От Швейка требуют не человеческой деятельности, а «функционирования», но он не может этого делать, даже если бы искренно хотел, как не может человек «абстрагироваться» до идеальной безличности машины, так как обязательно внесёт какую-то индивидуальную неточность в свой жест, нарушив тем самым механический ход шестерён.
Этот конфликт, истолкованный как комическое противоречие, составляет сущность образа Швейка. Поэтому так важно главное его качество — внутренняя свобода. Он свободен от той ограниченности, которую придаёт, скажем, сапёру Водичке его отчаянная ненависть к венграм, свободен от патриархальных иллюзий, от благоговения перед монархом. Впрочем, свобода от официальной идеологии достигается за счёт неприятия какой-либо идеологии вообще. Невозможно представить себе более резкий контраст, чем Швейк — и какие-либо патетические лозунги. И это понятно. Общая абсурдность и античеловечность господствующего режима зашли в годы войны так далеко, что речь уже идёт о сохранении каких-то самых первичных, самых насущных ценностей. Борьба ведётся на уровне человеческого существования. А на этом уровне простой человек непобедим. Он обладает абсолютным иммунитетом к официальной пропаганде, он вообще не может вступить во внутренний контакт с какими-либо проявлениями официальности, он живёт в другом измерении. А из их внешнего соприкосновения рождается швейковский конфликт, крайне опасный для власть имущих. Борьба за право на естественное человеческое существование становится героизмом и представляет страшную опасность для мертвящей государственной машины.
Для понимания проблематики образа Швейка интересно сравнить Гашека с Брехтом, тем более что концепция человека и народа у обоих социалистических писателей во многом сближается. Брехт не раз обращался к образу Швейка. В 1943–1944 гг. он создал свою драматическую обработку романа Гашека «Швейк во второй мировой войне».
Швейк у Брехта сохраняет свою позицию наивного, но злого обличителя гитлеровской «великой эпохи», и он вредит как может гитлеровской военной машине под маской полной лояльности, и он противопоставляет плебейский здравый смысл фашистской идеологии уничтожения. Он сохраняет позицию, позволяющую ему смотреть сверху вниз на бешеную свистопляску фашизма, и он противостоит фашистской машине, как живой мёртвому царству. И. М. Фрадкин отмечает исключительно виртуозное использование «эффекта отчуждения» в «Швейке» Брехта. «Швейк с его неисповедимой логикой и удивительным ходом мысли, с присущим ему доведением до абсурда официальной идеологии и фразеологии и с его немыслимыми параллелями и ассоциациями — поистине бездонный кладезь „отчуждённого мышления“. И из этого кладезя Брехт сумел извлечь огромный художественный эффект» 21.
Здесь речь идёт действительно о глубинном сходстве Гашека и Брехта — «отчуждённое мышление» становится одним из источников обличения и осмеяния. Недаром Р. Пытлик считает, что герои Гашека, подобно персонажам Брехта, выполняют также и функцию демонстратора, сохраняющего известную дистанцию от изображаемого. Такой позицией дистанции Пытлик объясняет, кстати, и «безжалостность» Гашека. В то же время между двумя «Швейками» существует и значительная разница. Если роман Гашека ближе к сатире Возрождения с её широким и вольным током повествования и богатейшими оттенками юмора, то Брехт ближе к просветительской сатире, более целеустремлённой, рационалистической, более заострённой. Швейк у Брехта научился ненавидеть, но его шутка утратила многое из своего непосредственного обаяния. И если Гашеку свойственны все оттенки комического, то брехтовскому Швейку в гораздо большей степени присущ тон злобной и горькой иронии. Эта трансформация художественного образа связана с тем новым аспектом, в котором Швейк выступает у Брехта. Для него важнее всего в этой пьесе проблема ответственности «маленького человека» — одна из основных для него проблем в этот период («Мамаша Кураж» и другие пьесы). Сама историческая действительность в эпоху фашизма поставила эту проблему так, как она не могла стоять во время создания «Швейка» Гашеком, и Брехт как художник, проникнутый идеей революционного просветительства, решает её в своей художественной манере, кое в чём близкой, а кое в чём далёкой от Гашека.
Брехт апеллирует в своей драматургии не к моральному долгу и не идеалам, а к здравому смыслу «маленького человека», того рядового, который переносит на своей шкуре все бураны и шквалы истории. Он далёк от донкихотского презрения к материальным благам, от того пренебрежения «низменными» интересами, которое могут позволить себе люди, свободные от забот о существовании.
Интересно, как переосмысляет Брехт в своём «Швейке» один из самых комических образов Гашека — образ обжоры Балоуна. В романе Гашека и Швейк, и все окружающие непрерывно развлекаются за счёт незадачливого увальня, фантастический, поистине раблезианский 22 аппетит которого становится причиной его постоянных злоключений. Брехт вкладывает в этот образ гораздо больше серьёзности. Балоун готов поступить в фашистскую армию из-за перспективы солидных солдатских пайков, и, для того чтобы придать ему моральной силы и заставить отказаться от этого постыдного решения, патриоты решают пойти на очень рискованное дело: организовать продукты сверх карточных норм, дать бедняге хоть раз наесться вволю. Конечно, вся эта ситуация не лишена комизма, но вместе с тем Брехт вполне серьёзно относится к мысли, что голодный желудок делает человека гораздо менее восприимчивым к нравственным законам. Он совершенно не склонен негодовать по поводу «низменных» интересов и потребностей народа, и в его драмах господствует та же плебейская, плотская стихия, что и в романе Гашека.
Здравый смысл в виде законов конкретной человеческой практики постоянно противопоставляется и в романе Гашека абсурдным законам бюрократической машины и идеологическим абстракциям. Здравомыслящий человек не полезет добровольно под пули во имя августейшего семейства, и он будет с полным равнодушием относиться к противоречащим друг другу бестолковым распоряжениям.
Здравый смысл, занимающий почётное место во всех комических эпопеях, от Рабле и Сервантеса до «Тиля Уленшпигеля» де Костера, и помогающий снижению высокопарных нежизненных идеалов, выступает и здесь как позитивная, конструктивная сила. Впрочем, уже Сервантес понял противоречивый характер санчопансовского «здравого смысла» и его ограниченность, которую он прозорливо связывает с эгоистическим практицизмом нарождающегося буржуазного общества.
Гашек, как и Брехт, тоже понимает двойственный характер понятия «здравый смысл» и те опасности, которые в нём таятся.
Поэтому ни Брехт, ни Гашек отнюдь не идеализируют примитивную естественность повседневных жизненных требований. Карел Чапек в своих произведениях 20-х годов пытается провести мысль о том, что, сидя за пивом в трактире и заедая его ливерной колбасой, люди могут легко договориться обо всём, разрешить все спорные вопросы и даже прекратить бессмысленное кровопролитие («Фабрика Абсолюта»). Это была утопическая попытка поставить естественные претензии «маленьких людей» против непомерных требований «абсолюта».
Писатели, вооружённые социалистической идеологией, глубже подошли к этому вопросу.
Гашек высмеивает «здравый смысл», связанный с народными иллюзиями. Чаще всего иронизирует по этому поводу Швейк, хотя автор в свою очередь пародирует порой наивные и ограниченные представления самого Швейка.
У Брехта более сложные отношения со «здравым смыслом». Он адресуется к «здравому смыслу», но в то же время он борется против него. Это одна из ведущих проблем его лучших, зрелых драм («Мамаша Кураж», «Галилей»). Она же ставится в драме «Швейк во второй мировой войне».
Если Швейк у Гашека может с божественным спокойствием издеваться над обеими сторонами в «ничьей» войне, то Швейк Брехта прекрасно знает, где его место, знает, что «метод борьбы раба», как сам Брехт определяет «швейковщину», хотя и не потерял своего значения, но стал недостаточным. В этом существенная разница. И Брехту чрезвычайно близка профанация мнимых ценностей в гротескном карнавале, но выступает у него на первый план (в отличие от Гашека) не шутейная сторона, а гораздо более отточенная идейная целенаправленность. Может быть, поэтому в пьесе Брехта играет важную роль персонаж, отсутствующий (и невозможный) в романе — образ мужественной патриотки пани Конецкой. И хотя Брехт со свойственным ему художественным тактом находит и для этой линии драмы ситуацию, не выпадающую из общего комического действия (доставание мяса для Балоуна), но серьёзный подтекст тут несомненен.
Для Гашека важнее всего развенчать милитаристские представления о героизме, глубоко чуждые народным идеалам, фальшивые, дутые и опасные. Среди многочисленных военных историй, которыми изобилуют страницы романа, повествуется о чём угодно, только о героизме что-то не слышно. А если и мелькнёт образ героя, не движимого прямо своекорыстными побуждениями, то уж обязательно это будет проявлением тупой нерассуждающей, глубоко античеловечной солдатчины.
В пьесе Брехта есть одна сцена, которая также была бы невозможна у Гашека: под Сталинградом Швейк сталкивается с русской семьёй, которой ему удаётся оказать помощь. Но когда старуха, услышав его речь, похожую на русскую, начинает осыпать его благословениями, тот смущённо и виновато отвечает: «Я похоже говорю, но я с гитлеровцами пришёл, хотя и поневоле, так что ты не трать на меня своих благословений». Гашековский Швейк, оказавшись на чужой территории, совершенно спокойно участвует в реквизиции продуктов у местного населения и ни малейших угрызений при этом не испытывает. Конечно, тут играет роль разница исторической ситуации. У Швейка, как и у Гашека, имеется твёрдое (и вполне обоснованное) убеждение, что война одинаково бессмысленна и преступна и с одной и с другой стороны, это война, в которой не может быть победы для бесчисленных Швейков, облачённых в серые шинели. Поэтому речь идёт тут для Гашека о жертве, а не об участнике прес