13.
Шальда писал о Ванчуре, что он «прирождённый сильный эпик… в эпоху, уже не предоставляющую ему действия, в котором он нуждался, как голодный в хлебе» 14. И в поисках подлинно эпического сюжета Ванчура обращается к истории. Но история для него не фон для разыгрывания драм. Он очень далёк от приёмов стилизации, потому что ему свойствен историзм, как нечто органически присутствующее в его творчестве. Но этот историзм имеет мало общего, скажем, с ирасековским подходом, при котором автор стремился полно воссоздать картины прошлого, сделав из него выводы в национально-освободительном духе. Ещё более чужды были Ванчуре те националистические и католические концепции истории, которые довольно активно проявлялись в то время, скажем, в романах Я. Дуриха. В романе Ванчуры присутствует ренессансное свободомыслие в отношении к религиозным догмам и ещё более непримиримое противостояние националистической беллетристике.
«В литературе, — заметил Ванчура, — национализм ездит на гуситских повозках из папье-маше, но зато отличается агрессивностью» 15. Не гонится Ванчура и за археологической точностью реквизита и обстановки, он не вводит никаких реально существовавших исторических персонажей. Очерчена в самых общих чертах атмосфера эпохи: приходит конец рыцарской вольницы, и постепенно в недрах средневековья зарождается более гуманный идеал Возрождения. Историзм писателя связан не столько с конкретным осмыслением эпохи, сколько с самим духом исторической изменчивости, пронизывающим повествование. Этот дух выражен и в конфликте разных поколений, причём молодёжь начинает проникаться ренессансным понятием облагораживающей силы любви. Вместе с тем история трактуется здесь не только конкретно, как в историческом романе, но и обобщённо, как в эпосе. И историческое время поглощается более широким временны́м потоком жизни человечества. Недаром, как и в «Полях пахоты и войны», в конце романа выступает образ обновляющейся природы, символизирующий надежду и будущее.
Прошлое у Ванчуры входит в живую многоцветную цепь жизни, раздвигая рамки сиюминутности и создавая почву для действия более масштабных и длительных закономерностей. Эту концепцию времени осуществляет в романе главным образом автор-рассказчик. Его позиция во многом оригинальна: он и современник изображаемых событий, и современник читателя, к которому он постоянно обращается. Он не принимает участия в действии, но страстно комментирует его. Эпическая дистанция от изображаемого, всегда в этом случае являющегося прошлым, перемежается сиюминутной реакцией, свойственной лирике. Писатель не ограничивается активной авторской позицией, в произведении выступает столь же активный образ читателя. Рассказчик апеллирует к его жизненному опыту, спорит с его взглядами и оценками, которые ему явно хорошо известны, призывает сочувствовать или негодовать вместе с автором. Такая авторская позиция вносит смысл и свет в кровавую драму, она же придаёт глубоко современный характер эпическому повествованию. Ванчура использует и приёмы киноискусства, перемежая планы, давая разные ракурсы изображаемого. Некоторые эпизоды повторяются дважды с различных точек зрения. Такому сочетанию традиционных и современных приёмов, создающему в высшей степени впечатляющую поэтическую структуру, соответствует и столкновение различных стилистических пластов — энергичной лапидарности и яркой метафоричности. Ванчура, как и Ольбрахт, тяготеет прежде всего к человеческой цельности и активности, большим страстям и значительным конфликтам, а в литературном отношении — к утраченной эпичности и целостному, монументальному и в то же время патетическому воплощению действительности.
Это был своеобразный путь к созданию искусства нового стиля, искусства полемичного по отношению к натурализму и аналитическому психологизму, может быть, это были своего рода авангардные бои, отдельные перестрелки на подступах к овладению новой художественной проблематикой 30-х годов.
И Ванчура, и Ольбрахт, хотя каждый из них вдохновлялся романтическим протестом против действительности, были далеки от романтизма в том виде, в каком он существовал в чешской литературе. Ольбрахт сталкивает романтические приёмы изображения с деловым репортажем, давая таким образом своего рода современный комментарий к проникнутому мифологизмом эпическому повествованию и обретая некоторую дистанцию по отношению к фольклорной романтике. Ванчура создаёт такую дистанцию путём активного авторского вмешательства в повествование и интенсивной авторской оценки происходящего. Оба писателя нашли возможность сбросить с себя многие путы, которые сковывали литературу и тянули её в болото мелочной мещанской узости.
Английский эстетик-марксист Ральф Фокс считал, что героический элемент должен вернуться на страницы романа, а вместе с ним восстановится и эпический характер жанра. Но Фокс связывал и героический элемент и эпичность романа прежде всего с непосредственным изображением революционной борьбы народа. Как мы видели, чешские писатели подошли к этой проблеме с другой стороны. Сопоставить такие произведения, как «Никола Шугай…» или «Маркета Лазарова» с каким-либо аналогичным явлением в западноевропейских литературах нелегко. Нечто сходное появлялось в литературах малых стран в тех случаях, когда писатели, одушевлённые социалистической идеологией, обращались к истокам национальной культуры и одновременно пытались выйти за пределы регионализма.
Например, в исландской литературе у Х. Лакснесса сходные тенденции проявляются не в теме, а в том свойстве, которое критик назвал повествованием «на грани между сверхъестественным и естественным» 16. У Лакснесса в рассказе о современности тема героического прошлого приобретает определяющий характер. Автор не только обращается к яркому языку древней поэзии, но его героическая сага, в чём-то близкая мифу и притче, превращается в эпос современности. В героях Лакснесса воплощается тот максимум человеческих сил и возможностей, который стремились воссоздать и чешские писатели, и эти силы вступают в конфликт с реальными закономерностями негероического собственнического общества. Рассказы о колдовских чарах и силе злых духов выступают овеянные ароматом древних фольклорных легенд. И Лакснесс лепит цельные, эпически несложные характеры, и его повествование полно драматизма и масштабно. В то же время Лакснесс создаёт (особенно в «Салке Валке», «Самостоятельных людях») вполне современный роман, пронизанный философским подтекстом, в котором сатира, ирония и героический пафос уживаются в единой художественной структуре. С Ванчурой исландского писателя сближают некоторые стилевые элементы, например постоянное обращение к читателю, придающее повествованию оценочный и эмоционально окрашенный характер.
Некоторые сходные тенденции можно найти и в романе других малых стран Европы, литература которых переживает процесс своеобразного ускоренного развития. Можно вспомнить, скажем, Элленса в Бельгии, некоторые романы и повести М. Садовяну в Румынии (например, «Секира», в которой выступает обобщённый эпический образ женщины из народа).
В сходном направлении развивался роман в странах Латинской Америки. Назовём ранние произведения Жоржи Амаду, такие, как роман «Жубиаба» (1935), построенный как фольклорная баллада, или «Мёртвое море» (1936). По определению И. Тертерян, «фольклор у Амаду — не предмет изображения, но конструктивное начало поэтики. Это — путь познания жизни и человека, путь проникновения в народное сознание. Амаду соединил фольклор и быт, смело использовал фольклор для раскрытия духовных потенций современного бразильца» 17. Романы Амаду построены как распространённые в Бразилии фольклорные баллады, повествующие о жизни народных героев (и это сближает с ними романы Ольбрахта и Ванчуры), но в бразильском искусстве ещё было живо то фольклорное начало и те элементы мифологического поэтического мировосприятия, которые чешские писатели не могли почерпнуть в окружающей их среде. Поэтому Ольбрахт обращается к «экзотической» окраине страны — Закарпатью, а Ванчура воскрешает далёкое прошлое. Это было одним из элементов художественных исканий, влившихся в общий поток поисков эпического синтеза в литературе, который вёлся в 30-е годы в разных направлениях.
Мы уже говорили о значительной роли репортажа в становлении одного из направлений романа в революционной чешской литературе 30-х годов. В 30-е годы проблема соотношения романа и репортажа приобретает первостепенное значение для развития чешской литературы, складывающегося в этот период социалистического реализма и вообще для чешского романа.
Обретение новой эпичности также идёт в 30-е годы через репортаж и литературу факта. Как мы уже видели, Ольбрахт и Ванчура решают в своих романах важные проблемы времени, не касаясь непосредственно современности. Но, конечно, литература в целом не могла обойти такую проблематику. И она начала с попытки «взять её в лоб» — с прямого изображения самой актуальной животрепещущей действительности в её конкретной достоверности. И роль репортажа тут была связана не только с разведкой новой тематики, но и с поисками новой художественной концепции.
Чешские прогрессивные писатели в годы кризиса и острых общественных боёв 30-х годов проявляют большую активность. Так, группы писателей выезжают в районы, особенно пострадавшие от безработицы, на те предприятия, где вспыхивают забастовки, посылают оттуда репортажи, похожие на фронтовые корреспонденции. В эти годы крепнет замечательный талант Фучика-репортёра. Наряду с книгами такого рода в 30-е годы появляется много репортажей — свидетельств о Советском Союзе, среди них выделяется книга Фучика «В стране, где наше завтра стало уже вчерашним днём», книга Пуймановой «Взгляд на новую землю».