тупления. Тогда как Брехт уже не может уйти от разрешения вопроса о соучастнике и его вине. Поэтому очень настойчиво звучит тема ответственности «маленького человека», и поэтому здесь иначе поставлена проблема героизма.
Швейк отнюдь не герой, но он не только не беспомощен и не жалок — он практически непобедим, как непобедим народ, с которым гашековский герой связан, так же как легендарный Иванушка-дурачок, столь же глупый и столь же мудрый, столь же неуязвимый и непобедимый.
Сравнение Швейка с фольклорным образом отнюдь не случайно. Его родословная очень древняя. К числу предков Швейка относится множество «мудрых дураков» в фольклоре разных народов. Здесь и Ганс Вурст, и Симплициссимус, и Тиль Уленшпигель, и чешский Гонза, и русский Иванушка-дурачок, и все обездоленные весельчаки, балагуры, наивные и хитрые, постоянно угнетаемые и подавленные и всегда остающиеся победителями, не имея в своём активе ничего, кроме безошибочной народной смётки, т. е. образы, в которых выразились надежды народа, его вера в собственные силы.
Образы «мудрых дураков» в фольклоре разных народов отличаются друг от друга своими национальными чертами, своим местом в повествовании, но их объединяет нечто общее: простодушие, мнимая беззащитность в сочетании с наивным лукавством и робость, вдруг оборачивающаяся смелостью. Эти свойства всегда становятся сильнейшим орудием в борьбе против сил, кажущихся непреодолимыми. Такие фольклорные персонажи могут обладать бо́льшим или меньшим даром острословия, бо́льшей или меньшей дозой сознательного презрения по отношению к высокопоставленным противникам, в бо́льшей или в меньшей степени пользоваться покровительством волшебников, но они всегда умеют не только восторжествовать над своими самоуверенными и злобными врагами, но и сделать их смешными. Поэтому их победа озарена безудержным весельем, и в то же время она содержит внутреннее сознание превосходства над могучими врагами героя, превосходства тем более разительного, чем более беспомощен и как будто «глуп» он сам. Эти общие черты фольклорных героев многих народов в полной мере присущи Швейку, они составляют самую сердцевину этого образа, связывая его с бессмертной традицией.
Из современников, пожалуй, ближе всего к Швейку образ другого «мудрого простачка» в искусстве XX в., героя Чарли Чаплина. И в нём много наивности и «гениального идиотства», и он противопоставляет противнику, намного его превосходящему и готовому раздавить этого маленького человека, обезоруживающую наивность и невероятную изобретательность на всякие проделки, и он готов покорно склоняться перед грубой силой и в то же время всегда оказывается с ней в конфликте, и он всегда выходит сухим из воды, продолжая как ни в чём не бывало мозолить глаза дубоватым и тупым противникам, и в нём воплощены какие-то глубокие коренные силы человечности. Но «бравый солдат» Швейк гораздо более прочно стоит на ногах, чем хрупкий и миниатюрный герой Чарли Чаплина.
Неотъемлемые свойства Швейка — это его богоравное спокойствие, его умение стоять «выше войны», его оптимизм и полное презрение к опасности, не гордое презрение героя, а та уверенность Иванушки-дурачка, которая действительно помогает ему восторжествовать.
И чем ближе Швейк к фронту, тем непоколебимее становится его спокойствие и уверенность в благополучном исходе. Его весёлое спокойствие и бодрый юмор выводят из себя начальство. Недаром рьяный служака, подпоручик Дуб, приходит в ярость от одного только взгляда невинных голубых глаз Швейка, а старший штабной врач с яростью констатирует: «Он думает, что мы здесь только для потехи, что военная служба шутка, комедия…».
Да, Швейк ведёт себя так, будто он на самом деле уверен в этом. Вот как он успокаивает, например, Водичку, когда они оба должны предстать перед военным судилищем:
«Не бойся, Водичка… Главное, спокойствие и никаких волнений. Что тут особенного, подумаешь, какой-то там дивизионный суд». Подумаешь, действительно какой-то суд, когда Швейк полагает, по справедливому замечанию военных врачей, что «военная служба шутка и комедия…».
Вернёмся снова к той цитате, с которой мы начали главу. Что имел в виду Гашек, когда говорил о великой роли Швейка в истории новой эпохи? Очередную весёлую мистификацию! Да, конечно, ведь само сравнение Швейка с Александром Македонским не может не вызвать улыбки. Но не было ли в этом и большой доли серьёзности? Ведь для нас теперь ясно, что Гашек стремился воплотить в своём незадачливом герое серьёзное историческое содержание. Мы не можем сомневаться и в том, что это удалось ему в полной мере.
Роман Гашека своеобразно перекликается с определённой линией в литературе народов, входивших в состав империи Габсбургов, с теми писателями, которые трактовали распад изжившего себя государственного образования философски-обобщённо, как модель огромных исторических перемен в мире. Своеобразным «предчувствием» этой темы были трагические ви́дения Кафки, в дальнейшем она находит своё отображение у других австрийских писателей — К. Крауса, Музиля. В отличие от них Гашек даёт «оптимистический вариант» её решения. Его оптимизм обусловлен и историческим положением чешского народа, и социалистическими убеждениями самого писателя.
По своей теме близка к «Похождениям бравого солдата Швейка» своеобразная драма-репортаж австрийского писателя Карла Крауса — «Последние дни человечества». В этом произведении о крахе Австро-Венгрии монтаж репортажных зарисовок, документов, фактов создаёт страшный гротескный образ гибели человечества, утратившего разум и мчащегося сломя голову навстречу концу. Здесь торжествующий абсурд вызывает что-то вроде жуткого хохота отчаяния. Ирония Крауса, пронизанная всеотрицающим скепсисом, в какие-то моменты близка по тону к роману Гашека. Но у Гашека — это только аккорды, вливающиеся в его богатейшую гамму комического. Удивительное богатство и звучность придали этой гамме начала народной комики, широкая народная стихия, которая присутствует в романе в виде клоунады и шутовства, народных поговорок и пословиц и самого тона критики, проникнутого народной издёвкой и здравым смыслом, народным оптимизмом и народной лиричностью.
В 60-е годы некоторые чешские критики охотно сравнивали Швейка с кафковским героем, всячески сближая тот гротескный мир, который возникает на страницах книг обоих писателей. Конечно, сравнение Гашека и Кафки возможно не только потому, что оба писателя родились в один и тот же год в Праге и умерли почти в одно и то же время, но прежде всего потому, что оба имели перед своими глазами один и тот же художественный объект: вопиющие противоречия действительности распадающейся Австро-Венгрии. Эта действительность буржуазного общества, проявившаяся в такой откровенно абсурдной форме, была той общей почвой, которая вырастила искусство Гашека и искусство Кафки. Однако, если продолжить это сравнение, пришлось бы говорить о принципиально различном подходе обоих писателей к окружающей действительности и к миру вообще. Такое различие чрезвычайно важно для понимания романа Гашека. Во-первых, болезненные видения Кафки и метко бьющая в весьма реальные объекты сатира Гашека вообще трудно сопоставимы, как несопоставим яркий, плотский мир Гашека и жуткие тени на страницах Кафки. Но есть и более глубокие различия. Герои Кафки принимают «правила игры», навязанные абсурдным миром, действуют сообразно с ними и даже сопротивляются с учётом этих абсурдных «правил» (вспомним попытку Землемера в «Замке» найти какую-то возможность коммуникации с Замком или же притчу о Законе в «Процессе», когда человек так и не решается открыть двери познания, которые были предназначены только для него одного). Эти абсурдные «правила игры» представлялись Кафке неотделимыми от самой природы человека, от того искажения человеческого образа, который порождается абсурдным устройством действительности. Гашек решительно не приемлет «законы абсурда», казавшиеся Кафке фатально непреодолимыми.
Как и его герой, он не только не принимает «законы игры», навязанные «абсурдным миром», не только отказывается признать за ними какую-либо «сермяжную правду», но находит чрезвычайно эффективный способ их разоблачения и доказательства их преодолимости. Б. Брехт, также сравнивавший гашековского и кафковского героя, определяет основную тему творчества Кафки как удивление человека, почувствовавшего, что в человеческих отношениях наступили огромные перемены, но не сумевшего найти в них признаки нового порядка 23. Здесь и видит Брехт основное отличие между героями Кафки и Гашека. Иозеф К., например, всему удивляется, а Швейк не удивляется ничему, по его мнению, всё возможно. За удивлением кафковского героя стоят определённые иллюзии, которые гораздо легче преодолевать трезвому здравому смыслу народа. И в то же время Швейку присущ тот неисчерпаемый запас оптимизма, который неоткуда было почерпнуть Иозефу К.
Невозможно представить себе Иозефа Швейка, испытывающего метафизические терзания какого-нибудь Иозефа К. Такого рода вопросы просто вне компетенции чрезвычайно трезвого и практически мыслящего «бравого солдата». Но жизненная практика приводит Швейка к выводу, не столь уж далёкому от мыслей кафковского героя: «Нигде, никогда, никто не интересовался судьбой невинного человека».
Однако отношение Гашека к абсурдным жизненным обстоятельствам в своём роде противоположно кафковскому. Для Гашека проявления абсурда в действительности — это всегда нечто мертвенное, не способное выдержать натиска жизни и поэтому обречённое на уничтожение, преодолимое. Так возникает особый конфликт, показательный для современной сатиры вообще. Рассмотрение этого конфликта существенно для понимания того, какое же место занимает роман Гашека в развитии сатиры.
Для сатиры вообще наиболее характерны некоторые определённые конфликты. Просветительская сатира чаще всего изображала конфликт «хорошего» и «плохого» (например, «Простак» Вольтера или «Недоросль» Фонвизина). Очень часто встречается в сатирических произведениях конфликт «плохого» с «плохим» или, если можно так сказать, «плохого» с «худшим», на таком конфликте построены, например, «Мёртвые души» и «Ревизор» Гоголя, а также многие произведения Щедрина. В этих произведениях вообще отсутствуют герои, воплощающие положительное начало, что определяет, естественно, и характер сюжета и смысл конфликта. Отрицательные герои вступают в комическую борьбу, перипетии которой позволяют разоблачить и осмеять их. Оба эти типа конфликта сохранились и в сатире социалистических писателей (первый, например, мы обнаружим в «Бане» Маяковского, а второй блестяще воплощён в комических эпопеях Ильфа и Петрова). Нельзя, конечно, всерьёз говорить о том конфликте «хорошего» с «лучшим», который апостолы бесконфликтности пытались навязать всем жанрам, в том числе и наименее для этого приспособленному — сатире. Но зато серьёзного внимания заслуживает особая модификация сатирического конфликта — конфликт «живого» и «мёртвого». Элементы такого конфликта присутствовали и в сатире прошлого в тех случаях, когда в отрицательных явлениях подчёркивалась их мертвенная, механическая сторона,