– Ложись! – крикнул Рамиль. – Торчишь тут, как хрен из грядки.
Илья упал. Пополз, царапая живот об острые камешки.
Рамиль работал уверенно: стрелял редко, перезаряжал неторопливо, вновь целился. Внизу, на тропе, кричали, пытаясь то ли напугать, то ли подавить собственный страх.
– Пулемёт у них, – спокойно сказал Рамиль. – И откуда что берётся? Мирные дехкане, строители социализма, тля.
Словно отвечая, в камень ударила очередь; Илья охнул, выронил револьвер, схватился за щёку.
Рамиль мгновенно перекатился; лёжа на спине, принялся перезаряжать карабин. Сказал весело:
– Предпоследняя обойма, и кирдык. А вы чего там? Ранило?
– Крошка, похоже, – пробормотал Илья, утирая кровь. – От валуна откололась.
– Бывает. Вы бы не валялись, как на пляже у Петропавловки, а вот за тот камешек. И стреляйте, чёрт побери, зачем вам наган?
Илья дополз до укрытия, осторожно высунулся. Ниже, метрах в двадцати, разглядел в лунном свете геологов: двое лежали неподвижно, неестественно вывернув ноги, третий возился, перезаряжая револьвер. Ещё ниже, на тропе, валялись тёмные силуэты, с десяток.
Вновь ударил пулемёт, но очередь пошла выше, по куполу святилища; грохотало долго и резко оборвалось – то ли кончилась лента, то ли перекосило патрон.
Внизу завыли, заорали – слов не разобрать, но стало страшно.
– Бах! Бах! Бах!
Геолог стрелял торопливо, но точно: один нападающий сложился, рухнул на тропу, остальные вновь спрятались за камнями, отвечали вразнобой.
Илья вспомнил: наган же! Прежде вытащил очки, протереть было нечем, надел так, зацепил дужки за уши. Обхватил правое запястье левой рукой, навёл на место, откуда были вспышки, надавил на тугой крючок. Зажмурился и услышал: щёлк. Осечка. Ещё раз: щёлк. И ещё, ещё.
– Горский, вы наган-то зарядили? – крикнул Рамиль.
Илья обмер. Патроны остались в сидоре.
Вскочил, побежал к святилищу. Внизу ожили, принялись палить; пули высекали искры из валунов, свистели над головой – Илья петлял, прыгал в стороны, из-за чего путь смертельно удлинился; сердце грохотало в ушах, что-то кричал Рамиль. Илья всё бежал, как стометровку в университете, но серый купол святилища словно дразнил – не приближался, а наоборот, становился далёким, недосягаемым.
Сбоку налетело, сбило с ног: Рамиль навалился, накрыл, вопя в ухо:
– Идиот! Куда? Сбежать решил, амчектык?
И вскрикнул, дёрнулся, выронил карабин, схватился за бедро.
– Я за сидором, патроны там, – хрипел Илья.
Рамиль сел, сдавил хлещущую кровью рану. Прорычал:
– Из-за тебя, придурок. Всё через жопу.
Снизу прокричал геолог:
– Товарищ Аждахов, уходите, пять минут у вас!
– Всё, не уйти с такой дыркой, – пробормотал Рамиль.
Илья вскочил было – Рамиль схватил за руку, дёрнул вниз:
– Куда?
– В купол, за бинтом, перевязать вас. И патроны взять.
– Отставить, Горский.
– И мешок, с детёнышем динозавра.
– К чёрту ящерицу.
Рамиль вытащил свёрток, развернул. В бледном свете рождающейся зари огромный изумруд неожиданно сверкнул красным. Горский вздрогнул, поёжился от неясного чувства.
– Бери и уходи. Полчаса тебе обеспечу, больше никак. Через перевал, потом вниз, двадцать вёрст. Услышишь погоню – прячься.
– Я вас не оставлю. Или вместе, или никто.
– Заткнись, – Рамиль схватил за ворот, подтянул, брызгал слюной в лицо: – Выполняй приказ, уходи. Доставишь камень представителю советской власти.
– Там, в мешке, образец небывалой научной ценности.
– Кутаррга! Засунь свою науку в задницу. Изумруд окупает всю экспедицию, все потери. Этот камень дороже всех нас, вместе взятых, он – государственная собственность. Ясно тебе, дефективный?
Илья не слушал. Оттолкнул раненого, вскочил, побежал в святилище.
Рамиль, ругаясь, подтянул за ремень валявшийся рядом карабин. Поднял, направил на тропу, прицелился:
– Бах!
Илья неверными пальцами запихивал масляные цилиндрики в барабан. Вздрагивал при выстрелах: они, как и вопли басмачей, проникали под купол ослабленными, будто потусторонними, но оттого ещё более страшными.
Посмотрел на фарфоровое лицо вытянувшегося Ларионова. Протянул руку, чтобы закрыть геологу глаза – не смог. Схватил кожаный мешок, выбрался наружу. Охнул.
По лагерю бродили люди в чапанах, ворошили мешки, снимали сбрую с мёртвых коней. Один подошёл, сверкнул нестерпимо белыми на копчёном лице зубами. Ткнул карабином в грудь:
– Ходи туда-сюда, кяфир.
Горский не понял, басмач оскалился ещё больше, ударил дулом в солнечное сплетение, Илья задохнулся, упал на колени.
Басмач вырвал мешок, растянул горловину. Заглянул внутрь, закричал «мукааб аждахо!», бросил, отскочил.
Над лежащим ничком Рамилем толпились, ржали громко, нарочито – гнали остатки страха перед легендарным Аждахом. Пинками перевернули тело, склонились. Сверкнуло лезвие, вонзилось в грудь: вырезать сердце, чтобы наверняка.
Вдруг вскрикнули тонко, удивлённо:
– А-а-а!
«Изумруд нашли», – понял Илья.
Склонились над находкой: глава басмачей Анвар держал на ладони окровавленный камень, говорил быстро, захлебываясь, остальные цокали языками, кивали.
Рамиль вздохнул. Сел. Потрогал рваную дыру на левой стороне груди. Поднялся.
Басмачи отшатнулись, завизжали. Рамиль шагал неверно, неуклонно. Одной рукой схватил Анвара за горло, второй отобрал красный комок, сунул обратно в грудь. Басмачи вопили, били Рамиля ножами, стреляли в упор: пули вырывали куски мяса, выплёскивали кровь.
Додушил. Отпустил: мёртвый Анвар рухнул в пыль.
Рамиль потрогал свою грудь, нащупал удары сердца. Улыбнулся.
Пошагал к следующему, протянув руку. Басмачи завыли, бросились врассыпную.
Илья стоял на коленях. Смотрел и понимал, что сходит с ума.
Часть третьяТополёк
22. На дачу
Ленинград, июнь 1941
Первый солнечный луч подкрадывался, как опытный разведчик: полз неспешно, неслышно и, наконец, проник сквозь веки, зажёг алый сигнальный огонь. Толику очень не хотелось просыпаться, он не поддался сигналу, натянул одеяло на глаза и попытался вспомнить сон, чтобы досмотреть.
Во сне храбрые друзья, Толик Горский и Серёжка Тойвонен, скакали на горячих жеребцах в тыл к японским самураям, красноармейские шлемы с пыльными звёздами, шашки в руках – красота!
Густые вражьи цепи вопят, раззявив рты, и тыкают штыками, но совсем не страшно: р-р-раз шашкой – и жёлтые головы сыплются, словно срубленные прутом головки одуванчиков. И вот уже сам маршал Будённый говорит:
– Молодцы! Теперь вы не октябрята и даже не пионеры, а красные командиры!
Маршал улыбается в тюленьи усы и протягивает на ладони алые квадратики-«кубари» в петлицы.
Толик и Серёжка вытягиваются, хором кричат:
– Служим трудовому народу!
И вот новое задание партии и правительства: лейтенанты Горский и Тойвонен сражаются против белофиннов, ползут по зимнему полю в маскхалатах, снег хоть и белый, но совсем не холодный – мягкий, гладкий, тёплый, словно простыня. Маршал Будённый хмурится и командует:
– Вставай!
Толик удивляется: как же вставать, если пулемёт? Его сначала нужно зашвырять гранатами, а уж потом…
– Вставай, Анатолий! Коммунизм проспишь.
Маршал превращается в бабушку Софью Моисеевну, стаскивает одеяло и нарушает тем всю маскировку.
– Живо, умываться и завтракать. Машина уже пришла.
В доме гуляют сквозняки, грохочут тяжёлыми башмаками грузчики, шум и суета. Ворона Лариска, запертая в клетке, возмущённо кричит:
– Карраул! Карратели!
«Сегодня же на дачу!» – вспоминает Толик и мгновенно просыпается.
Серёжка Тойвонен стоял у парадной, теребил бамбуковую удочку и ныл:
– Ну ма-ам! Ну можно не буду надевать панамку?
– Как это «не буду»? А голову напечёт?
– Она дурацкая, такие только девчонки носят.
Тётя Груша нетерпеливо отмахнулась, шагнула к парадной:
– Здравствуйте, Софья Моисеевна!
– И тебе не хворать, Агриппина.
– Вы уж там построже с моим байстрюком.
– Не переживай, – усмехнулась бабушка. – У меня не заржавеет, будут по струнке.
Толик посмотрел на фанерный чемодан Серёжки, рассмеялся:
– Ты прямо как профессор Паганель, с саквояжем!
Друг расстроился ещё больше, проворчал:
– Говорил я ей, да разве слушает? Ещё панамка эта дурацкая.
Здесь Толик согласился: панамка совсем не к месту, другое дело – шлем красвоенлёта! Серёжка оглянулся на маму, прошептал:
– Она говорит: «Жарко в нём, кожа должна дышать». Вот глупость, а! Где это видано, чтобы кожа дышала? У неё и рта-то нету. Но я шлем в чемодан спрятал, она отвернулась, так я тихонько положил.
– И правильно, – согласился Толик.
Наконец грузчики закончили таскать баулы и связки книг в грузовик, доложили:
– Готово, хозяйка.
Софья Моисеевна рассчиталась, услышала «надо бы добавить», отрезала «прокурор добавит» и скомандовала:
– Мальчишки, в кузов!
Толик очень обрадовался: понимал, что в кабину они с Серёжкой не поместятся, но до последнего боялся. Вывернулся из маминых рук, чтобы не успела поцеловать (эти женщины всё время пытаются обслюнявить, тьфу), подскочил к грузовику.
– Давай, пионер, – сказал грузчик, сдавил железными руками, легко поднял Толика, подтолкнул; Толик перевалился через борт, но неловко: уткнулся носом в узел с барахлом, который пах затхлым, словно был набит плесенью, ушибся локтем об угол ящика, но даже не поморщился – едем!
– Давай я буду пилот, а ты штурман! – предложил возящийся среди баулов Серёжка.
Толик расстроился, что не успел первым сказать про пилота. Сплюнул и сказал:
– Вот ещё, штурманом!
– Соглашайся. Будешь как Беляков. А хочешь, вторым пилотом, как Байдуков?
– Aгa, a ты как Чкалов?
– Ну, давай до Кировской я командир корабля, а после ты.