М. Пуйманова начинает в середине 20-х годов работу над произведением, которое она предполагала назвать «Роман школьного класса» и о котором сама писательница впоследствии вспоминала так: «Это должно было быть широкое полотно общественной жизни… меня привлекла разница характеров соучениц и той среды, из которой они происходили. Но этот задуманный мной роман я не дописала, потому что не имела ещё в то время твёрдой почвы под ногами и не было у меня ясных общественных взглядов» 3.
Попытки создания широкого полотна современной жизни сочетаются обычно с исканиями какой-то новой общественно-философской позиции. Это ясно проявилось, например, в романе А. М. Тильшовой «Груды» (1927). А. М. Тильшова до создания «Груд» не выходила за пределы семейно-бытового романа, действие которого разворачивается в среде буржуазных семейств, конфликты, ею затронутые, носили скорее морально-этический характер.
В романе «Груды» Тильшова создаёт обобщённый образ угольной, горняцкой, чёрной Остравы в годы первой мировой войны и раскрывает то сложное переплетение жесточайшего угнетения и национальных противоречий, которое делало этот район одним из очагов подспудного протеста, вскоре вылившегося в настоящий взрыв и приведшего к крушению Австро-Венгрии и образованию независимой Чехословакии. Ф. К. Шальда считал, что в этом романе проявились золаистские влияния. Действительно, в отличном знании условий жизни горняков Тильшова приближается к Золя, она тоже, подобно французскому писателю, много сил потратила на сбор материала об Остраве, касающегося изображаемого ею «куска жизни». В то же время она, несомненно, выходит за пределы натурализма. Хотя ей свойственна некоторая абстрактность там, где речь идёт о позитивном решении общественных конфликтов, «Груды» были новым словом в чешском романе и во многом определили его дальнейшее развитие. Она ставит перед собой цель показать большие пласты действительности в её историческом разрезе. Дыхание истории видоизменяет спокойное, плавное течение повествования, свойственное до той поры романам Тильшовой.
Стремление к широкому, исторически конкретному осмыслению действительности приводит в конце 20-х годов к появлению ряда объёмных романических произведений, трилогий и циклов романов. Начинает работу над большим романическим циклом «Железный круг» К. Новый. Начатая как семейно-бытовой роман из деревенской жизни, его трилогия постепенно приобретает более глубокий социальный смысл, который раскрывается в пластически убедительном и проникновенном изображении судеб героев и их внутреннего мира.
Из традиций социально-бытового романа исходит в своих романических произведениях и Б. Кличка. В романе «Броды» (1926) писатель пытается дать широкий разрез жизни маленького провинциального городка, показав в переплетении множества человеческих судеб острые социальные столкновения. Вскоре он переходит к более глубокому изображению психологии и судеб своих персонажей в романической трилогии «Поколение». В первой части этого цикла, опубликованной в 1928 г. под заголовком «Весна поколения», писатель изображает судьбы своих героев как результат разрушительных сил, развязанных войной.
Влияние военных событий на жизнь чешского общества раскрывает и Божена Бенешова в своей трилогии «Удар» (1926), «Подземное пламя» (1929), «Трагическая радуга» (1933). И в этой трилогии воссоздаётся широкая картина общественной жизни в годы первой мировой войны и изображено то глухое брожение, которое приводит к открытому выступлению демократических патриотических сил против Австро-Венгерской монархии. Значение трилогии Бенешовой хорошо почувствовала Мария Пуйманова, писавшая, что ей удалось необычайно удачно изобразить «живой, скрытый, с трудом воспринимаемый процесс рождения из ближайшей, ясно ощутимой действительности — истории». Воспроизведение процесса «рождения истории» потребовало, как прозорливо отметила Пуйманова, особой художественной структуры: «Война действует в трилогии как огромный невидимый магнит с двумя полюсами смерти и свободы. И в поле действия этого магнита оказались все персонажи романа… Они реагируют на него в соответствии со своим характером, положением, классовой принадлежностью» 4. Героем трилогии, по мнению Пуймановой, является народный коллектив, а в центре действия — его растущая сознательность. Может быть, Пуйманова несколько преувеличила в этом смысле достоинства трилогии Бенешовой, как раз исторические силы, сражавшиеся за освобождение Чехословакии, воспроизведены в романе неясно, — но как бы то ни было, изображение народного коллектива и раскрытие «тайны рождения истории» — это и были те цели, которые начинает ставить перед собой не только Бенешова, но и вообще чешский роман, пытавшийся теперь решить эти задачи другими путями, чем пролетарский роман начала 20-х годов.
Среди произведений, ставящих своей целью дать широкую социальную картину жизни общества путём изображения множества человеческих судеб и характеров в их столкновении и переплетении, выделяется и роман К. Полачека «Дом в предместье» (1928), в котором выступает целая галерея мещан-собственников, чью психологию и жизненную практику Полачек безжалостно разоблачает.
Писатели подходят к задаче показать широкую и значительную картину социальной жизни по-разному. Композиционное построение романов Полачека и Клички исходит из столкновения множества персонажей, обитателей одного дома или одного местечка. Тильшова стремится в сложном переплетении человеческих судеб воссоздать синтетический образ военной Остравы. Бенешова сосредоточивает действие вокруг одного острого конфликта — казни участника подпольных патриотических акций Славека Пршикрыла, явившейся результатом предательства. Однако во всех этих романах общим является стремление к синтезу общественной действительности, в которой раскрывается «тайна рождения истории», и вызванное этим стремлением расширение эпической базы за счёт использования традиций социально-психологического реалистического романа. Становление широкого жанра, связанное в чешском романе в конце 20-х годов прежде всего с развитием критического реализма, в 30-е годы становится характерной приметой социалистического реализма на чешской почве.
30-е годы — одна из самых значительных эпох в истории чешского романа. Но этот период начался с разговоров о безнадёжном кризисе этого жанра. Критики самых разных направлений сходились на том, что чешский роман переживает упадок. Если говорить о среднем уровне беллетристики, то все эти прогнозы и мрачные констатации казались оправданными. Вот как характеризовал в 1932 г. романическую продукцию, выходящую в Чехословакии, Ф. Кс. Шальда: «Рядом с мнимопроблемными романами, вялыми, бесцветными, нудными историями о стычках упрямых сельских собственников», он называет «мещанский роман, в котором изображается или приспособление героя к среде, или его обломовское прозябание, или его донкихотский бой с местными дураками и мещанами…». «Обычно, — добавляет Шальда, — здесь мы встречаем бесконечную чреду нудных и банальных сцен — серость на серости и банальность на банальности» 5. Не менее презрительно отзывается он о чешских эпигонах западного романа, увлекающихся фрейдизмом, «измышляющих таинственные сексуальные символы и так основательно зарывающихся в лабиринт подсознательного, что на бумагу проникает только какое-то смутное бормотание» 6.
С этой картиной, несмотря на полемическую заострённость её контуров, можно согласиться. На фоне мещанско-эпигонской беллетристики выступает и ряд писателей, наделённых несомненным талантом, но в целом придерживающихся взглядов, которые помешали им внести серьёзный вклад в прогрессивное развитие романа. К их числу относится творчество активного идеолога католицизма, насаждавшего в прозе барочную тематику и образность, — Ярослава Дуриха. На значительную роль в чешской литературе претендовала в это время группа так называемых «руралистов», писателей, разрабатывавших деревенскую тематику в духе реакционного традиционализма и почвенничества. Идеализация «голоса земли» и «патриархальной естественности» сочеталась с самым приземлённым натурализмом. В произведениях «руралистов» (Й. Кнап, Ф. Кршелина и др.) выступают примитивные, нередко ущербные в интеллектуальном и физическом плане люди, живущие в обстановке беспросветной грязи и убожества.
В то же время в большой литературе происходили серьёзные сдвиги. Впрочем, первая реакция чешского романа на изменившуюся действительность 30-х годов была несколько неожиданной, можно сказать, парадоксальной. Многие самые видные писатели отошли от актуальной социальной проблематики. Писатели словно отвернулись именно в годы кризиса от эпохи и её бурь. В середине 30-х годов романисты снова вернутся к общественным проблемам, найдут более синтетический способ их воплощения. Пока же их искания пошли другим путём.
Это относится прежде всего к двум мастерам чешской пролетарской литературы 20-х годов — Ольбрахту и Ванчуре. Первый создаёт роман о легендарном закарпатском разбойнике — «Никола Шугай-разбойник» (1933), второй тоже повествует о деяниях разбойников, только в эпоху средневековья, — «Маркета Лазарова» (1931). Обоих романистов многие чешские критики упрекали в бегстве от действительности (Ванчуру даже в «феодальном романтизме»). А между тем оба романа были определённым откликом на вопросы, вставшие перед чешской литературой в годы кризиса.
Писателей волнует в данном случае сходная проблематика. Речь идёт о прозаизации жизни, её механизации, обездушении, обезличении человека. Эти тенденции проявились в условиях мирного и «благополучного» буржуазного общества, но ещё острее тогда, когда за его «благополучием» открылись пропасти неуверенности, дисгармонии, когда человек вдруг оказался бессилен и беспомощен перед вырвавшимися наружу в совершенно иррациональной по внешности форме силами экономического развития. Конечно, можно было вступить в борьбу с этими силами на почве реальной действительности. Но в этот момент исторические возможности борющегося пролетариата уже не представлялись писателям в таком оптимистическом свете, как в начале 20-х годов. Борьба затягивалась, победа становилась более отдалённой. Обратившись к современности, писатель попадал всё в тот же мир буржуазной прозы, ему надо было преодолевать традиции натуралистического психологизма и обожествления среды. В это время чешская прогрессивная литература ещё не была готова к решению такой задачи. И вот оба художника попробовали найти другие пути. Они создают гимн человеку, его возможностям, патетический, овеянный романтикой гимн человеку с большой буквы. Но ни традиционный, описательный реализм, ни романтизм в том виде, как он существовал в «будительской литературе» XIX в., не отвечали задачам, которые ставил перед собой современный художник. И писатели начинали искать новые художественные возможности.