Действительность предстаёт в романе в резко гротескном виде. Бессмыслица управляет и судьбами миллионов, и судьбой каждого человека. Мало того, что каждый солдат, по выражению Швейка, «похищен из своего дома» и брошен в непонятную и абсолютно ненужную ему мировую «заваруху». Деятельность этих «кандидатов на крестный путь» чаще всего бессмысленна даже с точки зрения интересов той силы, которая ими распоряжается, т. е. австрийской монархии. Во всём господствуют законы хаоса. Сам окостеневший бюрократический механизм дряхлой империи, требуя от подчинённых железной дисциплины, порождает беспорядок и бессмыслицу. Преувеличенное уважение к параграфу, к букве заставляет бесчисленных крупных и мелких исполнителей пренебрегать существом дела. Воинские части отправляются не туда, где они нужны, приказы не доходят до места назначения, бюрократическая машина не справляется даже с кровно «близким» ей делом, с поставкой «пушечного мяса», потому что на командных постах оказываются выжившие из ума дегенераты или злобные тупицы, военные таланты которых проявляются «главным образом в форме подагры».
А как же относится ко всем этим чудовищным нелепостям автор? Негодует он или ужасается, проклинает или изумляется? Ничего подобного. Гашек изображает самую вопиющую бессмыслицу как нечто вполне естественное и нормальное. Это относится не только к военным действиям, но и ко всей общественной жизни страны, которую очень точно характеризует замечание Швейка, что сумасшедший дом — то единственное место, в котором можно наслаждаться подлинной свободой.
Собственно говоря, что же «ненормального» и в мировой войне, если считать нормальным давящий народ тупой бюрократический аппарат, при столкновении с которым невинным жертвам остаётся одно весьма слабое утешение: «Иисус Христос был тоже невинен, и его всё же распяли». Чем же массовое убийство противоречит тем принципам «мирной» деятельности оплотов государства — жандармерии, судов, с которыми сталкивается Швейк и сотни героев кстати и некстати рассказываемых ими историй? И какая, в сущности, разница для вечно пьяного фельдкурата Отто Каца, откровенно плюющего на все святыни, «напутствовать» ли на смерть одного невинного человека или десятки тысяч оптом, благословив сразу два полка перед отправкой на фронт в Россию и один в Сербию?
Такова позиция автора, которая служит источником неисчерпаемого обличительного комизма, создаёт основной сатирический тон романа. Уродливая, абсурдная действительность говорит сама за себя, а невозмутимая позиция автора только подчёркивает её сущность. Гашек «просто» избирает такой аспект ви́дения мира, при котором вещи и люди не только не соответствуют своему назначению, но абсолютно противоположны ему, никто и ничто не является тем, чем кажется, и сущность оказывается диаметрально противоположной видимости.
В отличие от сегодняшней «литературы абсурда» Гашек видит историческую подоплёку той поистине абсурдной ситуации, которую он изображает. Он знает, что общая неразумность буржуазных отношений достигает своего апогея в отягчённой феодальными пережитками австро-венгерской монархии, само существование которой являлось в то время историческим анахронизмом. Он знает, что явная бессмыслица империалистической бойни во много раз возрастает для народов, насильственно втянутых в орбиту двуединой монархии, что эти народы, проклинающие своих немецких хозяев, нельзя одурманить идеей патриотизма или защиты отечества, хотя обман и демагогия господствуют в общественной жизни.
Словом, общественная неустроенность предстаёт в той действительности, которую изображал Гашек, в обнажённом, доведённом до абсурда виде. К разваливавшейся Австро-Венгрии вполне подходили слова Маркса, сказанные им в своё время о Германии: «…этот анахронизм, это вопиющее противоречие общепризнанным аксиомам, это выставленное напоказ всему миру ничтожество ancien régime только лишь воображает, что верит в себя, и требует от мира, чтобы тот воображал это… Современный ancien régime скорее лишь комедиант такого миропорядка, действительные герои которого уже умерли» 5.
П. Топер справедливо замечает: «Мировое искусство наглядно показывает, что тональность книг о военных событиях, в том числе и тональность батальных сцен, зависит не от взрывной силы снарядов и убойной силы пуль, а от объективного содержания войны и от отношения писателя и героев к ней». В качестве примера весёлой книги о войне П. Топер приводит как раз «Похождения бравого солдата Швейка», книгу, «которую многие высокие авторитеты причислили к самым гениальным творениям нашего времени…» «Здесь отрицалась чужая война, поражение и крушение австро-венгерской монархии, свершившееся до того, как Ярослав Гашек создал книгу о своём бессмертном герое, не вызывало в нём иных чувств, кроме радости. Народный здравый смысл торжествовал в этой книге победу над тенями прошлого. А жертвы? А горе и кровь? Да, конечно, писатель знает о них; и знает лучше, чем многие другие. Но это знание не мешало ему приветствовать будущее. Человечество весело расстаётся со своим прошлым, говорил Карл Маркс» 6.
Конечно, архаическая империя была ещё достаточно сильна, чтобы безжалостно давить своих подданных, а в годы войны её античеловеческая сущность давала себя чувствовать особенно невыносимо. Но с исторической точки зрения речь шла уже не о трагедии, а скорее о фарсе (если вспомнить знаменитые слова Маркса), и развязка этого фарса всё более отчётливо вырисовывалась на горизонте. Именно такова была та концепция исторической действительности, которая породила роман о Швейке. Эта концепция определила его художественную структуру.
Можно говорить о реализме «Похождений бравого солдата Швейка» потому, что действительность предстаёт в романе не в виде абсурдно искажённой гримасы, а в своих пусть обнажённых, резко преувеличенных, выставленных на всеобщее осмеяние, но всё же реальных противоречиях. А ироническое, насмешливое отношение к существующему порядку вещей также выражало и постоянные свойства национального чешского характера и особенность позиции самых широких народных масс по отношению к приближающейся к краху габсбургской монархии. Гашек, как никто из чешских писателей, сумел воплотить в неповторимых художественных образах эту своеобразную национально-историческую ситуацию.
Для понимания характера гротеска у Гашека уместно вспомнить то определение реалистического гротеска, которое даёт М. М. Бахтин, полемизируя с В. Кайзером, исходящим из модернистской концепции гротескности: «Очень характерно для модернистского гротеска и такое определение его у Кайзера: „Гротескное — есть форма выражения для “ОНО”“…
Кайзер понимает „оно“ не столько во фрейдистском, сколько в экзистенциалистском духе: „оно“ — это чуждая, нечеловеческая сила, управляющая миром, людьми, их жизнью и их поступками. <…>
На самом же деле гротеск освобождает от всех тех форм нечеловеческой необходимости, которые пронизывают господствующие представления о мире. Гротеск развенчивает эту необходимость как относительную и ограниченную. Необходимость в любой господствующей в данную эпоху картине мира всегда выступает как что-то монолитно серьёзное, безусловное и непререкаемое. Но исторически представления о необходимости всегда относительны и изменчивы. Смеховое начало и карнавальное мироощущение, лежащие в основе гротеска, разрушают ограниченную серьёзность и всякие претензии на вневременную значимость и безусловность представлений о необходимости и освобождают человеческое сознание, мысль и воображение для новых возможностей. Вот почему большим переворотам даже в области науки всегда предшествует, подготовляя их, известная карнавализация сознания.
В гротескном мире всякое „оно“ развенчивается и превращается в „смешное страшилище“» 7. Кажется, что эти слова, сказанные М. М. Бахтиным о реалистическом гротеске, который он связывает с народной смеховой культурой, имеют самое непосредственное отношение к роману Гашека.
Иван Ольбрахт в своё время проницательно отметил важное свойство «Похождений бравого солдата Швейка»: «Гашеку не пришлось преодолевать в себе войну… Он был выше её с самого начала. Он смеялся над ней. Посмеялся над ней в целом, и смеялся над всеми её проявлениями, как будто она была не больше, чем пьяная драка в корчме на Жижкове» 8.
Конечно, для того чтобы посмеяться над мировой войной, как над «пьяной дракой», нужна была та позиция «гениального идиотства», которую избрал в этом романе Гашек. Но не надо забывать о том, что Гашек «выше войны», потому что он совершенно не был склонен ломать шапку перед «непостижимой и извечной» абсурдностью действительности. Он не считает её ни непостижимой, ни извечной, а напротив — постижимой и преодолимой.
Естественно, что подобная точка зрения Гашека продиктовала ему совершенно иную позицию по отношению к абсурдным явлениям, отличную от позиций модернистской литературы абсурда, и определила принципиально иной, реалистический характер его гротеска.
Оптимизм Гашека питает прежде всего вера в дух перемен. Она делает такой неотразимой его насмешку над всей той мертвечиной, которая обречена, по его глубокому убеждению, на гибель. Вера в грядущие перемены неотделима для Гашека от его веры в народ. Конечно, победный хохот Гашека был вызван тем огромным зарядом веры и убеждённости, которые бывший комиссар Красной Армии вынес из страны победившей революции.
Гашек сам участвовал в разрушении мира, породившего войну и весь абсурдный порядок вещей. Он увидел, что мощь и монолитность этого мира только мнимая. И победа родного народа, сумевшего избавиться от казавшегося вечным гнёта двуединой монархии, представлялась ему (несмотря на всю относительность результатов этой победы) актом во всемирной драме, в оптимистическую развязку которой он верил. Эта оптимистическая позиция Гашека, вместе с чрезвычайно трезвым и острым ви́дением и учётом всех сил, враждебных человеку, помогли ему создать поистине брызжущий веселием роман о войне.