– Это хорошо, – обрадовалась девушка. – Потому что только я достойна всех богатств мира, но изумруд мне тоже хочется получить!
Тогда парень набросился на здоровяка и убил его, а женщина здоровяка вцепилась в волосы девственницы, и они обе скатились в ручей и захлебнулись там; все дрались со всеми.
Когда Конрад вернулся в долину, то увидел лишь трупы.
Три дня и три ночи он оплакивал своих детей; сердце его окаменело, а душа сгорела, отчего дыхание стало огненным; белая кожа его почернела вся, как раньше лицо, и покрылась чешуёй.
Только крылья остались такими же белыми, как и прежде, потому что в нём оставалась малая толика Веры и Надежды.
Тогда Конрад взмахнул крыльями и полетел к Богу.
– Зачем ты предоставил людям свободу? – спросил бывший ангел.
– Это был мой выбор, – ответил Создатель.
– Так нельзя было делать! Неразумное дитя выберет яркое, но вредное вместо скромного, но полезного, потащит в рот кусок стекла, презрев кусок хлеба, и будет стремиться к дурному и запретному вместо хорошего и общепринятого. Нельзя давать свободу воли тем, кто не различает добро и зло. Как только я оставил людей одних, они убили друг друга из-за сущей ерунды, из-за никчемного камня!
– Это был их выбор, – ответил Создатель.
– Я пытался спасти людей от греха, я возвёл стены неприступных гор и сделал непроходимыми снежные перевалы, чтобы им не у кого было научиться плохому, – вскричал ангел в чешуе. – Видит мироздание, и видишь Ты, Отче: я желал им только хорошего. Но мой труд оказался напрасным!
– Это был твой выбор – и твоя ошибка. Ибо, лишая их возможности познать зло, ты лишил их возможности отличить зло от добра, – ответил Создатель.
Горько возрыдал тогда бывший ангел, крылья его вспыхнули чёрным пламенем и обратились в серый пепел, потому что исчезли в нём Вера и Надежда, а одной Любви недостаточно для полёта.
И рухнул с небес покрытый чешуёй разочарования бывший ангел, и разбился о ледяной поток между мрачных горных хребтов.
Прознав об этой истории, жадные люди пытались проникнуть в Изумрудную Долину, чтобы обогатиться, собрав разбросанные по траве драгоценные камни. Но сапфиры и рубины превратились в маленьких разноцветных змеек, жалящих насмерть.
Все забыли Конрада – ангела, любившего людей больше всего на свете и пытавшегося уберечь их ото зла.
И только иногда, когда безлунная ночь накрывает Памир чёрной кошмой, чабаны слышат его рыдания и молятся всем богам одновременно, умирая от ужаса…
18. На гранитных ступенях
Где-то. Когда-то.
Умирая от смеха и замирая от ужаса. Постовой свистел, и его трель металась между кустами, пытаясь настичь нас. Ударилась в плакат «XX лет Рабоче-крестьянской Красной армии» и отстала.
– Ты с ума сошёл, нельзя же так! Поймают, оштрафуют и пришлют в техникум грозное письмо, – сказала я, задыхаясь от еле сдерживаемого хохота.
– А ещё в местком, комитет комсомола и мне в редакцию, – подхватил Жорж. – Тебя выгонят из Художки за поведение, несовместимое с высоким званием будущего художника и педагога, а меня – вообще отовсюду. Давай сюда!
Он потащил меня в подворотню. Потом мы перелезали через какие-то заборчики и бежали сквозь каменные кишки дворов Петроградки, распугивая кошек. Милицейских свистков давно не было слышно, но мы уже не могли остановиться.
Ветку я не выронила. Когда остановились отдышаться под низкой аркой, он спросил:
– Танюшка, оно хоть того стоило? Я не зря рисковал и нарушал общественный порядок?
Его глаза блестели, разгорячённое от бега тело было так близко. И пахло потом – терпко, завораживающе.
Я спрятала лицо в мелких благоухающих цветках. Прошептала:
– Прекрасная сирень, Жорж. Но всё-таки не надо было…
– Не надо было что?
– Рисковать. И нарушать.
Он стоял очень близко. Никогда раньше так близко он не стоял. От него шёл жар, как от бабушкиной печки, и жар проникал в меня, плавил; почему-то хотелось плакать, но плакать сладко и светло.
Георгий молча обнял меня, прижал. Я вся спряталась между его рук, но он всё-таки отыскал губы, и это было так…
Страшно, удивительно и прекрасно одновременно – как прыгать с парашютной вышки в парке Двадцатилетия Октября.
Я откинулась, опёршись лопатками о шершавую стену, – она внезапно оказалась обжигающе ледяной. Ужасно, невозможно холодной. Я вздрогнула и…
…шершавая, холодная гранитная стена. Я вздрогнула и отодвинулась. Сумрачная проходная арка исчезла; вода ласкала влажный камень, и ветер с Невы был неуютным. Необъятный пиджак с серебряным пером, наградой от союза писателей, накинут на мои плечи, но самого Георгия Цветова нигде не было.
Вокруг туман, плотный и сырой, как падшее с небес облако. Я пыталась найти ступени, чтобы подняться на набережную, но вокруг был только гранит – серый, шершавый, словно драконья шкура. Туман странно искажал звуки, доносил незнакомые голоса, обрывки непонятных фраз:
…и негоциантов иноземных, и иных званий людишек…
…банановоз из Хельсинки. Без базара, братан: перетрём – разрулим…
…именовать впредь город Санкт-Петербург – Петроградом…
…принять студентку художественно-педагогического техникума Татьяну Дубровскую в члены ВЛКСМ. Очень почётно вступить в наши ряды в год двадцатилетия ленинского союза молодёжи. Теперь ты комсомолка, Танюшка! Вручаю тебе этот значок: носи его у сердца и не снимай никогда!
Я испуганно схватила себя за левую грудь и вскрикнула. Отдёрнула ошпаренную холодом руку.
Нету!
Ни значка. Ни груди.
То есть, грудь была. Жёсткая, поросшая волосом.
Мужская.
Потому что я уже была… Я был.
Тополёк. Папа называл меня Топольком, и бабушка гладила меня жёсткой ладонью по голове – зло, грубо, будто дёргала заевший на морозе затвор трёхлинейки. А босой офицерик в исподнем стоял у промороженной стенки и презрительно кривился:
– Что же вы, барышня? Даже перезарядить не можете. Дрожат ручонки-то?
Я посмотрел на свои руки. Они и вправду дрожали. Гранит набережной был нестерпимо холодным, изморозь рисовала на нём узоры, несмотря на теплынь августовского полдня.
Посреди Невы неторопливо, солидно, презрительно не замечая встречного течения, плыл белый теплоход. Там смеялись, хищно обнажив безупречные зубы, женщины в немыслимых декольте; бриллиантовые серьги сияющими струями падали на обнажённые плечи, бесценное шампанское пузырилось в бокалах музейного итальянского стекла.
Смутно знакомый брюнет сидел за столиком напротив бледного, бесцветного человека. И думал обо мне.
– А почему вас интересует Анатолий Горский? – спросил брюнет. – Странная история.
19. Ледяной ящер
Памир, лето 1940
Странная история, – хмыкнул Илья Горский. – Признайтесь, что сами её сочинили. Откуда в памирской легенде ветхозаветный ангел с германским именем Конрад? Да и вообще, ангел – это христианский персонаж.
– Пусть не «ангел», а высшее существо. Имя я и вправду изменил, адаптировал для европейского уха, – согласился Аждахов, – в первоисточнике ангела звали иначе. Но замена имеет смысл, поверьте.
– А, неважно, – махнул рукой Илья. – Банальная сказка про изначальную греховность человека. Мрачноватая только, сынишке своему, Толику, я бы такую не стал рассказывать.
Рамиль, кажется, обиделся.
И молчал до самого лагеря геологов.
Выстрелы хлестнули, высекая из камней гулкое эхо.
Жеребец Рамиля всхрапнул. Присел, прижимая уши.
– Это у геологов. За мной, быстро! – крикнул Аждахов и дал шенкеля. Жеребец прыгнул с места, и сразу набрав ход, исчез за поворотом.
Горский тоже пришпорил. Мысли сталкивались в голове со звоном, вторящим грохоту перестрелки: чёрт, вдруг это по нам? Но откуда и зачем? Наган в кобуре, кобура в сидоре, сволочь. Не помню, заряжен или нет.
Последние сотни метров отмахали сумасшедшим галопом, рискуя свернуть шею на тропе, пуляющей камнями из-под копыт. Вот выгоревшие палатки, вот грязно-белый язык ледника.
Рамиль вылетел из седла уже с карабином в руке, исчез за валуном.
Растерянный Горский крутился на месте, не в силах успокоить ошалевшего от скачки мерина.
– Из седла! – заорал Рамиль.
Отвернулся, завозился с оружием.
Горский спрыгнул, но крайне неловко – сапог застрял в стремени. Мерин шарахнулся в сторону, потащил по обломкам.
Илья взвыл, дёрнулся – и наконец освободился. Подумал: «Лежу тут, как раздавленная лягушка на дороге. Подстрелят, как пить дать».
Но выстрелов не было.
Кто-то кричал от палаток:
– Товарищ Аждахов, вы?
– Я-то Аждахов, а ты кто? – не сразу ответил начальник экспедиции.
– Ларионов, геолог. Не стреляйте только!
– Это как пойдёт. Что там у вас за катавасия?
– Да целое светопреставление! Всё уже закончилось, выходите, товарищ Аждахов.
Рамиль встал, но карабин не опустил.
Пошёл к лагерю. Не шагал – скользил, готовый в любой момент юркнуть за укрытие, уйти с линии огня.
«Вот ведь ловкий, дьявол» – невольно восхитился Горский. Начал подниматься и вскрикнул: подвёрнутая нога стрельнула болью от пятки до паха.
– Этот со мной, – не оборачиваясь, сказал Рамиль. – Илья Самуилович Горский, энтомолог. Точнее, отвечает за зоологическую часть.
Ларионов шёл навстречу, прижимая руку с револьвером к левому окровавленному плечу.
– Вовремя вы, товарищ Аждахов.
– Начальство всегда вовремя, – усмехнулся Рамиль.
– Я серьёзно. Они вас услыхали и дали дёру, а то бы беда!
– Кто «они»?
– Идёмте, сразу и не расскажешь, это видеть надо.
Лагерь был разворочен: одна палатка свалена, по земле разбросаны консервные банки вперемешку с геологическим инструментом, разбитый вдребезги теодолит задрал к небу обломок стойки. Ветер трепал смятые листки кроков, звякали под ногами стреляные гильзы, ничком лежал труп в драном чапане. И висела в воздухе страшная вонь горелой органики.