Он ел с ладони у меня, —
А тут глядит в глаза — и холодно спине.
А что ему — кругом пятьсот,
И кто там после разберет,
Что он забыл, кто я ему и кто он мне!
И он ушел куда-то вбок…
Дело обошлось благополучно, но неизвестно, пошел ли этот «веселый наворот» впрок кому-нибудь из них двоих:
…Конец простой — пришел тягач,
И там был трос, и там был врач,
И МАЗ попал, куда положено ему, —
И он пришел — трясется весь…
А там — опять далекий рейс, —
Я зла не помню — я опять его возьму!
Незлопамятность и доверчивость — качества, разумеется, симпатичные. Но в наше время они чаще караются, чем получают одобрение. Одна из постыднейших заповедей отечественной, якобы народной мудрости — «дураков надо учить», — где под дураками понимаются люди простодушные, а под ученьем нечто такое, чего «умные» себе никогда не пожелают. Мораль эта в течение нескольких десятилетий вколачивалась нам хозяевами нашей жизни, закреплялась опытом. Вот один из самых распространенных образчиков такого опыта:
В наш тесный круг не каждый попадал,
И я однажды — про́клятая дата —
Его привел с собою и сказал:
«Со мною он — нальем ему, ребята!»
Он пил как все и был как будто рад,
А мы — его мы встретили, как брата…
А он назавтра продал всех подряд, —
Ошибся я — простите мне, ребята.
Те «ребята», которых неблагодарный гость выдал властям, возможно, были не самого праведного образа жизни. Но, как известно, у нас гораздо чаще за доверчивость наказывали людей, ни в чем, кроме нее, не повинных, вроде того общительного пассажира дальнего поезда, что ехал в Вологду и разговорился с попутчиком:
Чемодан мой от водки ломится —
Предложил я, как полагается:
«Может, выпить нам — познакомиться, —
Поглядим, кто скорей сломается!…».
Он сказал: «Вылезать нам в Вологде,
Ну а Вологда — это вона где!…».
Я не помню, кто первый сломался, —
Помню, он подливал, поддакивал, —
Мой язык, как шнурок, развязался —
Я кого-то ругал, оплакивал…
И проснулся я в городе Вологде,
Но — убей меня — не припомню где.
А потом мне пришили дельце
По статье Уголовного кодекса, —
Успокоили: «Все перемелется», —
Дали срок — не дали опомниться.
…
Пятьдесят восьмую дают статью —
Говорят: «Ничего, вы так молоды…»
Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, —
Он бы хрен доехал до Вологды!
Если исходить из пресловутого тезиса о «дураках», коих надлежит «учить», то можно сказать, что вольно, мол, было ему поить своей водкой первого встречного да еще пускаться с ним в откровения. Но не слишком ли жестокая расплата за поведение, в котором сказалась одна из характернейших российских привычек — коротать время в пути не иначе, как за выпивкой и разговором? Правда, и во времена не столь страшные злоупотребление этой привычкой могло привести к печальному исходу, как это случилось с тульским Левшой. По рассказу Н.С. Лескова, тот, возвращаясь морем из Англии на родину, тоже всю дорогу пил на пари со своим попутчиком, что в итоге стоило ему жизни. Но заметим, что загублен был Левша больше собственной слабостью и бессердечием петербургских стражей порядка, чем усердием собутыльника. Тот, хоть и был иноземцем, англичанином, сам протрезвев, искренне обеспокоился судьбой «русского камрада».
В годы, когда В.В. сочинял и пел свои песни, 58-я статья уголовного кодекса или ее аналоги в приговорах наших судов мелькали уже не так часто, как во времена его детства и отрочества. Но откровенность в выражении своих убеждений, слишком настойчивое предпочтение правды перед ложью безнаказанным вовсе не оставалось, И если вышли из обихода «тройки», «особые совещания», то в случае надобности их заменяли старым как мир нововведением — консилиумом ученых-психиатров. А то и обходились единоличным вердиктом специалиста:
Вот палата на пять коек,
Вот профессор входит в дверь —
Тычет пальцем: «Параноик», —
И пойди его проверь!
Про такие «диагнозы» и про то, чем они оборачивались для упрямых «исследуемых» («паранойя» — это, значит, пара лет»), многие и тогда знали достоверно или догадывались. Но говорить об этом вслух, а тем более выражать по этому поводу негодование было делом чрезвычайно неблагодарным: самому можно было попасть в такую пятикоечную палату. А В.В. не просто говорил, он пел про это на всю огромную страну. И многие из миллионов, населяющих ее пространства, именно благодаря ему поняли, что это такое.
Наблюдения Ж.Б. и В.В. за причудливыми, ускользающими от рационального постижения поворотами отношений между правдой и ложью давали о себе знать и в прямых суждениях поэтов на эту тему. Ж.Б. склонен к откровенному скептицизму. В одном из его поздних произведений, небольшом, из восьми двустиший стихотворении он обозначил главные вехи на печальном пути избавления от иллюзий:
Полстолетья прошло, как рассыпали в пыль
Самый первый мой радужный мыльный пузырь.
С новогоднего деда сорвали парик —
Потускнел, полинял бытия материк.
Обманула впервые любовь — с той поры
Позабыл я азарт этой чудной игры.
Не помог мне Спаситель, и снял я с креста
Иисуса — давно его жертва пуста.
Доносился до всех закоулков души
Гимн грядущему — был он немного фальшив.
И решил наконец обрести я покой,
Утопившись в ближайшей пучине морской.
Но даже этот, избавляющий от всех дальнейших разочарований выход оказался ненадежным:
Из воды, как беспечный пловец-ротозей,
Был подобран я шлюпкой надежных друзей,
Чуть обсохнув, я вновь огляделся вокруг,
И надежда вернулась откуда-то вдруг.
В.В., зорко подмечавший всевозможные несообразности и подвохи, на которые так щедра жизнь, упорно искал в ее дебрях нечто ясное и незыблемое, подобное тому, что обретаем мы в детстве при чтении сказок:
Ныне, присно, во веки веков, старина, —
И цена есть цена, и вина есть вина,
И всегда хорошо, если честь спасена,
Если другом надежно прикрыта спина.
Но, убеждаясь, насколько трудно узнать настоящую цену чему бы то ни было, твердо установить чью-то вину или невиновность, он, как и Ж.Б., всегда предпочитал видеть мир не как производное от наших идей и пожеланий, а таким, каков он есть, и не терпел никаких подчисток, никакой косметики. Высокая гармония поэзии В.В. — это гармония беспощадной ясности зрения и точности выражения. Правда была для него превыше всего, и в измене ей, пусть даже и невольной, он видел самую большую беду для человека. Оттого он и не уставал напоминать об опасности легковерия и легкомыслия:
Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.
Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, —
Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь.
Если сравнить, во что обходится податливость на приемы «коварной Лжи» персонажам песен двух поэтов, то нетрудно заметить, что французы платят за легковерие или неосторожность не такую страшную цену, как соотечественники В.В.: пятьдесят восьмой статьи у них нет, «из Сибири в Сибирь» их ни за что ни про что не возят, и даже психиатры там заняты в основном своим прямым делом. Но все различия кончаются, когда этой грязной и неугомонной особе удается принудить свою жертву к последней из натуральных повинностей — получить с нее излюбленную кровавую дань.
«УМЕРЕТЬ ЗА ИДЕИ»
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!
Ж.Б. относился к поколению, которое появилось на свет и выросло между двумя мировыми войнами. Вторая из них вмешалась и в его жизнь, хоти ни в каких военных и вообще вооруженных действиях он не участвовал. Кое-кто позднее усмотрел в этом если не малодушие, то по меньшей мере гражданскую апатию либо вызывающе нейтральную позицию в схватке, затронувшей всех. Но ни равнодушным, ни нейтральным он не был. Позиция его в этом важнейшем вопросе всегда была определенной, осознанной и для любой из воюющих сторон неприемлемой. Он был решительным противником войны как таковой, независимо от ее характера. И выражением его протеста было неучастие в разгоревшемся вселенском побоище. Это когда о юном поэте Жорже Брассенсе никто не знал. Когда же его песни стали известны всей Франции, у него появилась возможность сказать свое мнение о войне во всеуслышание. Он не стал петь о бедствиях и страданиях, которые она несет людям, о ее жестокости и бесцельности. В батальных картинах он не находил ничего достойного внимания поэта. Никаких иных чувств кроме омерзения они в нем не пробуждали. Он понимал войну прежде всего как самое гнусное из уголовных преступлений, в котором обман и мошенничество идут рука об руку с безнаказанным, следовательно, самым п