12.
Чапек находится в начале возникновения этого типа романа. Его интересуют не столько результаты, сколько утверждение самого процесса многоаспектного подхода к миру. И в этом отношении трилогия принадлежит к новаторским явлениям европейского романа. Конечно, не приходится абсолютизировать подобную форму, так как «всевластный» автор эпического романа не исчез и роман такого типа продолжает успешно развиваться. Но несомненно также, что в трилогии Чапек вступил на путь, который потом привёл к созданию новых ценностей и во многом обогатил европейский роман.
В чешской критике истинное значение трилогии было определено не сразу. Одна из немногих попыток обозначить её место в европейской литературе сделана Ф. Гётцем, рассматривавшим её в широком кругу западной психологической прозы от М. Пруста до Л. Селина. Гётц подчёркивает у Чапека «конкретный поэтический гуманизм, который выделяет его на этом фоне». Критик считает, что у Чапека разложение истины через субъективное восприятие сопровождается «её объективным воссозданием на новом уровне». В противоположность западноевропейской прозе, «сознание плюрализма человеческой личности становится источником любовного внимания к человеку и подлинного гуманизма», — утверждает Гётц и отмечает, что Чапек «сумел превратить яды, вырабатываемые в Европе в течение целого столетия, в благотворный напиток» 13.
Чапек с горечью говорил, что значительная часть критики не поняла трилогии. Её художественное новаторство заметили только немногие. Так, Й. Гора по выходе трилогии подчёркивал, что «романическая форма, созданная Чапеком, — новый шаг в развитии мирового романа» 14. Пуйманова писала о месте трилогии в мировой европейской литературе: «Марсель Пруст искал в своём знаменитом цикле романов утраченное время, а Карел Чапек ищет в своей трилогии, слава которой будет, несомненно, возрастать в будущем, утраченную правду, погружаясь со всей самоотверженностью художника в тишину, которая переживёт грохот, царящий на историческом распутье» 15.
Американский исследователь Рене Уэллек назвал трилогию «одной из самых успешных попыток создания философского романа в современной литературе» 16. В то же время трилогию отличает от многих, сходных с ней по внешним приметам произведений западных писателей признание существования объективной истины, объективных моральных ценностей, и в частности человеческой солидарности, вместе с огромным уважением к человеческой личности, её возможностям и её правам, среди которых для Чапека чрезвычайно важно «право на сложность». В атмосфере распространения античеловеческой идеологии фашизма и попирания человека эта позиция Чапека была высоко моральна и актуальна. Нельзя не согласиться с Б. Л. Сучковым, писавшим: «Важнейшее его создание начала 30-х годов — его трилогия обладала духовным единством и большой социальной актуальностью содержания, поскольку в ней писатель стремился показать объективное многообразие потенций жизни и бесконечность возможностей её развития» 17. Трилогия Чапека перекликается со многими произведениями чешской литературы 30-х годов, авторы которых пытались подойти к современной проблематике через личность, протестовать против обезличения, «отчуждения» человеческой личности, напомнить о её громадных возможностях и обязанностях. В этой проблематике — точка соприкосновения Чапека с такими отличными от него по художественному методу писателями, как Ванчура или Ольбрахт.
Смерть прервала работу Чапека над его последним романом «Жизнь и творчество композитора Фолтына». Роман был издан с послесловием Ольги Шайпфлюговой, жены писателя, которая стремится по рассказам писателя реконструировать его замысел. Он начал работать над последним своим произведением сразу же после Мюнхена, осенью 1938 г. Может показаться странным, почему в эти напряжённые месяцы, когда решалась судьба Чехословакии, Чапек отходит от острых общественных проблем и создаёт типично «камерное» произведение. Но для писателя это не было отходом в спокойный тыл. Видимо, после пережитых потрясений у него появилась потребность задуматься о важных для него вопросах искусства и жизни.
По форме роман близок к его философской трилогии. Историю бесталанного, но честолюбивого композитора рассказывают разные персонажи: школьный товарищ, жена, люди, с которыми он сталкивался на поприще искусства. Но смысл этого многостороннего освещения образа совершенно иной, чем в трилогии. В «Гордубале» истина не доступна взглядам извне, в «Метеоре» истина извлекается из внутренних ресурсов рассказчиков, она не претендует на эмпирическую достоверность. В последнем романе Чапека версии дополняют друг друга, открывают новые черты в облике героя, заполняют «белые пятна» в его биографии и духовном жизнеописании. Каждый из рассказчиков не знает всего о Фолтыне и создаёт не совсем полное представление о нём, но читатель получает возможность судить по справедливости. Жена уверена, что он великий художник, хотя и человек, полный невероятных претензий и чудовищного эгоизма, кутила, который промотал её имущество. Эти же качества плюс моральную нечистоплотность замечает и товарищ по гимназии, который, впрочем, не сомневается в таланте Фолтына. Не сомневается и тот композитор, которого он просил оркестровать якобы сочинённую им оперу «Юдифь», правда, он видит в ней страшные провалы и местами полную безвкусицу. И даже музыканты, сочинявшие для него за небольшое вознаграждение те или другие части оперы, не знают, что в «Юдифи» нет ни одной ноты, принадлежащей самому Фолтыну, что этой надутой бездарностью владело маниакальное честолюбие; и он не брезгал ничем, чтобы создать легенду о своей причастности к искусству.
Чапек много раз высказывал свои опасения, что поверхностные и пристрастные суждения о человеке наносят ему страшный вред и не помогают торжеству истины. Но раньше он делал вывод: значит, не будем судить никого. Теперь же вывод другой. Да, каждый аргумент надо проверять (поэтому он и сталкивает разные точки зрения), но из их сопоставления можно вывести объективную истину, на основании которой возможен и справедливый суд. Здесь это уже не возможность, как в «Гордубале», а действительность. Роман так же далёк от философии перспективизма, как судебное разбирательство с привлечением множества свидетелей. Хотя в заключении, которое рассказала жена писателя, должны были, видимо, звучать какие-то ноты сострадания (Фолтын сходит с ума, когда его знакомые музыканты, желая поиздеваться над ним, устраивают шутовскую постановку его «Юдифи»). И хотя эти ноты звучат в повествовании и раньше, но приговор в общем безжалостен. Теперь Чапек приходит к выводу, что человечеству нужна не только жалость и всепрощение, но и бескомпромиссный суд. В образе Фолтына Чапек осудил всё, что было ему особенно противно в людях: предательство в дружбе и любви, в чести и в творчестве, ложь и подлость.
И речь тут шла о гораздо большем, чем осуждение определённого типа человека. В эти трагические дни, когда на поверхность выплыло столько нечистот, столько ненависти и подлости, когда Чапек столкнулся с этим лично и увидел страшную опасность торжества безнравственности в общественной жизни, он и задумался о критериях нравственности, о необходимости таких строгих критериев именно во времена тяжёлых народных испытаний. В начале 1938 г. он писал: «Народ может чувствовать себя бессмертным, только когда он чувствует себя высоконравственным… Это должно быть в политике, в хозяйстве, и книгах и повседневной жизни — словом, всюду… Попробуйте отнять у народа нравственность, вы отнимете у него бессмертие» 18.
Но не только это обращение к духовным силам человека, к его нравственной сути было тем актуальным подтекстом, который прозвучал в последнем романе Чапека. Это произведение связано с размышлениями писателя об опасности мифологизирования, одурманивающего человеческое сознание и делающего его пассивным перед воздействием самых губительных идей. Известно, что именно так осмыслял Чапек фашизм с его ставкой на иррациональное, низменное, на стадное чувство и обезличение человека в кровавом угаре. И в романе о Фолтыне он снова подходит к проблеме создания мифа, лишающего человека способности определить истину. Фолтын, попытавшийся окружить себя легендой, придать своей особе оттенок тайны и величия, преуспел в этом, и в рассказах о нём Чапек прослеживает эту технику мифологизирования, её возможности и её границы. Такая мифологизация, способствующая деформации людей, которые попадают под её влияние, деформирует сознание и самого Фолтына. М. Погорский в статье о романе подчёркивает двойственность образа Фолтына, в котором раскрывается и трагизм беспочвенных иллюзий. Несомненно, что в какие-то моменты сам Фолтын утрачивает представление о границах между вымыслом и реальностью и принимает как истинный свой, им самим вымышленный образ. Не приходится говорить, что таким образом не снимается вопрос об осуждении Фолтына, но только глубже раскрывается проблема создания лживых легенд и их широкого влияния на всех, кто причастен к этому процессу, включая их творцов. Конечно, в художественном смысле образ Фолтына глубже, чем изображение обычного шарлатана и жулика, и его собственные иллюзии придают образу большую глубину, хотя говорить о трагизме в полном смысле слова тут вряд ли возможно.
Неотделима от проблемы нравственности в романе Чапека и постановка эстетических вопросов, проблемы смысла искусства. О. Шайпфлюгова приводит слова Чапека: «Из моего „Фолтына“ неожиданно получается что-то вроде исповедания веры художника… Подумать только, такой бездарный дилетант, трепач, позёр и лгун — а вот заставил же меня бесстрашно коснуться таких святых вещей, как искусство и его ответственность, и оценить их самым строгим образом. Ну что ж, приличный человек из меня ничего бы не вытянул, с ним ведь постыдишься откровенничать»