— Мы работаем с подружкой и не беспокоимся. Ведь о нашем будущем Сталин позаботился![4]
На этом мизансцена закончилась, и Лиза не удержалась — захлопала в ладоши. Со своего места я заметил: девочки старались больше, чем Коля Манюк, потому что, наверное, им все это нравилось. Наконец я понял, точнее, почувствовал всю, как говорится, стратегию молоденькой, но увлеченной учительницы: правильнее славить власть и товарища Сталина в национальной одежде. А что — пусть все видят, знают и понимают: советская власть уважает национальные традиции, и не только буржуазные националисты, но и обычные советские школьники пусть надевают вышитые рубашки. И на партсобрания стоит ходить в вышиванках! Я бы даже такое правило ввел: тогда бандеровцам нечем будет крыть, а со временем вырастут эти дети и совсем не будут разделять власть рабочих и крестьян и ее врагов по тому признаку, что ее враги, националисты, надевают вышиванки, а коммунисты — нет. Вот еще бы посоветовать Лизе, пусть девочки наденут на свои рубашечки красные пионерские галстуки…
Вдруг двери распахнулись и в зал вбежала перепуганная девушка. Я развернулся на шум всем корпусом, взглянул на нее — и ничего больше не надо, без того видно: снаружи что-то плохое происходит. Девушка — кажется, дочь звеньевой — что-то кричала, но я не прислушивался и бросился во двор, вынимая пистолет. Уже на крыльце услышал с левой стороны, из-за угла, приглушенные крики, стон и звуки ударов, рванул туда — и налетел на небольшую группу юношей.
Они стояли тесным кругом и, прижав кого-то к стене, молча, свирепо лупили.
Сумерки уже опустились на село, света из окна не хватало, чтобы я мог кого-то узнать. Поэтому схватил за плечо ближайшего, рванул к себе, но тот оказался неожиданно крепким, легко освободился, крикнул:
— Бежим! Москаль! — И стайка рассыпалась в разные стороны, быстро сливаясь с темнотой, растворяясь в ней.
Не удержавшись, я пальнул в воздух и гаркнул:
— А ну стоять! — но без особой надежды на то, что кто-то из них послушается.
Затем, не пряча оружия, повернулся к отбитой мною жертве, которая лежала ничком, перевернул, разглядев того, кого и ожидал увидеть: Колю Манюка. Он стонал, по-детски шмыгал носом и, сообразив, кто над ним склонился, отстранил меня вялым движением, поднялся сам, сначала сел, потом встал, опираясь о стену.
— Кто? — коротко спросил я, заранее зная — ответа не будет.
Манюк промолчал, только стер грязь с окровавленного лица.
— За что? — спросил я снова, хотя и догадывался.
— За родину, — пробурчал Манюк, сплевывая кровь, потом добавил: — За Сталина.
— Все понятно с тобой.
Из клуба выбежала девушка, встревожилась, бросилась к избитому, взглянув на меня, и даже в темноте я заметил блеск ее глаз. Пока она вытирала Коле Манюку морду, с крыльца спустилась, почти сбежала обеспокоенная Лиза; она даже не набросила пальто. А с улицы, запыхавшись, уже подоспели трое вооруженных винтовками «штырьков».
— Знаете, кто его? — Я показал им на жертву.
— А кто угодно! — торопливо, словно опережая другие ответы, произнес тот, кто был старшим группы, Славка Ружицкий. — Может, даже не из нашего села! Так надежнее, они давно договорились…
— Кто они? — Я насилу удержался, чтобы не схватить этого вояку за грудки и как следует не встряхнуть. — Не надо мне тут сказок! И без вывертов! Ходите группой, оружие вам выдали, а все равно боитесь! Да идите к черту, помощники, комсомольцы-добровольцы, мать вашу!
Рядом стояла Лиза, но в этот момент мне было не до того, чтобы следить за языком. Я уже знал, что часть «штырьков» записалась в отряд самообороны, чтобы свести с кем-то персональные счеты, еще часть — чтобы не трогали родителей, которых власть считала неблагонадежными, остальные — те, кто недовоевал и хотел получить пусть крохотную, но власть над односельчанами. Надежды на это «войско» у меня, фронтовика, не было никакой, да и покойный Задура предупреждал — это потешные солдаты, в критический момент могут бросить винтовки и разбежаться по дворам. И при первом же случае мало кто из них не скажет: «Меня заставили!»
— Ты кто ему? — коротко спросил девушку, которая хлопотала возле Манюка.
— Так… — Она или не знала, что нужно сказать, или, скорее всего, не хотела говорить с чужаком лишний раз.
Ох и трудно же с ними!
— Хорошо, если так… Вы, — я снова глянул на «ястребков», — проведите своего товарища домой. Ружицкий, возьмешь еще одного, останешься возле дома патрулировать. Организуй смену, караулить до утра. Сейчас поздно, потом сам разберусь… И с вами тоже…
— Мы тут ни при чем! — искренне обиделся Ружицкий, хотя в голосе прозвучали плаксивые нотки.
— Вот это-то и плохо, что ни при чем! С вами все, исполняйте! — И я повернулся к Лизе: — Все в порядке, Елизавета Алексеевна, можете продолжать!
— Да где же в порядке, и вы сами это видите! — вырвалось у нее. — Я тоже вижу, вот в чем все дело и беда!
Пока мы разговаривали, на звук выстрела и шум к клубу подтянулись все, кто гулял неподалеку. Собралась небольшая толпа. Лиц я так и не смог рассмотреть, но чувствовал: все, кто сюда подоспел, тихо радуются бессилью молодой русской учительницы, очевидной беспомощности нового участкового, так что поддерживает меня разве что плюгавый «пан-товарищ» Пилипчук; а его поддержка на самом деле может только помешать делу укрепления власти. Да еще, может, с десяток взрослых мужчин, но в основном местные лодыри, без собственного приличного хозяйства и без честно заработанных трудодней. Таких я видел всюду: им все равно, какая теперь власть, лишь бы их не трогали и кормили время от времени — типичная беднота, которую можно вооружить, но в критической ситуации они не защитят тебя, если что-то будет угрожать их собственной жизни.
Как бы то ни было, именно из них по преимуществу состоял актив Ямок. Так что завтра, пусть это и воскресенье, я имел намеренье собрать весь этот актив в поселковом совете, который до сих пор считается и опорным пунктом местной милиции. Пилипчук, такой он или сякой, всех соберет. А я поговорю с ними, попробую прочистить им мозги, нужно будет — позвоню в район, пусть присылают МГБ. Ну, напугаю — ведь этого местные боятся как огня. Для них чекисты страшнее бандеровцев.
Так что, может, и получится наладить на вверенной мне территории нормальную самооборону.
9
Увлеченный этими планами, я делился ими с учительницей-москвичкой, пока провожал ее в тот темный вечер к дому Ставнюков, куда Лизу Воронову расквартировали.
Разумеется, свою первую большую репетицию она свернула, пообещав в следующий раз все довести до конца. Может, она хотела поговорить со мной о чем-то другом, но слова всю дорогу лились из меня без остановки, она слушала, кивала, даже поддакивала, и только когда дошли до ее жилища, спросила вдруг, без всякого отношения к уже сказанному мною:
— А вы читаете, Михаил?
— То есть? — не понял я такого поворота.
— Ну, книги вы читаете? Книжки? Литературу?
— Русскую?
— Хотя бы русскую… Можно и просто художественную, знаете, беллетристику.
Я тогда не знал, что это слово означает, поэтому решил лучше промолчать. Наверное, Лиза восприняла мою игру в молчанку по-своему.
— Нам нужно больше говорить, Михаил. Общаться. Мы можем обсудить любую книгу, будет тема для интересной обоим беседы.
— Простите, Лиза… Я намек понял…
— Никаких намеков, Михаил. — Я не увидел, но почувствовал, как она улыбнулась в темноте. — Люди должны читать, тогда будет меньше зла, нетерпимости… Это я знаю, меня папа учил. Книга — знания, а от знаний человек только добрее становится…
Я вздохнул.
— Не то чтобы очень… В смысле, читал… Война…
— А в школе? — Не дождавшись вполне ожидаемого ответа, Лиза нащупала мою руку в темноте, мягко сжала ее: — Заходите ко мне.
— Сейчас? — вырвалось у меня.
— Завтра. У меня есть книги, я подберу вам что-нибудь. И мы сможем об этом говорить. Поверьте, Михаил, о книгах гораздо интереснее и приятнее говорить, чем…
Она вдруг замолчала. Я прекрасно понимал, что Лиза хотела сказать. А еще понимал: вот так просто мы не можем сегодня разойтись. Поэтому крепко обнял ее за талию, привлек к себе. Лиза не сопротивлялась, сама прижалась к моей груди на какое-то короткое, но блаженное мгновение, не убрала губы, когда я нашел их своими…
Поцелуй получился коротким. Учительница отстранилась так же стремительно, как прижалась, скороговоркой сказала: «Завтра, до завтра!» Скрипнула калитка, и ее сапоги застучали по двору. Дождавшись, пока Лизу впустят в дом и дверь за ней закроется, я постоял еще немного, перекурил, собираясь с мыслями и с чувствами, а докурив, втоптал окурок в землю, развернулся и пошел к себе. Когда слышу что-то подобное фразе «на крыльях полетел», то знаю — не преувеличение, действительно такое бывает.
По дороге зашел к Пилипчуку. Договорился, чтобы он завтра собрал актив. С ним и поужинал, и выпил. Водки и самому хотелось, от нее тогда думалось лучше. Уже добравшись до своего топчана, долго не мог улечься, хотя там особо и не расположишься. А когда наконец заснул — подумал сначала, что снится: мне во снах после фронта часто мерещились выстрелы.
Но нет — открыл глаза, резко сел, а выстрелы не прекращались. Где-то вдалеке бахали и бахали — эти звуки ни с чем другим спутать я не мог.
Особенно собираться не надо: спал я в основном одетый, даже в сапогах, разве что ремни снимал. Пистолет держал возле руки, а выданный мне автомат ППШ[5]— под топчаном. Я подхватил пистолет одной рукой, автомат — другой, закинул его на плечо, уже по пути пристегнул кобуру, надвинул фуражку. Примостив ППШ в коляску, оседлал мотоцикл, включил фары, и мой мотоцикл с ревом помчался через все село туда, откуда, как мне казалось, были слышны выстрелы. Пока ехал, поймал себя на мысли: а мчусь я туда, откуда пришел, когда проводил учительницу…