нтов преподносятся и выразительные, хотя и не всегда цензурные, надписи на стенах тюремной камеры.
Обстоятельная «фактографичность» Гашека является одним из способов высмеивания официальности и неизменно вызывает комический эффект.
«Швейка» сближает с «литературой факта» прежде всего отвращение к фетишизму литературных жанров, реабилитация всякого рода «нелитературных форм». Но если в «литературе факта» часто присутствует рационалистическая убеждённость в эстетической ценности факта как такового, то у Гашека факт обнаруживает в себе элементы самопародирования и, вывернутый таким образом наизнанку, наполняется юмором, поэзией, сатирической остротой, словом, приобретает подлинную художественность.
Для понимания места романа Гашека в современной литературе необходимо остановиться на образе Швейка.
«Великой эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и непризнанные, скромные герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского. В наше время вы можете встретить на пражских улицах бедно одетого человека, который и сам не подозревает, каково его значение в истории новой великой эпохи. Он скромно идёт своей дорогой, ни к кому не пристаёт, и к нему не пристают журналисты с просьбой об интервью. Если бы вы спросили, как его фамилия, он ответил бы просто и скромно: „Швейк“», — так Гашек представляет своего героя читателю в кратком предисловии к роману. «Швейк Гашека, по видимости простой образ „человека с пражской улицы“, стал одной из самых сложных загадок чешской литературы. В течение уже полувека литературоведение и критика возвращаются к вопросу: кто такой Швейк?» 18 — пишет Р. Пытлик. Действительно, кто же такой Швейк? Лояльный солдат австро-венгерской армии или опасный злоумышленник, подрывающий её основы, отчаянный хитрец или «официально признанный идиот», сознательно ли он борется, доводя до абсурда все распоряжения начальства буквальным их исполнением, или делает только те «необходимые, примитивные движения, которые нужны, чтобы уцелеть в разбушевавшуюся эпоху» (по выражению Ф. Кс. Шальды) 19.
Ни о каком психологическом анализе или воспроизведении мыслей героя нет и речи, эти приёмы решительно противоречат творческой манере Гашека. Не много мы узнаём о подлинном характере героя и из отзывов о нём других действующих лиц, они противоречивы: для одних он «слабоумный симулянт», а для других отпетый мошенник, который издевается над военной службой. Даже непосредственный начальник Швейка, поручик Лукаш, порядком намучившийся из-за его проделок, так и не может разобраться в истинном облике своего денщика: «До сих пор не могу понять, корчите вы из себя осла или так и родились ослом?».
Спор по этому существенному вопросу ведётся до сих пор многими, писавшими о романе. Даже обычно зоркий Ф. Кс. Шальда увидел в Швейке воплощение цинизма и бездушной приземлённости.
Что же в образе бравого солдата давало возможность для столь противоречивых оценок?
Литературные образы большой значительности, в которых индивидуальное сочетается с высокой степенью типизации, образы, выходящие по своему значению далеко за пределы изображённого конкретного участка действительности, вообще часто вызывают споры или дают повод для самых различных интерпретаций. Это факт, хорошо известный в истории мировой литературы. Так называемые мировые литературные образы всегда содержат в себе такое богатство и обилие возможностей понимания, которое позволяет читателям разных народов и разных поколений каждый раз по-новому воспринимать их сущность; это и определяет значительную роль такого рода произведений в мировой культуре. К числу таких образов принадлежит и образ Швейка.
Добраться до истинного облика Швейка не так-то просто прежде всего потому, что Швейк добровольно берёт на себя трудную миссию: он услужливо готов «соответствовать» официальным представлениям о себе. А подобные представления, как и всякие бюрократические, оторванные от жизни оценки мира и человека, таят в себе абсурдную противоречивость. С одной стороны, все духовные и светские, гражданские и военные пастыри Швейка имеют перед глазами до последней пуговицы соответствующий параграфам образ идеально послушного и преданного отечеству солдата и пытаются уверить начальство и даже самих себя, что действительность соответствует этому образу, а с другой — они, от полицейского инспектора до генерала, убеждены, что все без исключения их подчинённые — отъявленные жулики, смутьяны, потенциальные дезертиры и предатели. И как эти представления сочетаются в некую «абсурдную гармонию», так же естественно и легко «соответствует» им «бравый солдат» Швейк.
Это Швейк, сидя в инвалидной коляске, которую катит его служанка, как «образцовый патриот» вопит: «На Белград!». И он же любезно соглашается подписать протокол, изготовленный очередным бдительным идиотом из австро-венгерской полиции, в котором чёрным по белому написано, что он, Швейк, русский шпион. А зачем, спрашивается, Швейку отправляться догонять свою часть в противоположном её следованию направлении во время знаменитого «будейовицкого анабазиса»? Что он серьёзно предполагает уклониться таким образом от отправки на фронт? Ведь в конце концов он прилагает даже немалые усилия, чтобы снова предстать с невинным лицом перед вконец отчаявшимся поручиком Лукашом. А для чего он нацепил на себя русский мундир? Абсурд становится основным критерием всего поведения Швейка.
И надо сказать, что именно такое поведение оказывается в конечном итоге самым разумным в абсолютно неразумной обстановке. Недаром Швейк выходит сухим из воды в самых отчаянных ситуациях. Впрочем, Швейк совершает самые нелепые поступки, не теряя трезвости и благоразумия. Нечего и говорить, что Гашек достигает таким образом блестящего комического эффекта.
Некоторые критики упрекали Гашека в том, что он не изобразил сознательного борца против милитаризма и что метод обструкции, который применяет его герой, не достаточно действен.
Легко представить себе более эффективные способы борьбы (хотя к чести «бравого солдата» надо сказать, что он не запятнал свою совесть акциями, сколько-нибудь полезными для «обожаемого монарха» и императорской Австро-Венгрии). Но если его действия и не были достаточно эффективны, то во всяком случае трудно найти более эффективную с художественной точки зрения позицию, чем та, которую занимает Швейк по отношению к милитаристско-бюрократической машине.
Ведь доводить до абсурда получаемые приказания автоматическим, буквально точным исполнением их — это и значит вскрывать нечто глубоко существенное в том механизме, против которого борется Швейк, т. е. абсурдность бюрократических абстракций. Это блестящий пример специфически комической борьбы, полностью соответствующий сатирической природе романа.
Несомненно, что в «швейковщине» скопились складывавшиеся в течение веков угнетения традиции особой формы сопротивления, когда кичащимся своей, как правило, тупой силой врагам противопоставляется под личиной наивности и простодушия дерзкое и насмешливое презрение. Такая форма сопротивления соответствует особым чертам чешского национального характера и особенно его неунывающему лукавому юмору. Конечно, образ Швейка связан с той парадоксальной ситуацией, когда дезертир становится национальным героем и когда наибольшее мужество и стойкость требуются для того, чтобы отлынивать от выполнения своих обязанностей, определённых чуждой народу властью. Именно таково было положение чешского народа, и оно породило особую психологию, проникновенно запечатлённую Гашеком. Но кроме того, образ Швейка имеет несомненный общечеловеческий смысл, выходящий за национальные рамки и вообще за пределы данной исторической ситуации.
Нежелание народных масс мириться с тем абсурдным и жестоким хаосом, который неотделим от развития империализма, было отнюдь не специфически национальным, а интернациональным качеством в эпоху войн и революций. Поэтому интернациональным типом стал и «бравый солдат» Швейк, ярко выражавший особые, неповторимые свойства своего народа.
Социальный смысл типа Швейка попытался раскрыть Ю. Фучик в своей статье 1928 г.: «Швейк — тип маленького, нереволюционного человека, полупролетаризованного провинциала, который встречается на войне лицом к лицу с капиталистической государственной машиной. Он поражён и дезориентирован тем, что ему преподносится как государственная необходимость. Ему кажется анархией то, что империалистическое государство провозглашает как свой порядок. Он решает сохранить свой „здравый смысл“. И такой вот Швейк начинает играть роль гениального идиота; он пассивно лоялен и доводит до абсурда все приказы, законы и интересы государства, которому он служит. Швейку недостаёт сил, а главное, сознания, чтобы прямыми действиями устранить бессмысленный аппарат, но он чувствует себя явно выше его. И его разлагающая роль, смысл которой заключается в пассивности, тем ярче, что речь идёт в основном о нереволюционном человеке» 20. Здесь высказана глубокая мысль. При всей своей нереволюционности Швейк вынужден сопротивляться хотя бы для того, чтобы сохранить свой здравый смысл. Именно здравый смысл — основное достояние Швейка, более того, это — гарантия самого его существования и непременное условие его. Своеобразная форма швейковского сопротивления возможна и эффективна только потому, что он чувствует себя явно выше тех абсурдных обстоятельств, с которыми сталкивается, и потому, что такая борьба для него — это естественное проявление его натуры, без этого он перестанет существовать как живая человеческая личность. Такое сложное идейное наполнение образа Швейка нашло своё чрезвычайно богатое и яркое художественное осуществление. Богатство и сложность этого образа играют совершенно особую роль в общем идейно-художественном замысле романа.