Почему же всё-таки для Чапека оказался таким важным бой против субъективизма в искусстве, против смешного и провинциального демонизма и декадентского само-обожествления именно тогда, когда, казалось, человечеству угрожали гораздо большие опасности? Чтобы понять это, нельзя забывать, какое огромное значение придавал Чапек культуре и искусству в борьбе против обесчеловечения человека. Задачам этой борьбы не могло служить искусство, не просветлённое объективностью, подчинённое каким-нибудь целям, кроме познания истины. Противопоставление двух типов искусства определяется у Чапека его представлениями о демократии как о порядке, связанном с разумом, с трезвыми поисками истины, с ясностью и гармонией, тогда как всякая патетика, преувеличенные страсти для него были неотделимы от ставки на мещанский, разнузданный, хамский индивидуализм, от мании величия и в конечном итоге от оглупления, оболванивания масс. Не надо искать в этом кредо Чапека конкретных выпадов против того или иного направления в современном искусстве, известно, что писатель никогда не отличался сектантским подходом к эстетическим проблемам, ему была свойственна большая широта. Речь идёт не об осуждении той или иной эстетики, а об осуждении определённой этической и, соответственно, мировоззренческой позиции, опасность которой стала ясна для него в те годы, когда история требовала от людей бескомпромиссных «да» или «нет».
Чапек использует разработанные им приёмы «центростремительного романа» и тогда, когда он обращается к абсолютно новой для себя проблематике — к изображению рабочего коллектива в романе «Первая спасательная» (1937). По поводу этого романа Чапек писал: «Мне хотелось написать книгу о мужской храбрости, о разных типах и мотивах того, что обычно называют героизмом, о мужской солидарности — словом, об определённых физических и моральных свойствах, которые признаются наиболее ценными, когда отдельным людям или всему народу нужны настоящие мужчины». Этот роман был также порождён теми настойчивыми поисками выхода перед лицом фашистской опасности, которые пронизывали всё творчество Чапека конца 30-х годов. Писатель сознавал, что он недостаточно знает духовный мир шахтёров, чтобы показать его изнутри, и поэтому он рассказывает историю подвига спасательной бригады через восприятие восторженного, совсем юного Станды Пульпана, попавшего в шахту из другой среды прямо со школьной скамьи. Этот способ повествования придаёт свежесть и выразительность изображаемому, и в нём сказалось и глубокое уважение писателя к мужеству горняков, и его неуверенность там, где речь заходит о реальных социальных противоречиях.
Рассмотренные произведения Чапека принадлежат к тому направлению «центростремительного романа», в котором выдвигается на первый план философская, этическая и эстетическая проблематика. Наряду с этой линией, в романе такого типа существовало и направление, в котором делался акцент скорее на конкретно социальные явления и характеры. Впрочем, градация в этом вопросе, естественно, не может быть слишком строгой, так как разные линии в развитии романа перекрещивались и взаимодействовали. Даже у тех авторов, которые ограничивали свою тематику анализом патологических явлений душевной жизни, отделяли психологический анализ от изображения или осмысления больших, значительных явлений действительности, социальное начало порой преломлялось в психологической проблематике. Так, по поводу романа Э. Гостовского «Потерянная тень» (1931) Л. Штолл писал сразу же по выходе книги, что в одном из персонажей, в образе мелкого чиновника «с необычайной правдивостью раскрыто до сих пор невоплощённое в романе и очень современное состояние мещанина: его страх перед жизнью, лживость, ханжество, его трусость, порождённая тяжёлыми социальными обстоятельствами». Но наряду с этим, Штолл указывал, что роман в целом не рассматривает эти явления в социальной перспективе и что автор не поднимается над своим материалом и «сам чувствует себя во власти слепых социальных сил» 23. Отношение автора к изображаемому им тёмному и страшному во многом и отделяет представителей критического реализма от модернистского психологизирования. Чешский «центростремительный роман» критического реализма имеет в 30–40-е годы большие достижения.
Одно из наиболее значительных явлений такого рода — романы Ярослава Гавличка (1896–1943), и прежде всего его роман «Невидимый» (1936).
Критика не сразу поняла подлинное значение Гавличка для чешской литературы: одним он представлялся традиционалистом, далёким от новаторских исканий современности, другие видели в нём «модерниста», склонного к замкнутому в себе, болезненному психологизму. Хотя Гавличек придерживался прогрессивных общественных взглядов, но его позиция «вдали от схватки» также помешала ему попасть в ряды тех художников, творчество которых привлекло к себе внимание в первые послевоенные годы. Книги Гавличка начали переиздаваться с конца 50-х годов и неоднократно выходят в свет вплоть до наших дней. «Второе рождение» писателя не сопровождалось каким-нибудь сенсационным пересмотром его творческого наследия, просто он как-то совершенно естественно занял подобающее ему место в чешской литературе как один из выдающихся мастеров современной психологической прозы. Творчество Гавличка органически включается в традицию чешского психологического романа 30–40-х годов, к высшим достижениям которого принадлежат романы К. Чапека.
Чешская критика нередко применяет к «Невидимому» модный, хотя и не очень ясный термин — «чёрный роман». Этот термин, получивший некоторое распространение на Западе, подразумевает безысходно пессимистические представления о неких тёмных, непостижимых для человека, злых силах, окрашивающих всё сущее в чёрные тона уныния и мрака. Поначалу кажется, что и Гавличек вводит своего читателя в сферу действия подобных анонимных чёрных сил. Опустевший дом, населённый какими-то страшными воспоминаниями, одинокий человек, живущий без цели и без надежды, восстанавливая в своей памяти все перипетии разбившей его жизнь трагедии, в которой ощущается что-то таинственное и роковое. В начале романа герой, Пётр Швайцар, от имени которого ведётся повествование, предстаёт как трагический персонаж, вступивший в поединок с роком и потерпевший страшное поражение. Но чем глубже раскрывается подлинный облик героя, тем яснее становится, что «Невидимый» имеет мало общего с «чёрным романом», погруженным в атмосферу ужаса и роковой предопределённости.
Повествование от первого лица вообще даёт большие возможности для проникновения во внутренний мир героя, но эта форма, как правило, затрудняет выражение авторской точки зрения. Однако Гавличек проявил большое психологическое мастерство, и в воспоминаниях Швайцара образ этого незаурядного и во многом страшного человека вырисовывается не таким, каким он себя представляет, а в своей подлинной сущности. В своих воспоминаниях герой не очень-то снисходителен к себе, вернее, он бравирует своей почти циничной откровенностью, которую сам расценивает как отсутствие сентиментальности и считает выражением духовной силы. Поражает его непоколебимая уверенность в своей правоте, вообще в праве сильного безжалостно топтать людские судьбы, его презрение ко всяким проявлениям слабости, как он именует естественные человеческие чувства — доброту, любовь и жалость.
Сын бедного деревенского плотника, выросший в многодетной, недружной семье, Пётр Швайцар с детства поставил перед собой цель — как можно выше подняться по социальной лестнице. Счастливый случай в виде каприза старого богача позволил ему получить образование и стать инженером-химиком. Но он готовил себя для большего, и настоящая игра с крупной ставкой начинается со знакомства с дочкой владельца парфюмерной фабрики Соней Хайновой, на которой он в дальнейшем женится.
Автор умело использует все возможности, которые даёт приём изображения событий через призму восприятия героя: острый и недоверчивый взгляд плебея, попавшего в чуждую среду, позволяет безжалостно фиксировать все слабости и пороки вырождающейся семьи, над которой как страшный рок нависло наследственное безумие. Швайцар искренне считает себя жертвой, и, конечно, он прав в своей уничижительной оценке изнеженного, не знающего забот, привыкшего жить за счёт чужого труда буржуазного семейства. Но как бы яростно сам герой ни оправдывался в своих воспоминаниях, как бы ни обвинял он других, читателю становится ясно, что, если бы не его безоглядная жестокость и аморальность, обстоятельства могли бы сложиться иначе и Соня не погибла бы.
Став директором фабрики, Швайцар цинично рассуждает: «Национализм, социализм — до всего этого мне не было никакого дела. Меня интересовало только одно: моё собственное преуспеяние». Однако несомненно, что, несмотря на свою подчёркнутую асоциальность, он прочно связал себя с идеологией и практикой собственнического общества, приняв на вооружение его самые агрессивные и античеловеческие принципы. Сцены на заводе, когда Швайцар начинает наводить там свои порядки, принадлежат к лучшим в романе.
Критика не сразу отметила общественную значительность образа Швайцара, в котором воплотились немаловажные тенденции, характерные для буржуазной Чехословакии. Недаром пресса рекламировала в качестве примера его осуществления знаменитого обувного короля Батю, поднявшегося из бедности и неизвестности к вершинам богатства и славы. Личность Бати послужила прототипом для образов капиталистических хищников в «Людях на перепутье» М. Пуймановой и в «Ботострое» Т. Сватоплука. Пётр Швайцар — по существу представляет тот же социальный тип, и автор неумолимо демонстрирует на примере его судьбы, какая жестокость и поистине волчья хватка нужна для того, чтобы «неограниченные возможности» стали реальностью.
Как подлинный писатель-реалист, Гавличек не упрощает облика своего героя, которому свойственна большая внутренняя сложность, несмотря на его демонстративное отвращение ко всяким сантиментам и проявлениям душевной тонкости. Он порой даже импонирует недюжинностью своей натуры, своим упорством и своей выдержкой и, наконец, своей трезвой оценкой морального ничтожества той среды, с которой судьба его свела. И в то же время в его остром и безжалостном самоанализе содержится большая доля самообвинения. Исполнены психологической сложности и другие образы романа. Слабая, избалованная, никудышная Соня, обманутая в своей нежной доверчивости, потом окутанная мглой сгущающегося безумия, подавленная жестокой волей своего мужа, вызывает порой глубокое сочувствие. То же можно сказать и об её отце, также слабом человеке, отгороженном от жизни своим привилегированным положением.