учай с моим отцом. Было это в восемьдесят пятом году, в год мятежа Монмута — в тот год я как раз появился на свет. Отец мой, благодарение Богу, был «другом истины», а стал он им от самой той поры, как познакомился в Суортмуре с Джорджем Фоксом — первым из увидевших свет — и с женой его. Как-то в Болтоне отца обвинили в мошенничестве и упекли в тюрьму. Там ему сделал посещение некий мистер Кромптон — магистрат, приехавший его судить. Пришёл он к отцу и взялся его увещевать и убеждать, чтобы он оставил общество «друзей». Но отец явил твёрдость и в таких сильных словах изобразил ему свою веру, что под конец магистрат уже поколебался в своей и на прощание имел с ним разговор не для чужих ушей и сказал так: в мире сём два правосудия, перед лицом одного — Божиего — отец кругом невиновен, и лишь второе — человеческое — видит на нём вину. А три года спустя с этим магистратом приключилась громкая история: он сложил с себя должность и подался к нам, хоть от этого много в рассуждении мирских благ потерял. А как увидал среди братьев моего отца, то приветствовал его такими словами: «Теперь, друг, твой черёд судить меня, ибо я ткал негоже. Теперь понимаю: правосудие без света — что основа без утка, доброй ткани из неё не будет».
В: Счастье судейского сословия, что избавилось от такого. Стране, где не видят различия между нарушением закона и грехом, беды не миновать. Преступление есть событие: было оно, не было ли — это можно доказать. А был ли грех — об этом судить лишь Богу.
О: Слеп ты к истине.
В: А ты слеп к иным мнениям и суждениям. Приравняй грех к преступлению — и воспоследует жестокое самовластие. Инквизиция у папистов — вот тебе самоочевиднейший пример.
О: Вот-вот, кому и поминать инквизицию как не тебе, господин законник. «Мнения, суждения». Мнения чуть не всякий имеет. И всё больше относящиеся до этой жизни, и всё больше такие, чтобы удобнее грешить. А что до высшего суда, где всякому будет названа вина его, — о нём мало кто размышляет. Вот где ты увидишь, насколько грех страшнее нарушения закона, установленного антихристом.
В: Довольно. Ох и горазд же ты спорить.
О: И дай-то Бог, не переменюсь, сколько буду оставаться христианином.
В: Завтра чтоб ни ты, ни сектанты твои мне тут воду не мутили, понятно ли? Под окнами не торчать. И сдержи свой зловредный нрав, не то вмиг позову мистера Фотерингея: ему известно, с чем я сюда прибыл и что расследование моё законно и не для пустой причины. Ступай.
~ ~ ~
На другое утро Ребекку чуть свет приводят к мистеру Аскью в ту же самую комнату. Комната эта — довольно просторное помещение — не переоборудована из спальни, а при необходимости превращается то в столовую, то в клубную комнату, то в кабинет для беседы с глазу на глаз. В комнате стоит массивный стол с пузатыми ножками во вкусе XVI века: Ребекку и её собеседника разделяют шесть футов полированного дуба.
При появлении Ребекки происходит что-то непонятное: Аскью встаёт, точно приветствуя знатную даму. Правда, полагающегося в таких случаях поклона он не отвешивает, а ограничивается коротким кивком и машет рукой в сторону стула. На столе перед местом Ребекки стоит костяной стакан с водой: об этой нужде, как видно, уже подумали.
— Хорошо ли почивалось, сударыня? Позавтракали?
— Да.
— Вполне ли довольны своим жильём?
— Да.
— Можете сесть.
Она присаживается, но стряпчий остаётся стоять. Он поворачивается к Джону Тюдору, который тоже уселся за стол почти в самом конце, и быстро делает знак: «Начало беседы не записывать».
— За вчерашнее хвалю. Правильно, что не дали потачки Уордли и супругу своему в их злокозненном смутьянстве. Добрый пример.
— Они ничего худого не умышляли.
— Я держусь иных мыслей. Ну да ладно, мистрис Ребекка. В чём бы вельможный родитель не отличался от отца незнатного, в одном их чувства схожи: когда дело идёт об утрате сына. В такой беде всякий отец заслуживает нашего участия, не так ли?
— Я рассказала всё, что знаю.
Аскью заглядывает в её неподвижные глаза, в которых мелькают удивление и растерянность от происшедшей с ним перемены. Услышав ответ, он по своему обыкновению чуть склоняет набок голову в парике, словно ожидает, не прибавит ли она ещё чего-нибудь. Но Ребекка молчит. Аскью становится у окна и задумчиво смотрит на площадь. Затем поворачивается к женщине:
— Нам, законникам, мистрис Ребекка, пристала рачительность. Нам надлежит убирать своё жнивьё чище, нежели чем прочие жнецы. Для нас и самомалейшее зёрнышко истины должно иметь неоценимую важность, тем паче в обстоятельствах, когда на истину недород. Мне желательно услышать от вас ещё нечто о предметах, воспоминания о которых могут оскорбить ваше нынешнее благочестие.
— Спрашивай. Пусть мои грехи будут мне памятны.
Стоя у окна, Аскью рассматривает в льющемся из него свете твёрдое, застывшее в ожидании лицо.
— Не стану, сударыня, вновь приводить давешний ваш рассказ — он и без того свеж у вас в памяти. Прежде чем мы начнём, имею сообщить следующее. Если, поразмыслив прошедшей ночью, вы желаете переменить свои показания, вам это в вину не причтётся. Если вы утаили какое-либо важное обстоятельство, если, уступая страху либо по другой причине, изобразили своё приключение не таким, каково оно есть в самой вещи, то с вас за то не взыщут. Даю слово.
— Я ни в чём от правды не отступила.
— И вы подлинно верите, что всё было так, как вы представили?
— Да.
— И что Его Милость был восхищен в небеса?
— Да.
— Ах, мистрис Ребекка, как бы мне хотелось — право, хотелось бы, — чтобы это была правда! Но я имею перед вами преимущество. Вы были знакомы с Его Милостью чуть более месяца, притом сами же признаёте, что многое он вам так и не открыл. Я же, сударыня, знаю его не год и не два. И я, а равно и прочие его знакомцы видели его, увы, вовсе не таким, каким вы его нарисовали.
Ребекка не отвечает. Она будто не слышит стряпчего. Подождав немного, Аскью продолжает:
— Я, сударыня, под большим секретом поведаю вам нечто об этом человеке. Когда бы его друзья и родные прознали, что он устремил свои мысли к вам, они бы диву дались, ибо свет не видывал человека столь неблагорасположенного к женскому полу. Между ними ему дали прозвище «Вяленая Треска», оттого что в рассуждении женщин он имел вот именно что рыбью кровь. Притом, сударыня, в прежние годы, невзирая на своё высокое достоинство, он не показывал ровно никакого уважения к господствующей церкви. Застать его коленопреклонённым в храме было столь же невозможно, что и увидеть ласточек выпархивающими из зимней грязи. Могу поверить, что вы, имея охоту покончить с прежней жизнью, не обинуясь, приняли бы помощь от всякого, кто бы её ни подал. Но чтобы эта помощь пришла к вам от Его Милости — к вам, обыкновеннейшей публичной девке, которую он ещё месяц назад знать не знал, — хоть убейте, не поверю.
Стряпчий вновь умолкает и ждёт ответа. Ребекка по-прежнему не отвечает. Аскью подходит к столу и останавливается напротив неё, у своего стула. Всё это время женщина неотрывно смотрит ему в глаза. Стряпчему, вероятно, хотелось бы прочесть в её взгляде, что она колеблется, вот-вот начнёт оправдываться, но это всё тот же пристально-кроткий взгляд: женщина словно глуха к его увещеваниям. Стряпчий продолжает:
— Уж я, сударыня, не говорю про множество иных происшествий, коим также не могу дать веры. Про то, как вы, быв приведённой в первейшее место языческого идолослужения, имели при самых непотребных обстоятельствах встречу с Господом нашим и Пресвятым Отцом Его. Про ещё менее вероятное и почти столь же непотребное приключение в Девонширской пещере. Про то, как нищие мужья и плотники определяются в божества, а Дух Святой принимает женский образ — этакого чуда, сказывал Уордли, даже ваши пророки не знают. А равно и Вечного Июня вашего. Мистрис Ребекка, вы ведь не какая-нибудь невежественная простушка, не зелёная девочка. Что бы вы сами-то подумали, приведись вам услыхать из чужих уст историю, подобную вашей давешней? Не подала бы она вам подозрение, что либо вы, либо рассказчик не в своём уме? Не вскричали бы вы: «Не верю, не могу поверить в эту богопротивную гиль! Нарочно, поди, городит хитрые небылицы, чтобы ими отманить меня от нехитрой правды»?
Казалось бы, тут Ребекке уже не отмолчаться, однако единственным ответом стряпчему остаётся пристальный взгляд. На самом деле происходит то, что в ходе допроса случалось уже не раз: она слишком долго тянет с ответом. По её глазам можно понять — по крайней мере предположить, — что причина её молчания не в том, что она тушуется, колеблется, никак не подберёт слова. Нет, паузы словно бы вызваны куда более странной причиной: можно подумать, что Аскью говорит на чужом для неё языке и, чтобы дать ответ, ей надо прежде услышать его слова в переводе. Ничего общего с нахрапистой манерой Уордли, никогда не лезущего за словом в карман. Временами кажется, будто Ребекка не высказывает свои мысли, а дожидается подсказки от таинственного советчика.
— Я тебе так отвечу: когда Иисус впервые пришёл в мир, тоже мало нашлось таких, кто бы поверил и не усомнился.
— Ну-ну, сударыня, грех вам Бога гневить. Это вам-то не верили? Недаром Клейборниха говорила: вам бы не тем заниматься, чем вы занимались, а на театре представлять. Не сами ли вы признались, что сказали Джонсу не правду? Вы, верно, возразите, что лгали в силу обстоятельств, но ведь лгали же?
— Ложь моя на важные предметы не простиралась.
— Побывать в раю, повстречать там Бога Всемогущего и Сына Его — и это не важные предметы?
— Столь важные, что словами не выразить. Я и тогда не имела слов их изобразить, да и теперь не умею. Но что было, то было: да, мне было дано узреть Иисуса Христа и Отца Его, и лик их принёс душе моей исцеление и величайшую радость — усладу выше всех земных услад.
— Однако — Господь Всемогущий в образе поселянина, Искупитель — работник на покосе… Прилична ли такая картина?