— А ты хочешь, чтобы что-то случилось? — с нотками раздражения в голосе переспросил полковник. — Все село знает, кто в этом доме ночует. Хочешь жить — никогда не спи в здешних хатах, особенно если хозяина не знаешь.
— Все так серьезно?
— А ты как думал? Расслабился совсем, вижу, — просипел из темноты Калязин. — Так вот, лейтенант: сейчас ноль двадцать. Три часа тебе на сон, потом меня сменишь на три часа. Задание понял?
— Так точно, — прошептал я в ответ.
Улегшись под навесом на копне, я закопался в душистое сено поглубже. Только сон совсем пропал, но я это проигнорировал: устроился как можно удобнее, закрыл глаза, стиснул в руке пистолет, поставив его на предохранитель, и, сам того не заметив, задремал.
Я быстро проснулся от осторожного прикосновения Калязина. Стояла ночь, только теперь ее тревожную тишину нарушал новый звук — шелест дождевых капель по деревянному навесу над нашими головами. Полковник ничего не сказал, просто протянул мне свои командирские часы, устроился поудобнее и скоро заснул, даже тихонько похрапывал. Я же, повернувшись на живот, заступил, можно сказать, в караул, не давая убаюкать себя дождику и настороженно всматриваясь в темноту.
Под утро, когда горизонт медленно серел, коварный сон сморил меня на несколько минут. Потому что, услышав какие-то новые звуки, я сразу встрепенулся и понял — задремал на посту. При других обстоятельствах трибунал, считай, заработал. Звуки слышались от хаты вдовы Килины, и теперь я четко различал мужские голоса. Толкнув локтем Калязина, я сбросил большим пальцем предохранитель, выставил пистолетное дуло перед собой и осторожно высунулся из копны. Рядом напряженно дышал полковник.
С нашей позиции хорошо было видно стену дома и окно в ту комнату, где закрылась от нас хозяйка. Как вдруг из-за угла, крадучись, вышли один за другим двое мужчин. Рассвет только-только вступал в свои права, шуршал дождь, вокруг серело, и фигуры нежданных гостей были хорошо различимы, однако рассмотреть их было пока что сложно. Единственное, что я смог увидеть четко: кители, похожие на польскую или немецкую военную форму, островерхая фуражка на голове у одного, обычный картуз — на другом, сапоги с высокими голенищами, в которые заправлены штанины, да автоматы в руках.
Тот, что шел первым, подал товарищу какой-то знак. Второй бандеровец — а в том, что это были они, у меня не было никакого сомнения — развернулся всем корпусом в сторону копны, взял автомат наперевес, и мы с Калязиным, не сговариваясь, отодвинулись назад, зарываясь в сено еще глубже. Послышался легкий, но настойчивый стук в стекло. Я навострил уши, пытаясь услышать, о чем утренние гости говорят с хозяйкой, которая, без сомнения, им открыла. Со своего места мы вряд ли услышали бы даже обрывки разговора, а за шумом дождя, создававшего дополнительную преграду, и тем более.
Готовясь к чему угодно, я крепче, до боли в пальцах, стиснул рукоять пистолета. Время текло медленно, и работало оно не на нас, поскольку едва светало, да и дождь утихал. Если их двое, прикидывал я мысленно, мы с Калязиным сможем принять бой, потому что силы равные. Только наверняка эта парочка — лишь разведка, и где-то рядом, неподалеку от крайних дворов, под лесом залегли еще с десяток бойцов. Затем мысли закрутились вихрем; оставалось только лежать, зарывшись в сено, и ждать, как поведет себя враг.
Тем временем дождь прекратился, стало совсем тихо, и в этой предрассветной тишине до нас четко долетели голоса:
— Куда эти москали могли из дома подеваться?
— Загнул ты, друг Мирон… Нужно знать сначала, когда они оттуда выбрались.
— Вдова говорит — ничего не слышала.
— Думаешь, врет?
— Зачем бы ей врать? У нее москали мужа расстреляли. Видишь, друг Лютый, они нас все же боятся — убегают, прячутся, все по-тихому.
— Может, поищем? Далеко не могли убежать, друг Мирон.
— Раз выползли из дома посреди ночи — опытные сукины дети. Слышал, вдова говорила: большую шишку к ней председатель спать привел. Вроде сам начальник милиции из Олыки.
— Не может быть.
— Почему?
— Да чтоб так повезло — не может быть.
— Где ж повезло: смылись же москали…
— Да вот именно — начальник милиции не каждый раз сам в руки придет.
— Если б знать…
— И я о чем. Вот потому и повезло, только не нам — ему. Слушай. — Пауза, которую держал тот, которого звали Лютый, длилась ужасно долго. — А что, если они вон там, в копне ночуют?
После этих слов я затаил дыхание. Не дышал и Калязин. Если они пойдут проверять, стрелять нужно первыми. Только теперь я понял всю нелепость ситуации: мы, представители власти, работники милиции, ночью бежим из теплого дома на сено, а потом вынуждены, словно мыши, прятаться от бандитов, которые вне закона. Так чья же здесь власть и кто здесь закон?
Но выводы, которые у офицера милиции появляться не должны, остановил голос того, кого называли Мироном.
— Нету их там, друг Лютый. Ей-богу нету.
— Почему это так?
— Дождь ночью шел. Вот только перестал, сам разве не видел?
— Да и пусть себе дождь, что он нам?
— А если б москали полезли к той копне, на земле бы наследили. Гляди, сыро и мокро, следы должны были остаться.
Никогда не верил я в Бога, ни тогда, ни потом. Особенно после того, с чем пришлось столкнуться вскоре и что затянуло в следующие недели в водоворот трагических и непредсказуемых событий. Может, глупость скажу — да только нет Бога после того, что довелось мне увидеть собственными глазами. Если бы был — не допустил бы… Но тогда, в копне сена, был короткий миг, когда я в Бога все же поверил, даже помолился ему, как умел. «Господи, — говорил я про себя, — спасибо Тебе за то, что послал ночью этот спасительный дождь, и именно тогда, когда мы уже спрятались от чужого глаза, смыл дождь все наши следы на земле…»
— Твоя правда, — послышалось наконец. — Видно, сильно испугались, далеко убежали. Ничего, мы на своей земле — никуда они от людского гнева не денутся. Айда, друг Мирон, совсем светло уже, Остап нервничает, наверное.
В тишине послышались их шаги по влажной земле. Звуки отдалялись, очень скоро исчезли совсем, и тогда мы с Калязиным, не сговариваясь, спустились со стога. Не спешили подниматься с земли, посидели, перевели дух, потом полковник сплюнул и просипел сквозь зубы:
— Вот ведь с-суки… А ты говоришь, Миша…
Ничего, ясное дело, я не говорил, зато окончательно понял, какие тут условия и на кого нужно рассчитывать. Вернее, на кого не нужно полагаться: местное население — эти всегда в спину ударят. Ненависть к советской власти и ее законам черная и бешеная, и долго, ой долго нужно еще работать, покуда…
— За ними? — коротко спросил у Калязина, поднимаясь.
— Куда к черту — за ними: вдова теперь нас интересует. — Полковник тоже поднялся. — Сладкая вдовушка Килина. Недаром мы с тобой, Середа, здесь остались, ой недаром. Вот и зададим ей несколько вопросов…
Но ничего мы у нее не спросили, не успели: вдруг послышался гул машины, и в следующий миг во двор вкатился наш «виллис». За рулем сидел солдат, в галифе и сапогах, однако без гимнастерки, в одной только нижней рубашке. На ходу из машины выпрыгнул Пилипчук, растрепанный, перепуганный не на шутку. Сначала он ничего не мог сказать — только руками махал, выкрикивая:
— Там… там… там… пан-товарищ…
В проеме раскрытых дверей замерла вдова, в одной рубашке, босая, на плечах платок. Бросив на нее недобрый взгляд, Калязин сделал шаг вперед, наставил на женщину оружие, гаркнул:
— Сюда! В машину!
— Вот так? — Вдова попятилась.
— Кому сказано — с нами поедешь! — Ствол угрожающе качнулся в его руке.
Все-таки вдова успела сунуть босые ноги в какие-то чуни, которые стояли в сенях, и прихватить с собой фуфайку с крючка. Она молча прошла через двор, села на заднее сидение и молчала все время, пока мы в сопровождении Пилипчука — а тот до сих пор не мог ничего толком пояснить — мчались через все село к дому Васи Задуры, потому что из обрывистых фраз поселкового председателя поняли: что-то случилось с участковым или у участкового.
Подъезжая к его двору, услышали громкий грудной надрывный женский крик — даже не крик, так воет больная побитая собака. И тут же увидели жену Василия — она в порванной рубашке, с распущенными волосами сидела на земле возле колодца-«журавля» и обнимала деревянный колодезный сруб. Возле раскрытых дверей на пороге тихо сидели дети. Еще вчера, меньше чем полсуток назад — такие веселые, а теперь — словно видели, как вдруг ожила самая страшная сказка. Возле двора топталось несколько человек, которые вышли на крик, — соседи, и Калязин, еще не совсем понимая, что же тут произошло, рявкнул, как только машина затормозила:
— Детей уберите отсюда! Вон детей!
Его послушались, а он, сжимая пистолет, пересек двор. Край жердины «журавля», к которому крепилось ведро на цепи, был опущен в колодец. Но жестяное ведро валялось поодаль. Недалеко от ведра лежал мертвый пес — еще вчера он с лаем бросался на непрошенных гостей, а Василий цыкнул на него, загнав в будку. Теперь собачья голова лежала в луже крови.
— Сюда, сюда, пан-товарищ! — частил Пилипчук, жестами показывая — нужно вытащить что-то из колодца, то, что опустили туда вместо ведра.
Перехватив взгляд Калязина, я засунул пистолет в кобуру, приблизился к колодцу, взялся за жердь и потянул ее на себя. Она оказалась неожиданно тяжелой, но я налег сильнее.
Под исступленный женский крик и возгласы любопытных, которых множество набежало за это время из окрестных дворов, из колодца показался участковый Василий Задура.
Висел вместо ведра, подвешенный на цепи. С мертвого тела на мокрую землю капала вода.
6
Плохо помню тот день. Не потому, что пьян был, хотя помянули как следует того, кто не успел стать настоящим другом. Калязин велел нам с шофером снимать мертвого участкового с колодезной жерди, Пилипчуку и сбежавшимся перепуганным «штырькам» — разгонять народ по домам, а сам по телефону из поселкового совета позвонил в районную энкаведешную управу, и через полтора часа в Ямках стоял взвод, как их тут называли, «краснопогоннинков».