«Моделирование», чёткое исследование данных и выведение результатов в равной мере свойственно Чапеку и Эренбургу. Но аллегория, порою прямолинейно суховатая у Эренбурга, превращается у Чапека в иносказание, насыщенное многообразным жизненным содержанием, и переплетается с другими приёмами художественного осмысления действительности. Поэтому второй бытовой план, присутствующий в романе Чапека, так ярок и полнокровен сам по себе. Много тёплого юмора в тех сценках, которые разыгрываются в малом мире и согреты любовью к деталям обыденной жизни. Они вписываются в мировые события, создавая непередаваемо специфический чапековский аромат некоего добродушно-интимного обращения с Эпохой и Историей. Юмор, добродушный и снисходительный, — основной приём авторских характеристик персонажей у Чапека, в отличие от злого сарказма романа Эренбурга. Кстати, интересное обстоятельство, не отмечавшееся исследователями Чапека: в его романе, как в волшебной сказке, общее бедствие каким-то чудом минует всех упоминаемых им персонажей, и все они как ни в чём не бывало встречаются в последней главе, поедая шпикачки и мирно беседуя о недавних несчастьях, а пятидесятилетний приват-доцент Благоуш даже так и остался «молодым и подающим надежды». Вообще изображение гибели, которое мы найдём на каждой странице в «Тресте Д. Е.», — это не стихия Чапека, и, повествуя о миллионных жертвах, он реально не показывает ни одной смерти.
Чапек, как правило, не прибегает к значительным преувеличениям, он держится имитации сухого факта, деловой информации, а сатирическая искра высекается из сопоставления этих фактов в зависимости от места каждого высмеиваемого явления в системе целого. При таком методе особенно большую роль играет та авторская ирония, которая, чуть-чуть смещая акценты, представляет то или иное явление в смешном виде. И современники, и более поздние исследователи и критики нередко сравнивали Чапека с Честертоном (обычно не раскрывая существа этого сопоставления). Видимо, тут речь может идти скорее о некоторых общих особенностях юмора обоих писателей, чем о более существенном типологическом сходстве их произведений. Сам Чапек писал в некрологе на смерть английского писателя, озаглавленном «Добрый Честертон»: «Он был похож на волшебника, извлекающего кроликов из своей шляпы или бог весть откуда: самые серьёзные истины, самые возвышенные призывы он извлекает как волшебник из своего игривого и ласкового юмора» 19. Это понимание юмора было близко Чапеку. Впрочем, близость между двумя писателями ощущается скорее в коротких рассказах. Более уместно в данном случае сравнение с А. Франсом — тут кроются серьёзные типологические схождения. В некрологе на смерть французского писателя Чапек формулирует причины своего глубочайшего преклонения перед Франсом. Чапек восхищается даже кажущимися противоречиями французского писателя, свидетельствующими о его духовной многогранности: «Рационалист, который высмеивает бессилие разума, скептик, который вкладывает самые свои сладкие и радостные заветные мысли в уста нищих духом… Страсть к красоте и мания познания, очарование и эрудиция, ирония, ласковость и скепсис, страсть к справедливости и грациозный цинизм, лёгкость и философия, наслаждение, которое дарит разум, и чувственное гурманство — всё это живёт в нём» 20. Многие из этих качеств свойственны и самому Чапеку, и он сочетает рационализм и насмешку над бессилием разума, иронию и ласковое отношение к изображаемому, страсть к справедливости и скепсис.
В замысле «Фабрика Абсолюта» есть кое-что общее с «Восстанием Ангелов». И тут и там «чудесное», некие божественные силы вторгаются в гущу современной действительности. Но роман Франса написан в другую эпоху (завершён в 1913 г.), и в нём нет ещё того ощущения катастрофы, того настойчивого предупреждения о грозящих человечеству бедах, которое составляет пафос романа Чапека. Иной оказывается и структура романа: Франс делает именно то, о чём Чапек пишет как о желаемой для него, но недостижимой цели: «О, с какой радостью я последовал бы вместе с вами за каждым только что увидевшим свет карбюратором! <…> С каким нетерпением я всматривался бы в лица людей — когда же „это“ начнётся…». Чапек иначе строит свой роман, а Франс как раз прослеживает судьбу каждого «материализовавшегося ангела». Сатира Франса относится прежде всего к французскому обществу, такому, каким оно было в момент написания романа, а Чапек вскрывает катастрофические потенции, таящиеся в недрах буржуазной цивилизации. Франс, в отличие от Чапека, вводит самостоятельную тему — пародирование библейской мифологии, а также серьёзные размышления «об истории человечества». Такого рода «серьёзные рассуждения» органически чужды структуре романа Чапека, в котором автор подвергает юмористическому преображению все без исключения изображаемые явления. Сближает Чапека с Франсом тонкая ирония, в которой таится интеллектуальное превосходство. Ирония и юмор и у Франса, и у Чапека призваны показать «другую сторону явления», их сложную многосторонность, их разные аспекты, разные ракурсы, позволяющие воссоздать картину в многосторонней сложности. Двойное освещение и изменение угла зрения свойственны Франсу так же, как и Чапеку: богатый комический эффект извлекается из самого присутствия «ангелов» в весьма грешном высшем обществе; комичны и пороки людей, попадающих в смешное положение при столкновении с высшей силой, но комичны и сами представители этой силы, порой ведущие себя ничуть не лучше подверженных слабостям людей.
И у Чапека насмешка адресуется и наивным социальным экспериментам Абсолюта, и людям, использующим открывшуюся им истину во зло себе, и пану Бонди, упускающему, в конце концов, из рук нити событий, и самому автору, как бы сбитому с ног их бурным потоком. Эта многоплановость насмешки прежде всего сближает Чапека с Франсом, как и различные оттенки тонкой иронии, которую оба прозаика предпочитают открытой сатире, хотя и у Франса, и у Чапека выступает в целом сатирическая картина общества. Для юмористической манеры Чапека, как и для Франса, характерно нарочитое несоответствие предмета и тона повествования. При этом оба писателя придерживаются внешней логики (в этом, скажем, отличие Чапека от заведомой абсурдности Гашека), которая только подчёркивает комическое содержание образа. Так, разговор Бонди с Мареком относительно перспектив Абсолюта непередаваемо комичен, потому что бизнесмен Бонди подходит к «божественной силе» исходя из своей обычной деловой практики, а атеист Марек не желает верить своим глазам, отвергая возможности Абсолюта. «В конце концов я лично ничего не имею против бога. Лишь бы он не мешал работе. А ты пробовал договориться с ним по-хорошему?
— Нет, нет, — запротестовал инженер Марек.
— Вот то-то и оно, — сухо заметил Г. X. Бонди, — может, с ним удалось бы подписать какой-нибудь контракт, вроде: „Обязуемся вырабатывать вас незаметно, без перебоев, в объёме, определённом договором; вы, со своей стороны, обязуетесь отказаться от проявлений божественной сущности в таком-то и таком-то радиусе от места производства“».
Ироническое разоблачение узости и догматичности человеческого мышления служит у Чапека постоянным источником комического.
Если написать историю жанра пародии, занимающего весьма почётное место в современной литературе, то пародии на бюрократические документы, сенсационные вопли прессы, псевдонаучную болтовню или демагогические заклинания, обильно представленные в «Фабрике Абсолюта» (так же как и впоследствии в «Войне с саламандрами»), будут несомненно отнесены к классическим образцам этого жанра. Чапек и здесь сближается с А. Франсом, давшим в своём «Острове пингвинов» множество злых пародий на документы официальной историографии.
Юмор Чапека отличает от франсовского гораздо большая доля лиризма, проявляющегося у него в свою очередь только в сочетании с юмором. Те, кто приходил в восторг от чапековских переводов Аполлинера и других современных французских поэтов, удивлялись, почему же он, обладая явным поэтическим талантом, не пишет стихов. На это Чапек отвечал, что стыдливость мешает ему высказать какие-либо чувства от собственного имени. Действительно, лиризм как бы стыдливо прячется за юмором, чтобы избежать налёта сентиментальности. Но это лирическое начало очень важно для Чапека. Так, например, глубоким лиризмом проникнуты пейзажные зарисовки в главе «Депеша», которую критики обычно приводят как доказательство композиционной непродуманности романа. Действительно, в этой главе заметен резкий перебой темпа повествования, — мы уже отмечали эту особенность чапековского стиля. Но это как бы лирическое интермеццо между двумя главами, полными лихорадочного нагнетения мировых событий.
Лиризм окрашивает многие сцены в «малом мире», например, богослужение на землечерпалке под руководством просветлённого механика Кузенды или праздничный, безоглядный полёт озарённой «духовным светом» карусели пана Биндера. Это лирическое начало отличает юмор Чапека и от иронии Франса, и от сдержанной насмешливости Уэллса.
Для Чапека при всём его интеллектуализме обнажённая рационалистическая схема в искусстве — это одно из проявлений всеобщей механизации и обесчеловечения. И он как бы уравновешивает философичность своих произведений всепроникающим юмором и лиризмом. Чапек никогда не развивает мысль прямо, он окружает её парадоксами, не договаривает, играет на контрасте серьёзности тона и абсурдности содержания или, наоборот, говорит самым легкомысленным тоном о важных и волнующих его вещах.
Лирический план даёт Чапеку возможность показать неожиданный аспект действительности, другую, не видимую обычному глазу сторону предмета, помогает освободиться от трафаретного взгляда и от предвзятой, шаблонной, а стало быть, неверной оценки.
«Подлинный современный художник переворачивает вещи, измеряет их объём, сам кружится вокруг каждой вещи и в конце концов представляет действительность гораздо более полно, чем натурализм»