но свесило усики.
– Тьфу, гадость, – двумя пальцами дядечка снял козявку, стряхнул на пол, схватил салфетку и начал яростно тереть пальцы. – Говорю же: экономят. Нет бы колбасы какой или борща – водяными блохами трудящихся травят.
Гул светских разговоров на миг смолк. Налетели накрахмаленные официанты, обтёрли дядечку и поставили перед ним новую тарелку с «фрутти-ди-маре».
– Я и говорю, – как ни в чём не бывало продолжил Филимонов. – Эти электроды для бытовых работ, забор на даче варить, оградку на могиле можно. А тут – понтон, шестьсот тонн, понимать надо! Расстреливайте – не буду заменять. Ну, они заказ другому отдали, сговорчивому. Сэкономили, тля. Пятнадцать тысяч рублей. Через три месяца читаю: потонул тот понтон, а на нём оборудования на двадцать миллионов. Долларов, блин, на двадцать миллионов! Экономисты, блин.
Филимонов схватил необъятный бокал, в мгновение высосал драгоценный коньяк и зажмурился. Прошептал:
– Забористый, гад, что твой чамбур. Ну, а потом они звонят, извиняются, конечно, и говорят: тут нам причал…
Игорь так и не узнал, что там случилось с причалом. Подошёл распорядитель и ласково прошептал:
– Прошу, прошу, Семён Семёнович вас с нетерпением ожидает.
Комодообразные телохранители, нещадно потеющие в чёрных костюмах, раздвинулись, галстуки едва не лопались на багровых шеях. Распорядитель проскочил между чёрными глыбами и кивнул:
– Прошу, наверх по трапу.
Роскошные перила, красная ковровая дорожка – будто лестницу вырезали из петербургского дворца и перенесли целиком на корабль.
Бесшумно отъехала дверь, из неё спиной, непрестанно кланяясь, вывалился человек. Заканчивая разговор, проблеял:
– Всенепременно, Семён Семёныч. А как же! Спайка власти и патриотической буржуазии – она и горы свернёт, не на «Памире» будет сказано, хы.
Обернулся и показался смутно знакомым. Фыркнул, как уплывший от охотников морж, вытащил платок и принялся яростно протирать лысину.
«Это же губернатор!» – поразился Игорь, узнавая.
– Крут! – сообщил губернатор. – Тридцать миллиардов – это хорошо, но два месяца – это плохо. Мало.
Снова фыркнул и дробно скатился по ступеням трапа.
Игорь замер, держась за перила, соображалось туго. Конечно, он был наслышан о возможностях хозяина «Памира», но делил всё на три, считая сетевыми слухами. А тут – губернатор, любимец Самого, как ресторанный халдей кланяется.
– Что же вы остановились, Игорь Анатольевич? – разнёсся под потолком вкрадчивый голос. – Прошу.
Дверь неслышно отъехала вбок, являя роскошную каюту.
Сияющий полировкой стол, огромный, словно палуба авианосца. За креслом хозяина – гигантское панорамное стекло без переплётов с видом на корму: казалось, господин Аксель парит над невской волной, а из-за спины у него бурлящими белыми крыльями расползается надвое кильватерная струя парохода. «Ангел дикого капитализма, – подумал Игорь. – Или демон? Тогда крылья чёрные должны быть».
– У меня есть десять минут, – сказал хозяин. – Ни секунды больше. Дела, знаешь ли…
Игорь Дьяков удивился:
– Так ведь я ни о чём не просил, это вы настояли на встрече, вернее, ваш помощник. Так, кстати, и не раскрыв, о чём вы хотите поговорить.
– «Поговорить» – это не про меня, – хмыкнул собеседник. – У меня времени на болтовню нет. Всё конкретно: вот условия, берёшься и делаешь.
Дьякову стало неуютно: слишком уж деловит, сразу давить начинает. Лицо как гигантская губка, пористое, бугристое, мягкое. Цвет какой-то болезненно-серый и вызывает ассоциацию с нечистой пеной на поверхности канавы промышленных стоков. И два истукана за спиной торчат, затянутые в чёрную ткань безупречных костюмов.
– Я не привык к такому тону. Если бы мы были не на корабле, а, скажем, в кафе, я бы уже вышел.
Пенолицый неожиданно расхохотался и сразу стал гораздо симпатичнее; даже редкие зубки-шипы, напоминавшие о каком-то мелком хищнике, не портили картины.
– Извини, Игорь Анатольевич. Профдеформация, японский городовой. Подрядчики, просители, вся эта канитель. Забыл, что ты у нас не какой-нибудь конченый поставщик металлоконструкций или депутат пришибленный, а человек науки и даже, японский городовой, творчества. Вот моё предложение.
Аксель вяло поднял указательный палец; один из роботов за спиной мгновенно ожил и положил перед Игорем лист дорогой бумаги с тиснёным логотипом.
– Памир, панмировая корпорация, – прочёл Игорь вслух. – Скромненько, чего уж там.
– Ты читай. Здесь кратко, разумеется. Материалы сразу.
Игорь прочитал. Потом ещё раз. Поморщился:
– Извините, то ли жарко сегодня, то ли я дурак. Но это же не по-русски написано: «исходя из ограниченного изложения вышеупомянутых малоизвестных документов». Изумруды какие-то, горные долины, динозавры. Вы меня с каналом НТН не перепутали? Семён Семёнович, наша компания не занимается легендами и слухами…
Хозяин роскошной каюты наклонился вперёд, распахнул широкий шипастый рот. Бледная кожа, розовеющие в свете заката седые, торчащие за ушами волосы – вылитый аксолотль. Игорь вздрогнул: почему-то название безобидного земноводного вызвало трудноуловимую неприятную ассоциацию.
– Я знаю, чем ты занимаешься, дружок, – с нажимом сказал Аксель. – Цитирую по памяти: «образ Колизея как нельзя лучше напоминает о вечных ценностях и истоках профессии, берущей своё начало в глубинах Леты, а символы императорской власти увековечивают величайшую личность Веспасиана». Напомнить, о чём? Эта фирма после того, как тебе за герб заплатила, задрала стоимость посещения сортиров втрое, настолько ребятки охренели от собственной значимости. Пришлось на грешную землю опускать.
Дьяков начал стремительно краснеть.
– Ладно, не тушуйся. Каждый деньги зарабатывает, как может, – миролюбиво заметил Аксель. – Птичка по зёрнышку. Понимаю. Меня вот спрашивают: зачем, мол, кладбища? Неужто на нефти – он произнёс «нефти» с ударением на последний слог – мало зарабатываете? А я так скажу: нефть-то кончится, а людишки – нет. Вот что всех объединяет, какой товар универсальный? Кто кеды носит, кто шлёпанцы, не угадаешь. А помрут-то все, каждому могилка нужна или ниша в колумбарии. И уход какой-никакой: дорожки подмести, ограду подкрасить. Тут копеечка, там тридцать тысяч. Причём чем дальше, тем мёртвых больше, верно? Так что бизнес хоть и неказистый, зато вдолгую. Хороший бизнес.
– Главное, весёлый.
– А вот этого не надо, Игорь Анатольевич. Бизнесу на эмоции плевать. Деньги не пахнут, это, как мы только что выяснили, тебе хорошо известно.
– Мы отвлеклись. Давайте по делу.
– Вот это верно, давай по делу. Кстати, твоя презентация мне не нужна, можешь флэшку не теребить.
Игорь дёрнулся и сел прямо. Он действительно машинально поглаживал в кармане пиджака переданный Елизаветой пластмассовый пенал.
– Я и так всё про твою контору знаю. Получше, чем бухгалтерша и твой партнёр. Этот, как его. Макс, голубой щенок.
Игорь тронул висок, погладил ударившую пульсом вену.
– Если вы и так всё знаете, зачем вам я?
Аксель усмехнулся. Наклонился над столом, приблизился: Игорь мог теперь разглядеть каждую пору на серой коже.
– Да, дружок, моя частная служба безопасности некоторым государственным сто очков даст. Только тут одной перлюстрацией не управишься, и снайперы не в жилу. Соображение нужно в вашей области, привычка к исследованию, японский городовой. Как там ваши археологи: черепок обнаружат, а не ломом поддевают, не хватают сразу – кисточкой, аккуратно, по миллиметру. Чтобы, значит, истину не повредить, чтобы не сломалась она, не рассыпалась в пыль, ветром не унесло. И главное, – Аксель вновь откинулся на кресле, поднял палец. – Его искали. По всей планете, не один десяток лет. А он сам пришёл, и не к кому-то – к тебе. Значит, тебе и карты в руки.
Пересохло во рту. Игорь уже знал ответ, но всё равно спросил:
– Не понимаю, вы о ком?
– Дурачка выключи, дружок, всё ты понял. Про того самого. Конрад, он же Анатолий Ильич Горский, он же Тополёк. И не подумай, что речь только про камешки, хотя изумруд высочайшей чистоты с кулак размером – это не жук чихнул. Есть вещи гораздо дороже всех денег мира.
– Странно слышать от олигарха, будто есть нечто дороже денег.
Аксель помрачнел, глаза его погасли, кожа стала совсем пепельной, уголки губ поползли вниз.
– Есть, дружок. Есть.
– Например, что?
Аксель гладил бугристое лицо, молчал.
Игорь смотрел на распухшие в суставах пальцы, на синие вены, напоминающие трещины в древнем мраморе. На разбегающиеся буруны за стеклом, стремительно краснеющие в закатном свете.
Ждал ответа.
21. Святилище Насрулло
Памир, лето 1940
На подъёмах приходилось спешиваться, брать уставших лошадей в повод. Горский снял очки: пыль ложилась на стёкла, на кожу, превращаясь в корку, забивая ноздри и горло. Раскалённый шар в небе выжигал глаза, чёрные горы дышали жаром, словно мартеновские печи. Вода едва плескалась на дне фляги. Аждахов запретил дневку (некогда! ходу, ходу, слабаки), переждать самое пекло не удалось.
Мерин тяжело раздувал бока, хлюпал селезёнкой. Перед глазами Ильи плыло, мерещились ленинградские проспекты – пустые, мёртвые, покрытые падающими с выгоревшего неба пепельными хлопьями; впереди пропотевшая спина Ларионова качалась, словно язык метронома: влево-вправо, влево-вправо, влево, влево, влево…
Горский очнулся, натянул поводья, вывалился из седла – и успел, подхватил падающего.
– Помогите!
Подскочили, уложили на мелкий камень тропы. Глаза у Ларионова были белые, сквозь растрескавшиеся губы прорывался хрип.
– Что с ним? – зло спросил Аждахов.
Илья дёрнул пуговицы на вороте гимнастёрки геолога, сунул руку в жаркое, влажное.
– Повязка сбилась, растрясло. Течёт. Крови много потерял, и солнце.
– Перевязать. Да живо, живо!
Илья поднялся, достал очки, принялся яростно протирать.