,
Лишь одну, ту жену,
Что всех милей и всех нежней.
Мы все души не чаем в ней,
Мы чтим ее, благоговея!
Кто ж муж, бесценной нашей феи?..
Этот счастливец и есть Эктор. Фея заботливо и бескорыстно опекает приятелей своего Эктора и как может утешает их во всех житейских невзгодах, вплоть до самой последней:
Ежели кто-то из нас
Встретил свой смертный час.
И совершить, говорят,
Надо скорбный обряд, —
Кто, все преграды сокрушив,
Устроить сможет за гроши
По экстра-классу погребенье?
Кто знал в жене такое рвенье?..
Все тот же Эктор («Жена Эктора»). Возможно, отчасти из-за такого, не совсем канонического понимания Ж.Б. женских добродетелей и слабостей многие считали его женоненавистником. Между тем поэзия его проникнута восхищением перед женщиной. Правда, он никогда ее не идеализирует, не превращает в икону, но и не насмехается над ней так язвительно, как сплошь и рядом поступает с мужчинами.
В песнях В.В. мотив любовных измен тоже звучит довольно часто, но нет в нем той настойчивости и изощренности, что свойственны галльской традиции. Здесь все по-русски просто и бесхитростно, но и по-русски же исполнено большей страсти.
Бывают положения, когда неверность подруги производит страшное душевное потрясение. Его испытал тот молодой боец, которому за полчаса до атаки «передали из дому небольшой голубой треугольный конверт»:
Там стояло сначала:
«Извини, что молчала.
Ждать не буду.» — И все, весь листок.
Только снизу — приписка:
«Уезжаю неблизко, —
Ты ж спокойно воюй и прости, если что».
От такого известия
Он шагнул из траншеи
С автоматом на шее,
Он осколков беречься не стал,
И в бою над Сурою
Он обнялся с землею,
Только — ветер обрывки письма разметал.
Несоответствие сущего должному, обман и фальшь Ж.Б. и В.В. видели не только в делах любовных, но и в самых разных поступках людей, в явлениях и предметах. Порой все вокруг начинает казаться фальшивым, и на поверку выходит, что так оно и есть. Вот один из персонажей Ж.Б. рассказывает зауряднейшую как будто историю о том, как обманула его возлюбленная. Но не только любовь ее оказалась ненастоящей, все там с начала до конца было поддельным:
На даль полей заплаткой лег
Фальшивый райский уголок.
Там все поддельно, например,
Солома кровли — полимер.
В саду — лже-клумбы, лже-пруды,
Колодец ложный — ни воды,
Ни истины ни стар ни мал
Со дна его не поднимал.
Поддельны и дом, и все, что в нем есть, и даже сама его хозяйка, предмет страсти рассказчика:
Мигал, приветливо маня,
Камин без дров и без огня…
Старинный на меня глядел
Портрет, искусный новодел.
Лже-жемчуг, псевдобирюза,
В оправе лже-ресниц глаза.
Фальшивый звук давал рояль,
А белых клавиш кость едва ль
Могла бы быть уличена
В происхожденье от слона.
При лже-свечах, едва жива,
Сорвав с себя лже-кружева,
Шептала, часто задышав:
«О, ты мой первый ложный шаг…»
Лже-дева! Лживый женский стыд!
Невинный тон лже-простоты.
Поддельный ангел напрокат.
Седьмого неба суррогат.
И все же кое-что было настоящим:
Но было в том концерте лжи
Такое, что принадлежит
Другому жанру, где уже
Не к месту эти наши «лже-»:
Моя к ней злая тяга и
Недомогания мои —
Когда все врозь пошло у нас
И стал ей мил де Карабас.
Судя по имени счастливого соперника, он, вероятно, тоже поддельный.
Мир, в котором мы живем, настолько обманчив, что заведомая фальшь может оказаться истиной. Выпускники Высшей школы изящных искусств в Париже (школы «четырех искусств»: живописи, скульптуры, архитектуры, гравюры) устраивают костюмированный бал со всевозможными шутовскими представлениями. Некто получил на бал приглашение. Там разыгрывают похороны:
Приятели скорбят, в слезах глаза подруг,
На ящике — цветов сугробы, а вокруг
Все в черном, черный креп на зеркало надет.
Такой разыгран фарс, что любо поглядеть.
Умельцы хоть куда — воспитанники муз:
По правилам обряд исполнен был, клянусь!
Гость не перестает удивляться правдоподобию всего происходящего: тут и покойник в гробу, и надгробный плач, и заупокойная служба. Вот прибыли на кладбище. Реализм представления, можно сказать, переходит в натурализм:
Опущен гроб… И тут стал вкус им изменять:
Посыпалась земля — не дали чудаку,
Обжившему пенал, вдруг крышку приподнять
И, выглянув, пропеть собравшимся «Ку-ку!»
Под занавес, правда, возникает ощущение чего-то мистического:
Когда покинул я обитель мертвецов,
За мною вслед, брела, ложилась на лицо
Какого-то креста навязчивая тень,
Как будто чем-то я прельстил ее в тот день.
Умельцы хоть куда — воспитанники муз:
Загробный дух вступил в комедию, клянусь!
Но развязка наступила чуть позже:
А дома понял я, какой был карнавал:
Лишь трубку раскурив листком, что призывал
Меня на их спектакль, внезапно взял я в толк,
Что зван был кой-кому отдать последний долг.
Умельцы хоть куда — воспитанники муз:
Усопший — мне родня ближайшая, клянусь!
Такие же неприятные неожиданности подстерегают на каждом шагу и персонажей В.В. Даже хваленая мужская дружба, так прочно скрепляемая задушевными беседами под звон стаканов, не выдерживает подчас настоящей проверки:
Дорога, а в дороге МАЗ,
Который по уши увяз,
В кабине — тьма, напарник третий час молчит…
Вот где надо бы держаться друг за друга. Не тут-то было:
Он был мне больше, чем родня —