асхального погрома.
Последние годы жизни провел в Праге ученик Галилео Галилея, физик и врач из Падуи Иосиф Соломон дель Медиго — его, иноземца, упокоили поодаль от прочих «знаменитых», вроде талмудиста Йома Това Липпмана Мюлхаузена, в «Книге Победы» вступившего в полемику с христианскими интерпретациями Торы, или раввина-книжника, собирателя пражской еврейской библиотеки Давида Оппенхейма, или раввина Шломо Зеева Ауэрбаха, или раввина Шломо Эфраима Лунтшица, или супруги раввина Ашера Сары, или дочери раввина Лёва Гитль… У южной стены кладбища — Пинкасова синагога, на стенах которой смерть оставила совсем другой, чудовищно скорбный знак: здесь начертаны имена 77 297 чешских евреев — жертв Холокоста.
Конец затворничеству Еврейского квартала положил в конце XVIII века император Иосиф II. В эпоху его реформ изоляция евреев постепенно сменилась ассимиляцией: стены вокруг района синагог, получившего впоследствии в честь либерального монарха название Йозефов, снесли, евреев допустили в «обычные» школы, а потом и в университет, отменили желтые метки на одежде и запреты на профессии. Жидовску улицу переименовали в Йозефову (теперь она называется и вовсе дистиллированно, Широка). Евреи, особенно те, кто побогаче, разъехались по Праге, покупали дома, магазины, фабрики, потихоньку превращаясь в продолжателей дела Мордехая Майзеля. Некоторые удачники, вроде текстильных фабрикантов Иегуды Леопольда и Мойзеша Поргесов, обогатились, получили титулы и благородную фамилию фон Портхайм. А беднота продолжала ютиться в трущобах, вокруг которых, за бывшими стенами гетто, вырастали роскошные дворцы новой Праги. Ортодоксальные евреи, строго соблюдавшие заветы раввинов, ворчали: своевольный император, облегчив иудейское ярмо, разрушил в гетто традиционный жизненный уклад.
Иосиф II, сторонник жесткого централизма, превратил Прагу в провинциальный немецкоязычный город; многие дискриминационные меры в отношении евреев не были отменены вовсе. Например, для еврейских семей сохранился запрет на вступление в брак всех сыновей, кроме первенца, если не существовало финансовых гарантий приобретения собственности. Введенный Марией Терезией «200-тысячный налог», который выплачивала еврейская община, в просвещенную эпоху Иосифа никто и не подумал отменить. Число антисемитских памфлетов в Праге увеличивалось; не сокращалась и социальная дистанция между евреями, чехами, немцами.
Большинство пражских евреев знали немецкий язык, но не владели чешским; однако австрийцы не торопились принимать их в свое общество. Чешское самосознание тоже не всегда оказывалось открытым. Основоположник чешскоязычной журналистики Карел Гавличек Боровский, например, ставил вопрос следующим образом: «Как израилиты могут принадлежать к чешской нации, если они — семитского происхождения? Невозможно иметь две родины, две национальности, быть слугой двух господ. Тот, кто хочет быть чехом, должен перестать быть евреем». При этом Гавличек не считал себя антисемитом: он приветствовал принятие в 1850 году первой австрийской конституции, формально предоставившей евреям равные с подданными других национальностей права.
Улица На Убочи в Тршебиче
Еврейский квартал в Тршебиче
А евреи при этом не переставали быть евреями. Они пережили и само тысячелетнее пражское гетто, наконец-то фактически уничтоженное либеральным для своего времени Основным законом, а еще вернее, самим ходом истории. В 1850 году Еврейский город преобразовали в пятый «регулярный» район Праги. Еще через полвека только 20 процентов населения этих кварталов, превратившихся в прибежище люмпенов, составляли евреи. В самом конце позапрошлого века несколько десятков или сотен обветшавших зданий, на первых этажах которых размещались в основном лавки старьевщиков, бордели и дешевые пивные, а также три синагоги, две школы, больницу снесли согласно плану городской реконструкции. Прага торопилась поспеть за развитием европейских метрополий — Вены, Парижа, Будапешта. Через десятилетие все пространство бывшего гетто застроили элегантными зданиями в стиле чешского ренессанса и ар-нуво; теперь это престижный уголок пражского центра.
Йозефов, может быть, самый раскрученный и самый памятный, но совсем не единственный в Чехии и даже не безусловно самый важный для евреев адрес. Возьмем, к примеру, Тршебич, районный центр на юго-западе Моравии с населением в 35 тысяч человек. Среди них теперь почти нет евреев, зато в этом городке существует настоящий еврейский квартал, того же происхождения и той же логики развития, что и пражское гетто. В отличие от Йозефова в тршебичском Замости (или еще проще, в Жи́дех) фасады, стены и крыши сохранились в исторической или хотя бы псевдоисторической неприкосновенности: 123 дома, расчерченных десятком улиц, Передняя (1639–1641) и Задняя (1669) синагоги, в одной сейчас галерея и информцентр, в другой храм гуситской церкви, бывшие раввинат и пекарня мацы, бывшие ритуальные купальни — миквы и богадельня, бывшие школа и больница. Это не вполне туристический заповедник — хотя в Замости появляется все больше кафе и сувенирных лавок, здесь проживают и обычные домовладельцы, никак не связанные ни с Торой, ни со звездой Давида, и они еще не до конца приноровились выжимать прибыль из живописного еврейского прошлого.
Дальняя оконечность притулившегося к левому берегу неширокой Йиглавы компактного квартала с тесной застройкой без скверов и внутренних двориков занята корпусами и трубой бывшего кожевенного завода, когда-то принадлежавшего почтенной семье Субак, тут теперь проводят модные культмероприятия. Собственно Тршебич в последние десятилетия разросся, город обслуживает нужды чешской атомной энергетики — в паре десятков километров от города в 1970–1980-е годы по проекту советских друзей построили АЭС «Дукованы», а персонал расселили в панельных социалистических многоэтажках райцентра.
В Тршебиче утверждают, что в Европе нигде больше не сохранилось столь целостного еврейского сеттльмента. Наверное, это правда, иначе ЮНЕСКО не обратила бы на Замости свое драгоценное внимание. Когда-то тршебичская община считалась едва ли не самой многочисленной в Моравии, около 1700 человек, но с середины XIX столетия, по мере эмансипации и завоевания гражданских свобод, евреи мало-помалу растворялись в славянско-немецком обществе. За несколько веков своей истории квартал Замости не пасовал ни перед армиями захватчиков, ни перед разрушительными наводнениями и жестокими пожарами, а вот трагедия Холокоста уничтожила здесь и еврейскую, и иудейскую жизнь. После Второй мировой из Терезина и Аушвица в Тршебич вернулся всего десяток человек. Так, в общем, было повсюду в Чехословакии: не то что в некоторых, даже во многих городах сохранились и даже прилично реконструированы здания синагог[78], но подавляющее их большинство перепрофилировано, да и особенно некому в окружении свежепокрашенных святых стен молиться. По статистике Федерации еврейских общин, в Чехии осталось 15–20 тысяч евреев, из них иудаизм практикует разве что каждый десятый.
Ключевая фигура и красное знамя чешского еврейского мира — конечно, Франц Кафка, хотя отчетливый интерес к идишу — ивриту, как и к национальной культуре вообще, а потом и к сионизму, возник у него, насколько можно судить по дневникам писателя и воспоминаниям его современников, только в зрелом возрасте. Гениальность этого пражско-немецко-еврейского литератора австрийской традиции, как часто случается, по крайней мере отчасти стала кривозеркальным отражением его непростой жизни. Кафка был человеком слабого здоровья, тяготился карьерой юриста и страхового служащего, хотя и считался старательным профессионалом (он защищал интересы травмированных на производстве рабочих). Признаться, я не доверяю популярной теории о том, что, пребывая на этой работе, Кафка сконструировал защитную каску — эта история никак не подтверждена документально, да и выглядит нарочито анекдотично.
Мемориальная доска Франца Кафки на площади его имени (1966), Прага. Скульптор Карл Гладик
Литературные упражнения Кафка рассматривал как «форму молитвы», он был неизменно одержим писательством, которое, по-видимому, полагал естественной для себя формой существования. Кризисные отношения с деспотичным отцом-галантерейщиком (имевшим магазин на Староместской площади) вкупе с каким-то трудным детским опытом вылились и в неспособность построить собственную семью, что было вызвано, как полагают биографы Кафки, еще и особенностями его психически лабильной натуры. На эту тему, помимо тысячи экспертных трудов, — и кинетическая скульптура работы Давида Черны на пьяцетте у пражского торгового центра Quadrio: 42 фигурные стальные панели вращаются независимо друг от друга, складываясь в 10-метровую нержавеющую голову Кафки.
Самоосуждение и болезненное восприятие реальности, наложенные на материальные проблемы, периодическая неустроенность, частые запоры, постоянная неуверенность в собственных сексуальных способностях («Коитус как кара за счастье быть вместе», — такую он оставил дневниковую запись) — вот фон, на котором рождались прославленные теперь беллетристические фантасмагории, столь отличающиеся от небогатой на внешние события биографии скромного служащего. Это и сделало Кафку, воспользуюсь удачной метафорой отечественного литературоведа, «экспертом по вопросам отчуждения от жизни».
Его книги — трудное изломанное письмо и, несмотря на нанесенный на них всемирной известностью глянец, совсем не простое чтение. Манера этого писателя мыслить, противоречия его восприятия жизни, кошмарно-символический стиль подчас вызывают внутреннее смятение. Чтобы взять с полки томик Кафки, нужно особенное, редко посещающее меня настроение, прежде всего готовность мириться с неясностью содержания текстов, ведь философия Кафки выскальзывает из границ четкого мироощущения и допускает множественные интерпретации. Может быть, он не случайно родился в несуществующем уже доме на углу нынешних Капровой и Майзеловой улиц, почти в точке зыбкого соединения иудейской и христианской Праги. Думаю, Кафка популярен и потому, что как раз таков — зыбок и расплывчат — мир вокруг нас. Этот мир окончательно стал кафкианским в XX столетии и, судя по тому, как идут дела в первые десятилетия века нового, иным становиться не собирается.