[628], что без некоторых, по существу неважных отступлений от безусловно правильного образа действий осуществить решительно ничего нельзя.
Да, достигнув власти, Кривошеин пользовался теми же методами, которые привели его к власти, но с той весьма существенной разницей, что пользовался он ими не только ради сохранения власти, но преимущественно в целях использования их для блага государства. Если бы его желания ограничились одним сохранением министерского портфеля, ему было бы гораздо проще и спокойнее не возбуждать новых вопросов, не проявлять широкой лихорадочной деятельности, вызывающей, как всякая деятельность, наряду с похвалой и одобрением ожесточенную критику и создающей многочисленных противников. Если на министерском посту Кривошеин обнаружил свойства государственного деятеля широкого размаха, смелых начинаний и тонкого политического инстинкта, то не впал он и в ошибку Витте, а именно в одностороннее поддержание лишь той отрасли народного производства, которой он сам ведал. Посодействовали этому, впрочем, и те личные связи, которые он по жениному родству имел в московских торгово-промышленных кругах[629].
Существовала, однако, и другая причина, вследствие которой Кривошеин не замкнулся в круг вопросов, ему лично подведомственных. Действительно, по мере приобретения им влияния у государя и в определенных общественных кругах — землевладельческих и промышленных — он, несомненно, возымел желание стать во главе правительства, т. е. превратиться в председателя Совета министров. Верный своему принципу продвигаться путем создания соответственных связей, он уже в ту пору, когда влияние государыни еще совершенно не ощущалось, приложил все усилия, чтобы приблизиться к ней, и достиг он этого в полной мере, невзирая на имевшееся для него в этом отношении большое препятствие, а именно полное незнакомство с иностранными языками. Между тем хотя государыня и говорила на русском языке, но вести по-русски беседу на разнообразные темы широкого масштаба ей было не совсем легко. Во всяком случае, ей было легче выразить свою мысль во всех ее изгибах и подробностях на каком-либо западноевропейском языке. Нашел Кривошеин и способ завязать с Александрой Феодоровной постоянные деловые отношения. С этой целью он измыслил образовать специальный комитет для поощрения и развития крестьянского кустарного производства, причем председательствование в этом комитете он предложил императрице. Однако этим отнюдь не ограничивались беседы, которые он вел с государыней. Наоборот, в них он касался самых разнообразных государственных вопросов и, несомненно, сумел пленить ее ум и сердце.
Понятно, что при таких условиях влияние Кривошеина начало проявляться в самых разнообразных направлениях, между прочим и в деле выбора министров.
Так, например, гр. П.Н.Игнатьев, сменивший в должности министра народного просвещения Кассо, состоявший до того времени товарищем Кривошеина по Главному управлению землеустройства и земледелия, был проведен на эту должность Кривошеиным.
Словом, весьма скоро после возглавления правительства Коковцовым наиболее влиятельным лицом в министерской коллегии оказался А.В.Кривошеин, а в дело смены министров и назначение новых Коковцов и не решался вторгаться. Да, на посту председателя Совета министров Коковцов оставался почти исключительно министром финансов. В этой области его влияние, несомненно, возросло, но из ее пределов почти не выходило.
Но, увы, влияние это было отрицательное, скажу прямо, мертвящее, и если бы не Государственная дума, с которой ему приходилось считаться, то хозяйственное развитие страны, посколько оно зависит от финансовой и экономической политики государства, совершенно бы затормозилось, как затормозилось бы и развитие наших вооруженных сухопутных и морских сил.
Из положения безусловного охранителя интересов Государственного казначейства Коковцов никогда не выходил. Систематично накапливал он золото в казенных сундуках, и, складывая его туда, казалось, что прямо слышишь, как он говорит собранным червонцам: «Ступайте, полно вам по свету рыскать, Служа страстям и нуждам человека. Усните здесь сном силы и покоя. Как боги спят в глубоких небесах…»[630].
Действительно, насколько основные принципы Коковцова соответствовали положению русских финансов в момент возвращения его на должность министра финансов в 1906 г. в кабинете Горемыкина, настолько они противоречили народным интересам начиная приблизительно с 1908 г.
Насколько бережливое, скажем даже скупое, расходование государственных средств и сокращение всех видов кредита вполне уместно и правильно в период экономических депрессий и даже в переживаемый Государственным казначейством период денежных затруднений (что, впрочем, обыкновенно друг с другом совпадает), иначе говоря, когда производство ценностей перерастает требования рынка, настолько, наоборот, они в корне неправильны в период мощного роста всей совокупности производительных сил страны, а не какой-либо отдельной отрасли производства. Между тем Россия в семилетие с 1907 г. по 1914 г. была именно в периоде исключительного хозяйственного подъема, что, несомненно, происходило вследствие того, что под осуществившуюся к тому времени значительную производственную силу промышленности подводилась и быстро создалась могущественная потребительская база путем увеличения роста народного благосостояния. Происходил же этот рост вследствие быстрого перехода крестьян к иным формам землеустройства, связанным с иными способами использования производительных сил почвы.
В такой период скупое расходование государственных средств, выражавшееся реально в остановке осуществления многих общеполезных начинаний, как то: незначительное проведение новых железнодорожных линий[631], недостаточное снабжение железнодорожного хозяйства подвижным материалом (за что мы, между прочим, жестоко поплатились с самого начала возникновения войны), сооружение элеваторов, устройство приморских портов, отказ в средствах для интенсивного использования наших огромных, втуне лежащих государственных лесов и, наконец, недостаточное снабжение средствами денежного обращения, происходящего как от недостаточного выпуска в обращение денежных знаков[632], так, в особенности, от сокращения многих видов кредита, — было крупной, весьма крупной ошибкой.
У Коковцова ошибка эта, думается мне, обусловливалась его природным пессимизмом и, вероятно, отсюда происходящим отсутствием у него смелости и размаха. Пессимизм его приводил к тому, что никакому риску он не верил и всякое дело почитал за недостаточно обеспеченное и даже едва ли не обреченное на гибель.
Наши банковские деятели, перекинутые после революции в Западную Европу, с удивлением отмечали, что всякие, казалось бы самые верные, предприятия и комбинации в Западной Европе в ближайшие годы после войны давали в конечном счете не прибыль, а убыток, словом, не оправдывались. Говорили они при этом, что в России приходилось за последнее до войны десятилетие идти на комбинации, где доля успеха при предварительном учете не превышала и 10 %, и все же все они или почти все давали барыши. Между тем, работая в Париже и Лондоне после войны, они же, те же люди, брались лишь за дела обеспеченные, сулившие 80 и 90 % удачи, и тем не менее преобладающее большинство их проваливалось и ликвидировалось убытком.
Между тем люди были те же, а уменье их разобраться в деловых вопросах лишь расширилось. Дело, значит, не в них и не в степени их уменья разобраться в различных коммерческих и банковских конъюнктурах, а в чем-то другом. Это же другое — не что иное, как общая тенденция данного времени.
Россия после революции 1905 г. и до мировой войны была в периоде не только увеличения производства, но и в периоде роста среднего достатка у массы, т. е. увеличения силы потребления. Наоборот, на западе Европы после войны резко сказался упадок благосостояния масс, а тем самым и сокращение потребления.
Коковцов, очевидно, не учитывал всего этого и не сознавал, что судьба его поставила в такой момент во главе русских финансов, когда любой налог переносился населением с легкостью, когда поступления от него превышали самые оптимистические первоначальные предположения, когда самые широкие затраты государственных средств на производительные расходы давали блестящие результаты и сторицей окупали затраченные на них суммы.
В такой момент нахождение у казенного сундука лица, признававшего за главную задачу его вящее наполнение и, по-видимому, не постигавшего, что при богатом народном кошельке государственный сундук может обходиться без значительных запасных фондов, было определенным, на мой взгляд, несчастьем.
Накопление свободных средств Государственного казначейства, иначе говоря, извлечение из народного обращения лишних для текущих государственных расходов национальных средств, было в ту пору не что иное, как кастрирование народной энергии. О самой этой энергии, о ее напряженности можно судить по тому, что, невзирая на это искусственное уменьшение могущих быть в его распоряжении орудий производства, народное хозяйство проявляло такую жизненность и столь буйно оплодотворяло все, к чему прикасалось, что народное богатство увеличивалось из года в год. Спрашивается, что бы было при ином направлении нашей финансовой политики?
Я считаю себя вправе указать на эту отрицательную сторону в деятельности лица, стоявшего в столь важное время во главе как наших финансов, так и всего правительства, так как дошел до этого убеждения отнюдь не только post facto[633]. В подробном разборе нашей государственной сметы на 1914 год, с трибуны Государственного совета, равно как в экономическом исследовании, опубликованном мною еще в 1908 г. (под заглавием «Наше государственное и народное хозяйство»)