„Хлеб, хлеб, хлеб“.
В печи пылало пламя, буйные кони грызли удила. Избыток радости был как огонь, бьющий из недр скалы, как крылатое колесо, что с грохотом несёт ликующего бога. Через распахнутую дверь пахло свежевыпеченным хлебом, и корзинки были полны булочек, рогаликов, плетёнок». В описаниях Ванчуры столько же материальной конкретности, как и приподнятой патетичности и метафорического богатства.
В своём первом романе Ванчура по-новому подошёл к старой теме несчастья обездоленных. Безжалостный насмешник Ярослав Гашек писал в своё время по поводу чешской социал-демократической беллетристики: «Когда, наконец, мы прочитаем социальный рассказ без нескончаемого нытья и увидим в наших театрах настоящую социальную драму, а не смехотворную дребедень, вроде стихотворения в убогом „Майском листке“ социал-демократов „Сон бойца, погибшего в 1848, о всеобщем избирательном праве?“» 40. Против нескончаемого нытья выступили и соратники Ванчуры по «Деветсилу». Об этом выразительно рассказывает Незвал в своих мемуарах, вспоминая об одной из дискуссий, в которых обычно участвовал Ванчура: «Каково же было моё удивление, когда вместо риторических фраз о рабочем и его мозолях, вместо крокодиловых слёз над горем бедняков, передо мной предстал пролетарий по-новому прекрасный, — как человек, которому суждено победить и построить новый ясный мир. Вместо тяжких вздохов по поводу страданий бедняков, я увидел сияющий облик прекрасного и достойного представителя класса, который ещё обладает прелестью детской фантазии среди красочного мира народных забав» 41.
Противопоставление детского, игрового начала плоскому миру собственников присутствует и в образе ванчуровского Маргоула. Вообще зло и добро противопоставлены в романе с ясностью волшебной сказки. Злодеи, способствовавшие гибели Маргоула, изображены с помощью злого гротеска, особенно живодёр и сквалыга мельник Немец, и резко противостоят миру Маргоула, окружённого поэтическим ореолом. Вот как описывается провинциальный городок, оказавшийся столь враждебным по-детски светлому Маргоулу: «Город похож на свинарник, одни свиньи вдруг вздумают беситься, другие, благодушно развалясь на подстилке, воздают хвалу властям и святой церкви. Как будто всё стадо привязано за ногу к столбу, на котором свинопас, горестно шмыгая носом, вырезал корявыми буквами: „Бенешов“».
Создавая свой пролетарский роман, Ванчура пошёл по иному пути, чем Майерова и Ольбрахт. Если те стремились реалистически раскрыть новые общественные конфликты в их исторически точном подобии, то Ванчура пишет своего рода притчу об угнетении и изничтожении человечности в собственническом обществе. И идёт он по пути гиперболизации и переключения своих образов в план поэтического мифа. Ванчура стремился вложить в свой роман содержание, выходящее далеко за пределы истории разорившегося пекаря, в основу которой был положен реальный эпизод, происшедший с отцом его друга, писателя Карела Нового.
Роман начинается так: «Пространство ночи безмолвно, нигде ни звука, вселенная несётся сквозь мороз и мрак. Люди, словно таинственный посев, спят в домах». С самого начала история несчастного пекаря мыслится как бы во вселенских масштабах. Для этого Ванчура находит своеобразную художественную структуру. Не раз отмечалось балладное построение романа и в то же время сходство его с притчей. Действие разворачивается с ясностью притчи: пекарь Ян Маргоул из-за своей доброты, щедрости и непрактичности разоряется, на него валятся всё новые и новые несчастья, и он умирает в полной нищете. Его судьба, над которой, как рок в старинных балладах, тяготеют безжалостные законы собственнического общества, осмыслена именно как глубоко значительная притча. Это достигается отнюдь не назидательным морализированием, а поэтическим, полным патетики воплощением горькой судьбы героя. Художественным инструментом, благодаря которому история его переключается в обобщающий монументальный план, становится поэтический, насыщенный современной метафоричностью стиль Ванчуры, его можно сравнить с поэтическим стилем Незвала, Библа и других поэтов, в то же время реформировавших чешский стих. Чешский исследователь З. Пешат, характеризуя роман Ванчуры, справедливо замечает: «Ванчура создал поэтический миф о деградации человечности посредством стилизованного типа, в котором тем не менее заключено одно из основных противоречий эпохи. В этом Ванчура приближается к способу, с помощью которого Гашек в образе Швейка воплотил неодолимость простого человека и его превосходство над господствующим миропорядком» 42. Сравнение со Швейком, которое тоже неоднократно делалось критикой, вполне обоснованно. Со Швейком Маргоула роднит глубоко народный дух этого образа и то «весёлое безумие», которое Маргоул долго сохраняет наряду со своей психологией труженика. В то же время в характере этих образов есть большое различие — прежде всего в чрезвычайно трезвом отношении Швейка к безумной действительности мировой войны, которое вместе с его «весёлым безумием» помогает ему не только сохранить неунывающую жизнерадостность, но и стать злым обличителем «великой эпохи», запятнанной кровью и позором.
Чешская критика, сразу же увидевшая в романе Ванчуры выдающееся явление отечественной прозы, значение которого выходит за национальные рамки, пыталась определить и место писателя в потоке современной европейской литературы. Сразу же напрашивались сравнения с различными авангардистскими течениями. Нередко сравнение Ванчуры с дадаизмом. От этого сопоставления не отказался и Вацлавек, писавший о «неисправимом, светлом безумии дада», которое характеризует Маргоула. Однако тот игровой элемент, то «светлое безумие», которым автор наделяет своего героя, имеет другой функциональный смысл, чем алогичность дадаизма, стоящего на пороге современной «литературы абсурда». Дадаизм исходил из принципиальной непознаваемости, абсурдности всего сущего и призывал принять этот абсурд как почву для эстетического наполнения образа и как своеобразную психотерапию от подавленности ужасами современности и страха перед жизнью. Художественные предпосылки создания образа у Ванчуры были совсем иные, чем у дадаистов. Сама форма притчи, ясность философского и социального осмысления судьбы пекаря противоречат дадаистским принципам. Но в то же время в своей художественной полемике с существующими художественными формами и в борьбе за создание новых он использует тот элемент игры и абсурдного комизма, который и послужил почвой для сравнения с дада. Один из критиков (Йозеф Гора) говорил о близости «Пекаря» к произведениям Шарля Луи Филиппа, с интересом и симпатией встреченным в Чехословакии. Думается, это сравнение также односторонне, как и сопоставление романа Ванчуры с западноевропейским популизмом (Ф. Гётц). Симпатичные, порой сентиментальные образы Шарля Луи Филиппа и идеализированное воспевание народной простоты и душевного здоровья у так называемых «популистов» так же далеки от сложной художественной структуры образов Ванчуры, как и дадаистская гримаса. Первый абзац романа, который мы цитировали, кончается страстным призывом: «Где же товарищество живых? Где же царство света?». Свет человечности, душевной щедрости и весёлого труда пронизывает это произведение, озарённое социалистическим идеалом, верой в грядущее торжество разума, в силу сомкнутых рабочих рук, которой суждено преобразовать мир и освободить человека от одиночества и заброшенности. Нам думается, что, несмотря на близость стилевых исканий к различным авангардистским устремлениям, тут можно говорить о своеобразном, лирически окрашенном типе реалистического романа. Реалистическую сущность этого романа отметил и Вацлавек, говоря об эпической наполненности и стройности действия, о строгой размеренности композиции и о стремлении Ванчуры создать «типического героя и типическую ситуацию» 43. По мнению Вацлавека, этот роман наиболее полно из всех произведений Ванчуры отвечает концепции пролетарского искусства.
Концепция пролетарского искусства в чешской прозе вообще была широкой, и нет никаких оснований выводить за её пределы, как это порой делалось, и второй роман Ванчуры «Поля пахоты и войны» (1925), хотя он дальше отстоит от любого вида традиционного романа, чем «Пекарь Ян Маргоул». Это — новое направление и художественных исканий Ванчуры и вообще чешской революционной литературы.
В этом романе автор откликается на события мировой войны. Шальда писал: «Если бы мне пришлось назвать сильнейший военный роман, я, не колеблясь ни минуты, назвал бы „Поля пахоты и войны“» 44. Действительно, этот роман может быть поставлен рядом с самыми выдающимися антивоенными произведениями в европейской литературе. А в чешской литературе его можно сравнить, пожалуй, только с «Похождениями бравого солдата Швейка». Ванчура, подобно Гашеку, изображает войну как чудовищную, вопиющую бессмыслицу. Эта универсальная нелепица находит своё выражение в самом построении романа, как бы нарочито лишённого логики в чередовании эпизодов, и в гротескных обнажённых образах. Но, в отличие от весёлого романа Гашека, гротеск здесь мрачный, трагический, ненависть писателя не находит разрядки в смехе — она душит автора и диктует ему страницы, как бы перепачканные грязью и кровью — так безжалостно изображены подробности умирания, распада, страданий, так густо удобрены кровью поля пахоты и войны.
В романе разворачиваются две параллельные и почти не связанные между собой линии, одинаково поражающие чудовищной бессмыслицей происходящего. Одна связана с судьбой «людей дна», бесправных и доведённых до скотского состояния батраков в Оугрове, поместье барона Дановитца, а вторая — с судьбой членов баронского семейства. В центре первого сюжетного круга — батраки Гора и Ржека. У нищего, изувеченного Горы жена умирает от родов, а в конце жизни одинокий батрак мечтает о богадельне как о недостижимом счастье. Гибель Горы так же трагически нелепа, как и его жизн