И все же эти великолепные часы — всего лишь витрина подлинного, географического времени, которое строже любого механического отсчета. Круги астрономического и календарного циферблатов оборачиваются за год, спринтерский бег секунд на орлое не разглядеть. Настоящий стандарт пражского времени задают солнечные часы астрономической башни Клементинума, и разница между их показателем и отметкой пражского меридиана составляет ровно секунду. Мы видели, как в башню приходит полдень: на втором уровне в левой стене имеется круглое отверстие, через которое внутрь проникает тонкий солнечный луч. Вероятно, по-старинному принцип этого устройства называется camera obscura. Солнечный зайчик ползет себе по полу, и в тот момент, когда его строго пополам разрезает туго натянутая струна заключенного в деревянную рамку напольного пражского меридиана, наступает время Х. Тут и готово измерение! С 1842 года о наступлении солнечного мига ежедневно сообщалось флаговыми сигналами с площадки астробашни, а с 1891 года до середины 1920-х ритуал сопровождал еще и пушечный выстрел со стен Града, и уж только потом принялось в положенный срок пикать чехословацкое радио.
Еще выше смотровой площадки красуется металлическая скульптура мускулистого атланта с небесной сферой (внутрь помещено игривое золотое солнышко) на плечах. Выполненную, как любят говорить специалисты, в сложном динамическом повороте статую непросто рассмотреть с земли, поэтому мы ее сто раз фотографировали крупным планом. Атлант оказался на куполе построенной в 1722 году башни не случайно: здесь производились важные астрономические и природоведческие измерения. В 1750-е годы иезуиты ввели в эксплуатацию секстан и телескоп[47]; отсюда следили за небесным порядком вплоть до гитлеровской оккупации Чехии и Моравии, пока не померкли звезды. Регулярные, по три раза в день, наблюдения за температурой, атмосферным давлением и выпадением осадков в Клементинуме начали в 1784 году и не прекращают до сих пор.
Астрономические приборы в Клементинуме
Клементинум — это главная чешская библиотека, фонды которой вмещают семь с лишним миллионов единиц хранения; она наверняка скучает в отсутствие Codex Gigas. Мне лестно, что где-то здесь на стеллажах пылятся и некоторые из моих скромных литературных работ. Конечно, не в Барочном зале, до самого расписного потолка набитом бесценными раритетами. Эти старые труды расставлены на двух этажах в 21 ряд, а над ними простирается нарисованное художником Иоганном (Яном) Гебелем: купола храма мудрости, восседающий на горе Парнас покровитель наук и искусств Аполлон, Преображение Господне на горе Фавор (конкретнее, парящий над Христом ангел со светочем знания). Поучительная надпись Ipsum audite («Слушайте Его!» в смысле «Повинуйтесь Ему!») простым смертным не видна, поскольку тем, кто не сочиняет серьезных научных трудов, разрешено только топтаться у входа в великолепный зал, откуда даже огромные исторические глобусы толком не рассмотришь. А жаль, ведь мне нравится разглядывать книги в старых библиотеках и вдыхать их строгий бумажный запах. Но гутенбергова эпоха неотвратимо приближается к финалу, и вскоре перелистать страницы можно будет только в музее, если, конечно, кому-то придет в голову такие музеи организовывать.
От главного входа в Клементинум до Староместской минута-другая пути — либо по улице Оружейников, либо через улицу Святого Леонарда вдоль треугольной Малой площади, а потом мимо узорчатого дома U Minuty, он приторочен к зданию ратуши, следовательно, и к пражским курантам. Этой дорогой прежде приходилось двигаться в ажитированной толпе, которая непосредственно под орлоем приобретала плотность сгущенного молока. До пандемии коронавируса в Прагу, город с населением в 1,3 миллиона человек, ежегодно приезжало туристов впятеро больше, 7 миллионов, не считая тех, кто останавливался у друзей и родственников или снимал жилье по какой-нибудь левой интернет-переписке. Если бы в Москву, а она десятикратно многолюднее Праги, туристы явились в такой же пропорции, то ежегодно красотами российской столицы наслаждались бы все до одного граждане Франции или подданные Великобритании, включая жителей их заморских территорий. Пандемия превратила Прагу в пустой город, наполненный вечерним светом фонарей, которым не для кого было светить. Мы сидели в самоизоляции, гадая, скучают мостовые Старого города по каблукам и подошвам иноземцев или, напротив, отдыхают от них.
Четверть века я со смешанными чувствами наблюдал за тем, как красавица Прага хорошела, развивалась, добрела на международных туристических деньгах, как она становилась все доступнее и привлекательнее для чужих глаз и карманов, рискуя потерять при этом свой особенный домашний уют и все еще очень отчетливую чешскую аутентичность. Антиквары, букинисты, часовщики, булочники и мясники были вытеснены из кварталов, в которых обитали туристы, тайскими массажистами и продавцами международных химических сладостей, милые народные забегаловки проигрывали битву за посетителей сетевым предприятиям ускоренного питания. В индексе глобальных городов Праге присвоили почетный рейтинг B+, что означало: здесь все в порядке с возможностями для труда и отдыха, с экономикой и урбанизмом, с общественными пространствами и зелеными насаждениями, здесь удобный транспорт и развитая безбарьерная среда, тут приятно жить и, наверное, не слишком тягостно умирать. Все двигалось в сторону бо́льших комфорта, простоты, скорости, обезличенности, универсальности. Опытным жителям города его центр казался пораженным проказой, язвы распространялись с севера на юг и с запада на восток. На Вацлавской и Староместской, в Мала-Стране и в Граде пражане старались без нужды не появляться.
Оптимисты уверяют, что не все потеряно: уверенные в себе, чувствующие собственный характер города́ — а Прага, дескать, именно такова — способны вытерпеть и побороть многое. Поэт Сейферт утверждал: «Прага… царственней, чем Рим». Эта строка из поэмы «Одетая светом», рассказывающей о нетрезвых весенних шатаниях зачарованного путника. Сейферт создал образ светящейся Праги, сотканной из лучей солнца, причем таким небесным он увидел и почувствовал город в малоприятное время нацистской оккупации, что придало лирическим стихам особое горьковатое настроение. Но в той же поэме Прага предстает и символом цветения, древом с постоянно обновляющейся кроной. Конечно, возможны такое прочтение и такое ощущение. И все же иногда меня посещают сомнения в том, что пражское Старе-Место — да, выдержавшее под занавес Тридцатилетней войны осаду грозных армий шведского генерала Ганса Кристофа Кёнигсмарка — способно выстоять под натиском всемирной туристической орды, которая уж точно и камня на камне не оставит от прекрасного города.
Герб Австро-Венгрии в галерее собора Святой Варвары в Кутна-Горе
Рассказ о чешских событиях первой половины XVII столетия словно хорошо проработанное старательным живописцем художественное полотно, одно из обширного цикла, на тему о том, что история не бывает черно-белой. Это ведь только кажется, что мастерам кисти той поры не хватало выдумки и цвета, потому что парадные портреты расфранченных напомаженных вельмож с государственным выражением лица навевают скуку. Но на самом деле за каждой, буквально за каждой из этих самодовольных физиономий кроются и страсти, и трагедии, и драмы. Тот тревожный век начался с восстания чешских сословий, преимущественно протестантов, против власти католических монархов Габсбургов. В школьных учебниках утверждается: поражение «чешского дела» в Белогорской битве осенью 1620 года равнозначно национальной катастрофе (историк Йозеф Пекарж назвал исход этого сражения «несчастьем без меры и границ»). Последовавшая через полгода после военного разгрома казнь на Староместской площади «27 чешских мучеников» стала зловещим символом заката: страна потеряла независимость и, как следствие, перспективу самостоятельного развития, в итоге едва не утратив под германским гнетом свой национальный характер.
Это, с одной стороны, так, но с другой — совсем не так. Габсбурги ведь и прежде, с 1526 года, управляли Corona regni Bohemiae[48] как своими наследственными землями, но в результате событий 1618–1621 годов власть этого императорского дома из ограниченной присущими сословному обществу привилегиями дворян и мещан превратилась в абсолютную, так что от шведской осады Прагу в 1648 году защищали верные двору католики. Да, Тридцатилетняя война была и межконфессиональным конфликтом тоже, но заканчивала ее лютеранская Швеция, главный противник Австрии, в союзе с католической Францией, все в Европе перемешалось. Из-за религиозных гонений Чешские земли в 1620-е годы покинули, по разным сведениям, 100 или 200 тысяч человек, многие вынуждены были сменить веру. На место уехавших приезжали новые колонисты, прежде и чаще всего из Германии. К середине XVII века Богемия, потерявшая из-за войны, общественных распрей, эпидемий чумы и голода треть своего примерно двухмиллионного населения, на 70 или даже 90 процентов оказалась католической. Таким образом, усмехаются резонерствующие пражские историки, современные чехи, воспитанные школьными уроками о гуситских заветах духовного братства и материального равенства, в огромном большинстве своем являются потомками католиков и конвертитов.
Вернее всего представлять Тридцатилетнюю войну в Чешских землях и вокруг них (эта общеевропейская война, кстати, началась и закончилась в Праге) как конфликт сословной и абсолютистской политических систем, но острых линий разломов и здесь не просматривается. На стороне Габсбургов выступала и славянская, а не только немецкоязычная знать, и наоборот; многочисленными были перебежчики из лагеря в лагерь. Карьеры и судьбы людские часто диктовались соображениями политической или финансовой выгоды, а кому-то просто иначе было не выжить. К вопросу об альтернативной истории: как считают некоторые исследователи, если бы Белогорская битва в частности и восстание сословий в целом закончились другим исходом (а шансы на победу бунтовщиков примерно до весны 1620 года существовали), Чешские земли рисковали бы потом разделить судьбу Польши. А в Польше, напомню, слабость центральной власти и безграничная панская вольница послужили важными причинами того, что эта страна более чем на век исчезла с политической карты.