Смотровая башня на холме Петршин зимой
Самая высокая привлтавская возвышенность в центральной части города — Петршин — стоит от реки слева. Принято считать, что название взято от греческого «камень», но вообще этот широкий плоскоголовый холм издавна известен как гора святого Лаврентия (Вавржинца по-чешски). Первый храм древнеиспанскому мученику, если верить летописям, здесь посвятили в 1135 году, теперь на его месте стоит барочный костел, а снизу к нему тянется кальвария, набор символизирующих крестный путь Иисуса Христа часовенок, как положено, с 14 станциями. Рядом деревянный развлекательный павильон с зеркалами (то, что в советских ЦПКиО называлось комнатой смеха), научно-популярная обсерватория с розовым садом, а также 65-метровая башня, задуманная и осуществленная как подобие Эйфелевой. Эта конструкция — дань пражским и вообще чешским восторгам по поводу Всемирной выставки 1889 года в Париже, входной аркой на территорию которой и явился высотный инженерный проект из железа и стали. Копию не сделаешь лучше оригинала, это справедливо и для пражской смотровой вышки, но неважно.
Для тех, кто проходил обучение в чешских или чехословацких средних школах, самый ласковый месяц весны начинается как раз на холме Петршин, и начинается вот этими строками из поэмы Карела Гинека Махи «Май»:
Был поздний вечер — юный май,
Вечерний час — томленья час.
И горлинки влюбленный глас
Звучал, тревожа темный гай[80].
Причины, собственно, две, и первая в том, что Карел Маха числится среди прочных основоположников национальной поэзии. Чешские мальчики и девочки зубрят его стихи так же, как в России учат наизусть, скажем, строфы из Лермонтова. Эти поэты были современниками, фактически товарищами по перу, хотя и не знали ничего друг о друге, оба черпали вдохновение в творчестве Байрона, Мицкевича и Пушкина. Оба, мятежные, искали бури и умерли практически ровесниками, только кончина Махи в 1836 году оказалась еще более случайной и нелепой, чем смерть застреленного на дуэли Лермонтова: чешский поэт заразился холерой, как полагают, напившись при тушении пожара нечистой воды. Памятник романтическому стихотворцу — кудрявый юноша с пером в руке склонился к букету сирени — установлен на петршинском склоне, в общественном фруктовом саду. Именно здесь 1 мая сотнями и даже тысячами пар, что и зафиксировано в Книге рекордов Гиннесса, собираются влюбленные — чтобы заключать друг друга в объятия и вдоволь целоваться на счастье под цветущими черешневыми деревьями, есть у чехов такое славное поверье. Мы сами в первый майский день не раз оказывались на склоне Петршина. А вот и еще причина: в чешском сознании поэма Карела Махи о благородном разбойнике Вилеме и цветение садов тесно связаны, как связано воедино в памяти все то прекрасное, к чему мы привыкли с детства и юности.
Тема весны — верный знак того, что и Чехия вопреки всему устоит и продлится, этому не воспрепятствует течение времени. Собственно, о том же, хотя по-другому, писал Маха: в ожидании смерти «суровый властелин лесов» Вилем, невольный отцеубийца, отомстивший обольстителю своей возлюбленной, исповедуется в святом чувстве к родной земле. Сюжет для своей поэмы поэт отыскал в городке Докси (некогда Хиршберг), на берегах Большого пруда, где когда-то и вправду якобы случилась подобная неприятная история. Когда Маха посмертно стал классиком, пруд окрестили озером и присвоили ему писательское имя. Теперь здесь популярная зона летнего оздоровительного отдыха, так что о преступлении и наказании мало кто вспоминает. Но сохранилась Ярмилина скала, с которой, если верить поэту, бросилась безутешная девушка, узнав о казни своего Вилема. Теперь так не утопишься: озеро обмелело, берег отступил, вокруг аквапарк.
Сторонники другой историко-литературоведческой школы полагают, что прототипом Вилема поэт выбрал вора и налетчика Вацлава Бабинского, ураганившего к северу от Праги в 1820–1830-е годы. Как и положено робин гудам, этот Бабинский грабил богатых, чтобы отдавать бедным. Так гласила народная молва; полицейские записи указывают, что он безжалостно обирал всех, кто только встречался на воровском пути[81]. Но в романтической поэзии силы добра одолевают мрак. Конечно, если пребываешь в обычном деловом настроении, то в этом можно усомниться, но, поверьте, в первый день майских грез Прага не дает повода для пессимизма. Наобнимавшись на Лаврентьевой горе, влюбленные спускаются к берегу Влтавы, кормить уток и лебедей.
Человеку русского (я бы даже сказал, интеллигентско-советского) культурного круга свойственно искать и обретать на Петршинском холме другое поэтико-романтическое присутствие, отечественное, — естественно, Марины Цветаевой. Отыскать это присутствие несложно: Цветаева провела в Чехословакии три вполне тягостных для нее года, счастья здесь не нашла и перебралась в Париж, хотя Прагу навеки полюбила, в чем неоднократно признавалась. В городе и его окрестностях она сменила полдюжины адресов, любители ее творчества ездят поклониться в недалекие от Праги деревушки Мокропсы и Вшеноры, бытие которых столетие назад примерно соответствовало их названиям. Там нет экспонатов типа «онегинской скамьи» или «есенинской березы», только малюсенькая музейная экспозиция, что, может, и закономерно: Цветаева чувствовала себя среди чехов чужой, да и чехам она тоже чужая. В своем первом изгнании Марина Цветаева написала почти полторы сотни произведений, хватит на сборник, а в 1939-м, в черную годину оккупации, добавила в пражский альбом (из Парижа) еще и восславивший чешский народ энергичный стихотворный цикл, знаменитая строфа из которого послужила эпиграфом к этой главе.
Пражский яхт-клуб, вид со стены крепости Вышеград
О метаниях Цветаевой в Праге написано много всего, так что колеблешься, как поступать с этим массивом информации: неправильно вообще обходить вниманием прекрасного поэта, светоч нашей юности, но и повторять стократно изреченные банальности не хочется. Предприму попытку краткого экскурса, укрывшись за броней мнения знатока цветаевского творчества Галины Биновой, которая не один десяток лет изучала славянские литературы из университета в Брно: «И здесь она жила в оппозиции всему — новой жизни, литературному и эмигрантскому окружению, для которого стихи ее оставались непонятными… Здесь, как и всюду, она чувствовала себя изгоем, чему содействовали неупорядоченный быт, бесконечные переселения, полунищенское существование, неудовлетворительная личная жизнь».
Марина Ивановна Цветаева, 29 лет, приехала в Прагу летом 1922 года на воссоединение к мужу, студенту Карлова университета, бывшему офицеру-деникинцу и будущему агенту НКВД Сергею Эфрону, вместе с 10-летней дочерью Ариадной, которую ее родители вскоре поместили в интернат для русских детей в Моравске-Тршебове. Младшая дочь Цветаевой, двухлетняя Ирина, умерла в разгар гражданской войны от голода в подмосковном приюте, куда ее сдала отчаявшаяся мать.
В Чехословакии в начале 1920-х годов осели около 30 тысяч эмигрантов из России, и их существование и благополучие было бы невозможным без деятельной поддержки местных властей[82]. Цветаева стала одной из этих многих — одной из многих несчастных и финансово неудачливых; ее пражское время вечно показывало час до полуночи. Пани Бинова упоминает, кстати, о том, что Цветаева часто проводила свободное время на кладбищах — так, впрочем, и положено персонажам серебряного века. Чешские переживания вызывали в ней не безыскусный романтический мятеж, как у Карела Махи, но символизм самой высокой, драгоценной пробы русской поэзии. Лучшим (и бессловесным) богемским другом русской изгнанницы можно счесть каменного Брунцвика[83] на опоре у Карлова моста («ка-ра-ульный на посту разлук», «рыцарь, стерегущий реку — дней»), к которому Цветаева испытывала такую симпатию, что обнаружила с этой фигурой свое внешнее сходство.
В 1925 году, незадолго до отъезда в Париж, Цветаева родила сына Георгия, отцом которого, как сосчитали биографы, был не законный муж, но другой бывший офицер красной и белой армий (впоследствии тоже агент НКВД). Рефлексиям романа с Константином Родзевичем, кульминационная фаза которого продлилась три месяца, посвящены самые значительные произведения цветаевского пражского периода — «Поэма Горы» (с прописной буквы) и «Поэма Конца» (тоже с заглавной). Любовник, как можно судить, оказался не готов к постоянным усложненным отношениям; Родзевич считал, что Цветаева и его самого, и страстность романа «выдумала». А она ничего не выдумывала, просто была «погружена в колдовской омут страсти», в попытке совместить реальный и воображаемый миры, и полагала, что рассталась с милым «любя и любимая, в полный разгар любви».
Поэтическая Гора — это Петршин, а Конец — он и есть конец, как бы финал всему. «Поэма Горы», подсказывают литкритики, представляет собой плач по уже отгоревшей любви, не случайно это свое произведение Цветаева отправила в качестве свадебного подарка вместе с подвенечным платьем невесте Родзевича, дочери религиозного философа Марии Булгаковой, чем, полагаю, вряд ли ее обрадовала (молодая пара, кстати, быстро развалилась, чему способствовала «мотыльковая сущность» супруга). А «Поэма Конца» — описание того, как отношения Цветаевой и ее избранника рушились, ведь любое восхождение к духовным вершинам оканчивается возвращением на равнину будней. Горный поход, воспринятый поэтом как грядущее торжество мещанства над высоким чувством, обернулся крушением мечты. Когда-нибудь, полагала она, — может быть, скоро! — Петршинский холм, символ изысканной любви, будет «застроен дачами». Нет, этого пока не произошло.
В Чехословакии Цветаева, судя по ее творчеству, находилась в вечном смятении. «Горе началось с горы. / Та гора на мне — надгробием», «Я любовь узнаю по боли» —