Свобода композиции сближает роман Гашека с эпопеями Возрождения. Но особенно убедительно доказывает его близость к сатире Возрождения, характер народности романа Гашека, стихия народного юмора, веселье, проявляющееся во всякого рода «шутейных действиях», в клоунаде и буффонаде, то цельное, жизнерадостное, свободное, народное сознание, которое насыщает, например, комическую эпопею Рабле. Господствующее в романе Гашека веселье, бесцеремонный, не стыдящийся своей громогласности смех, который свойствен и Рабле, может быть порождён только одним: народным сознанием своей непобедимой, несломленной, несмотря на все страдания, силы.
Как очень часто в народной сатире, начиная с древних времён, материально-телесное начало противостоит у Гашека официальным, чуждым народу идеалам, кичившимся своей возвышенностью. Именно такую роль играют многие солёные шуточки, весьма «натуралистические» ситуации в «Швейке», как и вся подчёркнутая «нелитературность» романа. Сам Гашек писал в послесловии к первой части: «Жизнь — не школа для обучения светским манерам… Если необходимо употребить сильное выражение, которое действительно было произнесено, я без всякого колебания привожу его здесь. Смягчать выражения и применять многоточия я считаю глупейшим лицемерием… Люди, которых коробит от сильных выражений, — просто трусы, пугающиеся настоящей жизни, и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали». И в таком проявлении «нелитературности» видит Гашек полемику против ненавистных ему литературных условностей. Но дело не только в этом. Эта его «натуралистическая» конкретность имеет серьёзный идеологический смысл. Она отрицает идеологические абстракции, выдуманный пафос и выдуманные идеалы, оправдывающие и благословляющие действия милитаристско-бюрократической машины. К роману Гашека можно вполне отнести наблюдения Бахтина над народным «карнавальным» сознанием гораздо более ранней эпохи: Бахтин отмечает, что тут утрачивают свою силу разделения высокого и низкого, запретного и дозволенного, священного и профанного. И в «Похождениях бравого солдата Швейка» исторические деяния великих мужей не только предстают в сниженном комичном виде, но сильные мира сего сами нередко играют роль шутов. Такое впечатление производит, например, «проповедь» Отто Каца: «Я за то, чтобы всех вас расстрелять. Всем понятно? Утверждаю с этого святого места, негодяи, ибо бог есть бытие… которое стесняться не будет, а задаст вам такого перцу, что вы очумеете!.. Помните, скоты, что вы люди и… А если вы воображаете, что я буду денно и нощно за вас молиться, чтобы милосердный бог, болваны, вдохнул свою душу в ваши застывшие сердца и святой своей милостью уничтожил беззакония ваши, принял бы вас в лоно своё навеки и вовеки веков не оставлял своею милостью вас, подлецов, то вы жестоко ошибаетесь! Я вас в обитель рая вводить не намерен…
Бесконечное милосердие всевысшнего не поведёт вас по жизненному пути и не коснётся вас дыханием божественной любви, ибо господу богу и в голову не придёт возиться с такими мерзавцами… Слышите, что я говорю. Эй вы там, в подштанниках!
Двадцать подштанников в один голос посмотрели вверх и в один голос сказали:
Точно так, слышим».
В такую же буффонаду превращаются и другие официальные действия, призванные придать военной бойне возвышенный и благородный характер.
Глупость и мудрость, великое и ничтожное — всё это переплетается, взаимопародируется в потоке комического действия, каждое явление обнаруживает свою изнанку.
Изображение народного мира в романе Гашека выделяется на фоне современной ему чешской да и вообще европейской литературы. Гашек не раз высказывал своё отвращение к так называемой социал-демократической литературе с её постоянным хныканьем и бессильными причитаниями по поводу народных страданий. Изображение народа в его романе далеко от сентиментального оплакивания угнетённых и обездоленных.
Нельзя сказать, чтобы Гашек сколько-нибудь приукрашивал положение простого чешского человека не только во время войны, но и в мирные времена «благословенной» Австро-Венгерской монархии. Из романа мы узнаём о бесчисленных случаях насилия, несправедливости, грубого издевательства, полицейского произвола, которым подвергается простой человек в дни войны и мира. Его права попирают всевозможные инстанции, его подвергают жестоким и несправедливым наказаниям на военной службе, его непрерывно выслеживают своры сыщиков и тайных агентов. При этом Гашек никогда не прибегает к патетической декламации, никогда не пытается он разжалобить читателя. Самые прискорбные события, происходящие с персонажами Гашека, как правило, не рассчитаны на жалость. Интересно, действительно, что среди многих оттенков комического в палитре Гашека отсутствует любовный, жалостливый юмор, так характерный, скажем, для Диккенса. Кстати, эта особенность сближает Гашека с Брехтом. Тот лишённый жалости к себе и другим тон, в котором выдержаны рассказы о самых страшных страданиях и смертях в «Бравом солдате Швейке», послужил одной из улик для обвинения Гашека в крайнем цинизме и бесчеловечности. Но если бы не избранный им угол зрения на действительность, позволяющий подойти к ней с известной эпической дистанции, если бы Гашек не симулировал (как и его герой) согласия с законами абсурда, он не смог бы вообще написать сатирическую эпопею о мировой войне, полную такой взрывчатой силы комического.
Впрочем, чаще всего речь идёт об особой точке зрения комического отрицания, об особом «шутейном» сопротивлении, близком к карнавальной профанации, о которой писал Бахтин. Конечно, и здесь, как и в других литературных явлениях подобного рода, таится глубоко серьёзное неприятие народом господствующих порядков, запечатлён определённый перелом сознания, крушение вековых традиций на грани исторических эпох.
Гашек высмеивает все народные иллюзии, идиллические предрассудки, пассивность и ограниченность народной критики, как высмеивает того солдата, который тащит на передовую дверцу от хлева, надеясь обезопасить себя с её помощью от вражеских пуль. Маленький человек, который привык ко всему приспосабливаться, безуспешно пытается приспособиться к мировой бойне. И эти безнадёжные попытки представлены как трагикомический фарс.
Но всё же вера в деятельное и здоровое начало в народе сильнее у Гашека, чем недоверие и осуждение. Может быть, поэтому в изображении народных персонажей преобладает юмористическая, а не сатирическая стихия, даже тогда, когда речь идёт о слабостях и недостатках, неприемлемых для Гашека.
Главное в народных персонажах — это их естественность. Все представители господствующих классов так или иначе ограничены и скованы той мертвящей силой, которой они служат, в их жизни не остаётся места ни для чего подлинного, потому что они проводят в жизнь те принципы, которые разоблачаются как мёртвая фикция. Именно поэтому сама «низменность» народных героев становится частью того живого начала, которое одно только даёт надежду человечеству среди разбушевавшегося злого хаоса.
Разве все эти люди, так озабоченные тем, как бы наполнить свой желудок, напиться хорошенько и побаловаться с девочками, все эти беззастенчивые сквернословы с их пристрастием к солёным анекдотам не человечнее, чем злобные тупицы из армейского командования? И в конце концов, в самой этой примитивной естественности и жадности к жизни таится у Гашека некий протест против бюрократической мертвечины, милитаристской бесчеловечности и фальшивой лицемерной героизации. Даже самые грубые шутки, самые циничные ситуации приобретают какую-то наивную и здоровую привлекательность именно потому, что они противостоят мёртвым абстракциям как живое и в конце концов человечное начало.
И в этом отношении «Бравый солдат Швейк» также перекликается с романом Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», в котором здоровая, наивная, ничего не стесняющаяся человечность противостояла бесчисленным запретам и табу, наложенным на человека средневековым ритуалом.
Важно то, что все эти люди, мёрзнущие в телячьих вагонах, валяющиеся на плацах в грязи во время военных учений, люди, которых везут на убой, начинают преодолевать неохоту и неумение мыслить, начинают отделять себя от всего абсурдного порядка вещей, начинают противопоставлять его дутому величию несомненные и реальные блага простого человеческого существования.
Поэтому бесконечные рассуждения о качестве пива, о приготовлении шкварок и кнедликов, более чем вольные шутки и наивно откровенные рассказы о любовных похождениях становятся тем человеческим началом, которое служит также своего рода гарантией непобедимости простого человека, делает его носителем жизни, противостоящей даже средствам массового уничтожения. Эта гарантия и в неистребимом народном юморе, в способности смеяться и над врагами и над собственными бедами, в том неисчерпаемом душевном здоровье, которое составляет неотъемлемое достояние героев. Простого человека хотят превратить в немыслящий винтик безумной военной машины, но это не удаётся. И пусть в народных образах Гашек часто высмеивает ограниченность и наивность — они живая сила, способная противостоять господствующей машине. Это ещё не творец новой жизни, но уже и не послушное орудие угнетателей. В вихре мировой войны всё более зрелым становится стихийный народный протест. Он всё более приближается к сознательной борьбе. Победа живых людей над марионетками предстаёт как реальная оптимистическая перспектива.
Гашек заставляет звучать голос народа не только в целях осмеяния официальных псевдоценностей. Писатель стремится возможно полнее запечатлеть в своём романе народное сознание во всей его живой сложности. В народном сознании, воспроизведённом Гашеком, много стихийности и наивности, но много и спокойного «эпического» превосходства человека из народа, сохранившего здравый смысл и трезвую голову среди всеобщего безумия.
Именно стоя на такой точке зрения, можно отнестись к войне как «драке в корчме на Жижкове». Эта точка зрения, которую разделяет с автором не только Швейк, но и все народные персонажи, выразительно сформулирована в знаменитом, вошедшем в пословицу афоризме Швейка, поглощённого карточной игрой в то время, как их эшелон приближается к передовой: «Долгий марьяж — вещь серьёзная, посерьёзнее, чем война», или в не менее примечательном замечании сапёра Водички: «Чёрт побери, такой идиотской мировой войны я ещё никогда не видывал». Можно подумать, что Водичка повседневно сталкивается с таким явлением, как мировая война, а данная выделяется только своим особым идиотизмом.