– Рамиль Фарухович, и дальше что? Он без сознания, а санитарную карету я тут не наблюдаю. Нужен привал, и люди, и кони уже на пределе.
Аждахов хлестнул плёткой по голенищу, надвинулся. Не кричал – говорил тихо, страшно, будто отрубал по куску:
– Отставить. Нытьё. Ларионова привязать. К седлу. Надо успеть. До заката. Или – смерть.
– А если выпадет, да головой на камень? – прошептал Горский, не в силах смотреть в горящие глаза.
– Упадёт – останется. А мы дальше пойдём.
– Это не по-человечески.
Аждахов схватил Горского за отвороты пиджака, тряхнул:
– А сдохнуть тут всей экспедицией из-за одного – по-человечески? Ты видел, что басмачи с пленными делают? Нет? А я видел. Сначала уши отрежут, нос, пальцы. А потом – причиндалы, и в рот тебе же запихнут. Понял, ты, интеллигент сраный? Собрал жопу в горсть и выполняй приказ. Или я сам тебя в башку, чтоб не мучился.
Развернулся, пошагал вдоль маленькой колонны, покрикивая:
– Давай, давай, чернильное семя!
Илья посмотрел вслед, подумал: «Ведь прав. И уверен, что приказ выполнят».
Вздохнул и достал из сумки последний рулон бинта.
Успели.
Солнце смирилось, прекратило убивать маленький караван. Разочарованное, упало за острое лезвие хребта.
Коней поили в темноте. Скрипел ворот древнего колодца, поднимая очередное кожаное ведро. Трещал базальт, стремительно остывая от дневного пламени.
Ларионова занесли внутрь купола. В сознание он так и не пришёл, пульс едва прощупывался.
– Я, конечно, не врач, – сказал Илья. – Но дело плохо. Боюсь, не довезём.
– Давайте сначала доживём до восхода.
Рамиль при неверном свете костра перебирал обоймы. Вздохнул:
– Мало. Карабин да четыре револьвера, и патронов чуть. Один расчёт – напугаем. Горский, вы свои пересчитали?
– Свои – что?
– Публикации в научных журналах, – рассердился Рамиль. – Патроны к нагану, разумеется. Сейчас на пост геологи пойдут, двумя сменами, а с двух часов до рассвета наше время. Хорошо, что сюда только по одной тропе можно подняться, Анвар незаметно не подберётся.
– То есть уверены, что погоня будет?
– Если он изумруд успел увидеть – непременно.
– А если нет?
– Надеяться надо на лучшее, на то и оптимизм, – назидательно сказал Рамиль. – А вот готовиться – к худшему. Вы бы поспали.
– А вы?
– Это вряд ли в ближайшие сутки. Да ничего, я привычный. В двадцать шестом колодец в Каракумах держали, четверо суток не спал.
– Как смогли?
– Просто, – усмехнулся Рамиль. – Иголку вогнал в воротник. Начну засыпать, голова опустится – а иголка в челюсть! Бодрит, понимаешь. А вы ложитесь.
– Удивительное сооружение, – заметил Горский, оглядываясь. – До верхней точки метров пять. Ладно бы в городе, но здесь, в глуши. Глина?
– Камень.
– Ого! Это сколько работы?
– И, заметьте, всё один человек сделал. Каждый камень обтесал вручную – по крайней мере, так утверждает местная легенда.
– Не может быть!
– Вполне. Человек был во всех смыслах необычный. Насрулло – «помощь Аллаха» по-арабски, да только он и сам справлялся. Правда, Николай его не оценил.
– Какой Николай?
– Тот самый, что декабристов тиранил, Первый. Насрулло – исламское имя, а в крещении он был Иван Сергеевич, князь Максумов, подполковник Лейб-гвардии Конного полка, герой войны Двенадцатого года.
– Ого! Как он очутился на Памире, да ещё в мусульманских святых?
– Долгая история. А всё началось с того, что в заграничном походе будущий Насрулло сдружился с князем Ураковым, командиром башкирской иррегулярной конницы. Ну и, впечатлённый атакой северных амуров…
– Амуров?!
– Да, башкиры были вооружены луками, парижан вид степных батыров привёл в натуральную экзальтацию, отсюда и «амуры». Так вот, наблюдая атаку лучников при Веллау, а после наслушавшись башкирских рассказов на бивуаках и вспомнив о татарских корнях князей Максумовых, Иван Сергеевич внезапно проникся идеей азиатского происхождения истинных устремлений России. И даже не азиатского вообще, а именно монгольского, степного. После возвращения из Парижа ушёл в отставку, засел в саратовском имении, выписал тьму научных журналов. В Казань ездил, в Оренбург, копался в архивах, скупал редкие документы эпохи Казанского ханства, Ногайской орды. А потом рванул аж в Иркутск. Вы себе это представляете? Декабристы по приговору, а он – добровольно. Шесть лет там шатался, все бурятские дацаны объехал, в Урге побывал. По распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири попал под негласный надзор: уж больно странное поведение для князя. Когда вернулся, засел за эпохальный труд: «Русазия, или размышления о произрастании Российского Величия, и чем то Величие прирастать должно». Я по памяти сейчас, не дословно. В 1846 году лично доставил рукопись весом в пуд в столицу. Поднял старые знакомства, боевых товарищей попросил, сумел-таки заветные листы передать государю. Говорят, Николай Павлович поначалу воспринял идеи Максумова с большим энтузиазмом, дал ветерану аудиенцию, повелел размножить труд в полудюжине копий и передать для составления мнения государственным мужам. Орлов, преемник покойного Бенкендорфа, проект Максумова поддержал, как и светлейший князь Чернышёв, глава военного ведомства, а вот Святейший Синод в полном составе возмутился, обозвал сочинителя вероотступником, уже анафемой запахло…
Аждахов остановился, налил из жестяного чайника. Долго пил. Илья посмотрел на ходящий ткацким челноком кадык, сказал:
– Очень любопытно вы излагаете. Никогда о таком не слышал.
– Да и не могли, Илья Самуилович. История малоизвестная, все копии княжеского труда уничтожены, есть лишь разрозненные воспоминания современников.
– Так в чём суть проекта?
– Долгая история, а мне надо караул проверить. Позже расскажу, а вы – спать.
– Ну, хотя бы в двух словах, – взмолился Горский. – Я же не засну от любопытства.
– Не хватит двух слов, ну да ладно. Идея Максумова такова: Великая степь, простирающаяся от Даурии до венгерской равнины, есть источник вечной энергии, эманации которой выталкивают степняков на Запад, заставляя создавать великие империи, каждый раз всё более мощные и обширные. Эти волны накатывают с определённой периодичностью, закономерности которой Максумов якобы высчитал. И новая волна, которую российскому монарху надобно оседлать, должна подняться в течение ближайших ста лет, то есть с середины века прошлого до середины века нынешнего, двадцатого, а следующая – только в двадцать первом веке. Навстречу, наоборот, катит волна с Запада, со стороны Атлантики, океанская против степной, хотя степь – это тоже океан, но прочный, настоящий…
– Подождите, а русские-то причём?
– Притом, что природа русского человека двойственная, лесная и степная одновременно, и эта противоречивость… Всё, не могу больше говорить, времени нет.
– Ещё минуту, – взмолился Илья.
– Максумов утверждал, будто все степняки, от монголов и киргизов до башкир и венгров, суть составные части великой Русазии, русским природные союзники и братья. Понимаете? Мусульман и буддистов Синод ещё как-то мог простить, но мадьяр-католиков – никогда. Тут сильно забеспокоился австрийский посол, добавил интриги. И, наконец, венгерское восстание сорок восьмого года окончательно погубило карьеру демиурга Русазии Максумова. Подвели его мадьяры, плохо их знал. Всё, я пошёл.
Аждахов подхватил карабин и вышел через узкий проём, прикрытый кошмой. Он, да дыра в потолке, через которую выходил дым от костерка, были единственными отверстиями в каменном мешке.
Геологи взяли с разгромленной стоянки только самое ценное: кроки, отборные образцы, дорогие приборы. Илья разыскал свой кожаный мешок, подтащил ближе к огню, ослабил верёвку и раскрыл горловину. Ни череп, ни шкуру динозавра взять не удалось, зато в мешок поместился мёртвый детёныш чудовища, обнаруженный Ильёй в последний момент. В слабом свете костра посмотрел на свернувшееся клубком тельце, осторожно потрогал нежные чешуйки. Принюхался: несло тиной, запах гнили ещё не появился, хотя целый день – на жаре. Охнул: показалось, что полупрозрачное веко дрогнуло, приоткрыв жёлтый глаз с вертикальной щелью зрачка. Прошептал:
– Что же ты за создание, зверёныш?
За спиной заворочался, закашлялся Ларионов. Илья оставил мешок, схватил кружку, налил, подошёл. Подсунул ладонь под затылок, приподнял.
Раненый долго не разжимал зубы, вода текла по щетинистому подбородку; Илья уговаривал:
– Ну, давайте же, голубчик. Пейте.
Ларионов был совсем плох: провалились щёки, пляшущий свет рождал на них тёмные, словно трупные, пятна. Зрачки плавали, как тусклые льдинки в проруби, ударяясь о края век. Илья надавил пальцами на щёки, заставил отвалиться челюсть, влил воду в чёрную впадину рта.
Ларионов напился, упал на лежанку. Сказал вдруг совершенно ясным, спокойным голосом:
– Всё, отпрыгался. Знаете, в поле, для пожизненного геолога и неплохо.
– Прекратите, – сказал Илья. – Что за обречённость? Пришли в сознание, до утра отлежитесь. Один переход, и доберёмся до врачей.
– Нет уж, всё. Да и урод о том же говорит.
– Какой урод?
– Вон, наверху.
Илья проследил за взглядом геолога, посмотрел на потолок, не сразу рассмотрел в потёках и трещинах рисунок. Странный монстр – голова крокодилья, руки человечьи, в спину воткнуты два копья, с древков свисают какие-то обрывки. Пробормотал:
– Памирская химера. Что у неё сзади торчит? Будто потрёпанные знамёна.
– Это крылья, – невозмутимо произнёс Ларионов. – За мной прилетел. Пора, стало быть.
Илья не успел возразить: грохнуло, зарокотало, тишину ночи с треском порвала пулемётная очередь; закричали люди, заржали кони. Илья бросился на выход, вспомнил, вернулся, схватил свой сидор, сунул руку, нащупывая рукоятку; снаружи грохотало, по куполу ударило дробью, посыпалась пыль.
Рванул наган – тот зацепился, не желал вылезать из уютного мешка. Чертыхаясь, дёрнул, что-то затрещало; побежал на выход, запутался в кошме, вывалился из купола.