Снижение высокой действительности путём сравнения с темами обыденности, с делишками маленьких людей — излюбленный приём Гашека. Такие сравнения оборачиваются сатирическим обличием «высокой действительности» и комическим освещением «низкой». Брехт в своей драматической обработке «Швейка» ввёл специальные сцены в «высших сферах», где разоблачается ложное величие вождей третьего рейха, на почву которого он перенёс действие «Швейка». В эпопее Гашека происходит постоянное взаимопроникновение «высших сфер» и «низших сфер» и одновременно взаимопереплетаются сатира и юмор.
Это комическое сопоставление высокой действительности, исторических событий, до которых простому человеку нет никакого дела, и житейских проявлений повседневности начинается с первой же главы романа. В ответ на сообщение об убийстве эрцгерцога Фердинанда Швейк невозмутимо вопрошает: «Какого Фердинанда, пани Мюллерова?» — и далее высказывает ряд предположений: «Я знаю двух Фердинандов. Один служит в аптекарском магазине Пруши. Как-то раз по ошибке он выпил бутылку жидкости для ращения волос; а ещё есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко». Издевательское снижение величия и трагизма исторических событий продолжается в бесконечных вариациях рассуждений Швейка на эту тему. «Ведь подумать только, дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах на базаре случилась небольшая ссора: проткнули там одного торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын, Богуслав, так вот, бывало, куда ни пойдёт продавать поросят, никто у него не покупает. Каждый, бывало, говорил себе: „Это сын того, которого проткнули на базаре. Тоже, небось, порядочный жулик!“ В конце концов довели парня до того, что он прыгнул в Крумлове с моста в Влтаву, потом пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось воскрешать, пришлось воду из него выкачивать… И всё же ему пришлось скончаться на руках у доктора после того, как тот ему впрыснул чего-то». Сам характер народной речи, бесконечное повторение глагола «пришлось» подводят в конце концов к невероятно комичной концовке, и читатель уже не сможет без смеха вспоминать о несчастном Фердинанде. Высмеиванию официальных догматов служит и пародийное народное переосмысление форм «господствующего стиля» (особенно форм милитаристской пропаганды). Так, например, «переосмысляет» Швейк слова австрийского государственного гимна в беседе со своей служанкой, когда он «горюет» по поводу убийства эрцгерцога Фердинанда: «Если бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, вы бы обязательно с кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо — два лучше. Один присоветует одно, другой — другое, и путь открыт к успехам, как поётся в нашем гимне».
Чешский читатель был научен очень внимательно читать между строчек и легко понимал смысл невинной усмешки Швейка. У этого читателя были также свои особые причины питать отвращение к фразе и к казённым штампам. Языковые барьеры играли чрезвычайно большую роль в общественной практике Чехии: народные массы не только немилосердно искажали государственный немецкий язык, но для них всякая официальная фразеология была чужим языком, вызывала насмешку и отвращение. Всякая официальность становится подозрительной сама по себе, даже независимо от её конкретных проявлений, и те ассоциации, которые вызывались таким образом, были постоянным источником комизма и усиливали обличительную функцию романа. Это было открытием Гашека, которое он осуществил с исключительной художественной силой и последовательностью.
И снова напрашивается сопоставление с оценкой М. М. Бахтиным народной смеховой культуры, к высшим достижениям которой он относит Рабле: «Именно этой особой и, так сказать, радикальной народностью всех образов Рабле и объясняется та исключительная насыщенность их будущим, которую совершенно правильно подчеркнул Мишле… Ею же объясняется и особая „нелитературность“ Рабле, то есть несоответствие его образов всем господствовавшим с конца XVI века и до нашего времени канонам и нормам литературности, как бы ни менялось их содержание. Рабле не соответствовал им в несравненно большей степени, чем Шекспир или Сервантес… Образам Рабле присуща какая-то особая принципиальная и неистребимая „неофициальность“: никакой догматизм, никакая авторитарность, никакая односторонняя серьёзность не могут ужиться с раблезианскими образами, враждебными всякой законченности и устойчивости, всякой ограниченной серьёзности, всякой готовности и решённости в области мысли и мировоззрения». Можно сказать, что Гашек протягивает в этом смысле руку Рабле через века и что общий источник этих произведений, по выражению Бахтина, — «тысячелетнее развитие народной смеховой культуры» 12. Конечно, народный юмор — далеко не единственный вид комизма в романе Гашека. Столь же часто мы встретимся с иронией и гротескным преувеличением, и с комизмом абсурда, и с саркастической издёвкой, и с той горькой насмешкой, которую принято называть «юмором висельника». Гашек виртуозно использует всю широчайшую гамму комического. При всей близости к бесхитростному тону народного повествования он не отказывается и от приёмов «интеллектуального» комизма: он очень охотно прибегает к приёму пародии, в том числе к литературной пародии, к выпадам политической публицистики и т. п.
Всё сказанное позволило поставить вопрос о месте романа Гашека на широких путях развития мирового искусства. В то же время несомненно, что, несмотря на презрение Гашека ко всем литературным канонам, в его романе отразились определённые тенденции современной ему литературы.
Попробуем прежде всего установить место «Бравого солдата Швейка» в чешской национальной литературе.
До романа Гашека чешская литература не знала такого острого и универсального обличения всей прогнившей государственной системы Австро-Венгрии и вообще такого накала социального критицизма. Можно сказать, что Гашек в известной мере восполнил то, что было сделано в других литературах романом критического реализма, но сделал это в форме сатирической эпопеи. Ни в ком не может вызвать сомнения глубоко реалистическое существо эпопеи о бравом солдате Швейке и в то же время как мастерски подчиняет автор своей концепции разные формы условности.
Сейчас критика в Чехословакии более или менее единодушно рассматривает Гашека в ряде основоположников чешского социалистического искусства. Действительно, связь Гашека с революционным направлением чешской литературы, возникшим в 20-е годы, несомненна. И хотя сам Гашек не причислял себя ни к какому из существовавших в то время литературных направлений, но революционные чешские художники уже тогда видели в Гашеке союзника.
Об этом вскоре после появления романа заговорил полным голосом Иван Ольбрахт. В «Анкете о пролетарской литературе» он заявил: «Гашек не был пролетарского происхождения и изображает главным образом мелкобуржуазный, а не пролетарский мир. Но всё же я считаю „Бравого солдата Швейка“, произведение, проникнутое пролетарской мыслью, чувством и мировоззрением, величайшим произведением чешской пролетарской литературы» 13.
«Началом чешской пролетарской литературы я считаю, пожалуй, не столько произведения Волькера… сколько „Швейка“ Гашека» 14, — писал в 1931 г. один из чешских писателей-коммунистов Й. Плева. Близко к этой мысли подходит и Фучик в своих статьях о Гашеке.
Несмотря на несомненную оригинальность романа Гашека, нельзя всё же сказать, что он стоит совсем особняком в чешской литературе. Так, называлась, во всяком случае, одна родственная Швейку книга — «Вечера на соломенном тюфяке» Яромира Йона (1918). О. Малевич так характеризует сходство этого сборника рассказов с романом Гашека: «Дело не только в том, что рассказы Йона и роман Гашека написаны по горячим следам первой мировой войны и правдиво выражают народное отношение к ней. Дело в самом понимании жизни и методах её изображения: в обоих произведениях мы оказываемся в гуще солдатской массы, слышим её речь, смотрим её глазами… И у Йона, и у Гашека стихия народной жизни в конечном счёте торжествует над мертвенным военно-бюрократическим мышлением» 15.
Ещё более существенна близость Гашека к чешской революционной литературе, складывающейся в начале 20-х годов. По мировоззрению автора и по общей концепции действительности роман Гашека близок к произведениям Волькера, Неймана, Майеровой, Ольбрахта. Безусловно, «Похождения бравого солдата Швейка» отличает от них не только творческая оригинальность Гашека, но и сам жанр сатирической эпопеи. Пролетарские писатели тех лет внесли в литературу новый пафос, новую героику, новые идеалы. Но чтобы расчистить для них путь, надо было окончательно расправиться с дутым пафосом, с лживой героикой, с фальшивыми идеалами. Эту задачу блестяще осуществил Гашек, и её решение было чрезвычайно важно для духовной жизни Чехословакии. Сама острота и универсальность критики в гашековском романе, как и позиции, с которых она ведётся, характеризуют новое качество произведения Гашека по сравнению с критическим реализмом. Надо отметить, что критика действительности здесь не имеет и того анархистско-индивидуалистического оттенка, который проявлялся иногда в раннем творчестве писателя.
Роман проникнут не только пафосом отрицания, положительное начало в нём очень сильно. Оно живёт в том народном мире, который непримиримо противостоит мертвенному строю, мире, в котором сосредоточены лучшие жизненные соки человечества и вся его надежда на будущее. Такая концепция, сближающая Гашека с пролетарскими революционными писателями, необыкновенно ясно выражена в живом, пёстром, бесконечно забавном повествовании, далёком от какой-либо нарочитости или назидательной дидактичности.