ном переплетении человеческих судеб создаётся широкая панорама общества и прослеживается судьба нации в течение последних десятилетий. Т. Мотылёва предлагает для произведений такого типа термин «эпопея исторического перелома». В этих произведениях мы можем наблюдать продолжение традиций романа поколений и воспитательного романа. Большинство из них начинаются как семейная хроника, но затем вихрь истории врывается в тихий семейный мирок, бесконечно расширяя его рамки и заставляя людей выбирать место в борьбе, в которой решаются национальные судьбы.
Картины острых социальных столкновений сочетаются с постановкой значительных моральных и философских вопросов, что придаёт роману-эпопее черты так называемой интеллектуальной прозы. «В литературах социалистического реализма мы сталкиваемся иногда с примечательным фактом: повествование о судьбах народа включает, вбирает в себя элементы интеллектуального романа, в столкновениях личностей и классов проявляется истинность идей, философская проблематика, философская полемика глубоко проникает в ткань сюжета, в размышления, споры героев» 11, — замечает Т. Мотылёва. Чрезвычайно ярко достижения такого типа романа проявляются в трилогии Я. Ивашкевича «Хвала и слава» и в романе А. Зегерс «Мёртвые остаются молодыми».
Действие романа Ивашкевича начинается в июле 1914 г. и обрывается в начале 1947 г., т. е. перед нами почти тот же самый исторический период, что и у Пуймановой. Большие события, потрясшие мир в эту бурную историческую эпоху, и прежде всего события в Польше, находят свой отзвук в романе Ивашкевича: первая мировая война и Великая Октябрьская революция, гражданская война на Украине и возникновение буржуазной польской республики, приход к власти Пилсудского, испанские события, крах санации, оккупация и антифашистское Сопротивление. Ивашкевич также свободно переносит действие с места на место: из Одессы — в Варшаву, затем в Париж или Гейдельберг, во франкистский Бургос, в Рим, в оккупированную Польшу — в лесной партизанский отряд и на улицы восставшей Варшавы. Роман, повествующий о судьбе нескольких поколений семей польских помещиков на Украине — Мышиньских, Ройских, Шиллеров, захватывает широкие пласты исторической действительности.
Роман Анны Зегерс «Мёртвые остаются молодыми» можно тоже отнести к типу романа-эпопеи. Во всех этих романах авторы прослеживают судьбы нации от одной исторической вехи — конца первой мировой войны, до другой — конца второй мировой войны, приведшего к коренным изменениям в судьбах народов.
Эпическое содержание романа Зегерс столь же широко, как и у Пуймановой или Ивашкевича, но его художественная организация во многом иная. Пуйманова и Ивашкевич, рассказывая о судьбах своих героев, придерживаются принципа исторической хроники. В их произведениях эта последовательность связана с историей нескольких семей, дружески близких. Многие герои Зегерс, биография которых тоже прослеживается на протяжении четверти века, даже не знакомы друг с другом. Все герои объединены только одним — своим участием в открывающем роман событии, происшедшем в январе 1919 г. Это событие — расстрел контрреволюционерами молодого революционера-спартаковца. В образе убитого Эрвина, продолжающего жить в памяти друзей и соратников, воплощена идея бессмертия революционных традиций. Эта идея, придающая эпизоду убийства Эрвина многозначительность притчи, становится композиционным двигателем романа.
Сама система образов сразу же вносит в роман тему непримиримой борьбы и исторического противостояния разных лагерей. Постоянным лейтмотивом становится мысль об историческом возмездии, ждущем убийц. Всё это придаёт роману драматизм, не свойственный обычному композиционному построению эпопей. Анна Зегерс вообще обладает большим мастерством сюжетостроения. И. Эренбург на вопрос о том, что ему кажется самым интересным в романах Зегерс, как-то ответил: «Архитектоника её романов» 12. Слова о «гениально найденной фабуле», сказанные А. Абушем по поводу «Седьмого креста», могут быть отнесены и к роману «Мёртвые остаются молодыми».
Найденная Анной Зегерс философски-историческая мотивировка сюжета и порождённый этим особый драматизм, так же как и настойчиво звучащая тема исторической ответственности индивидуумов и общественных групп обусловлены, несомненно, не только особенностями таланта Зегерс, но и спецификой немецкой истории. Вообще национальный облик каждой литературы наложил, естественно, свой отпечаток на все эти произведения.
Национально-историческое развитие ставит перед каждым писателем свои вопросы. Так, для Зегерс чрезвычайно важна проблема исторической вины и ответственности; для Пуймановой — преодоление иллюзий надклассового гуманизма, сохранившегося и до наших дней в духовном багаже многих её соотечественников; Ивашкевич сосредоточивает своё внимание на злоупотреблении патриотическими чувствами во имя нечистой политической игры. В то же время эти писатели рассматривают и специфически национальную и общеисторическую проблематику в широком морально-философском плане. И в построении романа, как и в общем характере осмысления исторического материала, несомненно, много общего.
Когда речь идёт о романах подобного типа, необходимо разделять два принципиально отличных понятия — широкую панорамность и подлинную эпичность. Конечно, эпичность связана и с характером попавшего в поле зрения художника материала. Писатели вводят события большого масштаба, в которых непосредственно выступает на сцене народ как коллектив, объединённый единым стремлением, единой целью.
Роман-эпопея претендует на целостную модель мира, на то, что Гегель называл «тотальностью объекта», но тотальность достигается по-разному. Пуйманова в судьбах героев и в воплощении общественной атмосферы и исторических событий раскрывает обобщённый смысл эпохи в её целостности. Но вместе с тем порой она старается осуществить такую полноту в отображении эпохи почти буквально (в последней части трилогии).
О недостатках романа, связанных с механическим пониманием «тотальности объекта», убедительно пишет Иржи Гаек: «Она ставит перед собой задачу максимальной трудности, которая часто превышает возможности собственно романной фабулы. Она хочет охватить историю 1939–1945 годов во всей её сложности. Там, где изображение общественного развития выходит за пределы возможностей сюжета, Пуйманова пытается восполнить недостаток образов публицистическим комментарием, публицистическо-репортажной формой» 13. Писательница признавалась, что при создании «Жизни против смерти» историк, стремившийся благоговейно передать всё, что хранится в народной памяти, иногда вступает в конфликт с художником. Она действительно становится в некоторых случаях жертвой той «жадности» к новому, необычайно привлекательному для художника историческому материалу, которая заставляет её, как и многих других писателей, включать хотя бы в виде простого пересказа то, что не удаётся в пределах романа воспроизвести художественно. Такая опасность вообще подстерегает роман-эпопею подобного типа. А. Зегерс преодолевает её строгой стройностью композиции и сюжетных предпосылок, Ивашкевич сосредоточивается на внутреннем мире героев, отказываясь от слишком широкой событийности, как и вообще большинство романов-эпопей 60–70-х годов. В его романе почти отсутствуют массовые сцены, играющие такую большую роль в трилогии Пуймановой. Пожалуй, можно сказать, что тут не человек выходит в широкий мир истории, а история врывается в его интимный мирок. Пуйманова в целом успешно решает свои задачи «максимальной трудности». Недостатки, о которых шла речь, проявляются только в последней части трилогии. Отличие эпопейности от панорамности связано не только с характером и отбором изображаемых событий, но прежде всего с местом среди них человека, с концепцией героя.
Пуйманова обладает редким умением естественно вводить героев в бурлящую действительность нашего века. Её герои живут, работают, любят и ненавидят сначала в обстановке угарного просперити 20-х годов, потом в предгрозовой атмосфере 30-х, они переживают трагедию преданной в мюнхенские дни родины, задыхаются в удушливой атмосфере оккупации, восторженно встречают на пражских улицах советских воинов-освободителей.
У некоторых малоопытных писателей социалистических стран, движимых желанием — особенно в первые послевоенные годы — осмыслить в своих романах огромные исторические сдвиги в жизни родины, появляются своего рода параллельные сюжеты: рассказ о судьбах героев сопровождается подробным хроникальным освещением исторических событий. Пуйманова избегает этой опасности благодаря умению художественно воплотить свою концепцию человека и его места в действительности.
Соприкосновение человека и истории — это живой нерв романа-эпопеи, как и многих видов современного романа. В романе XIX в. история нередко служит как бы фоном для событий, определяющих судьбу героя, большие исторические события разыгрываются обычно где-то за кулисами действия, а в роман доходят только их отголоски. В таких случаях не приходится говорить о романе-эпопее, даже если исторические события непосредственно воздействуют на судьбы героев, как, например, в «Ярмарке тщеславия». Не может речь идти о романе-эпопее и тогда, когда герой, хотя и попадает в самую гущу событий, но всё же остаётся их равнодушным или изумлённым свидетелем, как Фабрицио дель Донго на поле сражения Ватерлоо в «Пармской обители» Стендаля или Фредерик Моро в «Воспитании чувств» Флобера — в гуще перипетий революционных событий 1848 г. в Париже.
Общее в романах-эпопеях Пуймановой, Зегерс, Ивашкевича — это понимание возможностей индивидуума как активного начала в историческом процессе и того долга перед собой и перед жизнью, который накладывают на человека подобные возможности.
В трилогии Пуймановой фигурируют два типа людей, пришедших к участию в больших свершениях времени. Для одних борьба за прогрессивные идеалы является как бы органической потребностью: столько в них твёрдости, мужества, так ясен их взгляд на вещи. Таковы в трилогии Гамза, его дочь Елена, муж Елены Тоник, молодой рабочий Францек, прозванный Антенной. Другие герои вынуждены преодолевать множество иллюзий, собственную слабость, как Нелла и Станя, или прочно укоренившиеся предрассудки, как Ондржей.