– Вон у нас пилот в кабине сидит, называется «шофёр». А бабушка штурманом и командиром всех кораблей сразу.
Серёжка захохотал было, но вовремя уткнулся в затхлый узел и смеялся туда, только плечи ходуном. Толик поглядел, тоже улыбнулся и добавил шёпотом:
– И нарком авиации заодно.
Шофёр тем временем занял должность авиамеханика: долго крутил тугую ручку, словно самолётный винт, та взвизгивала, будто жаловалась на трудную жизнь; наконец, мотор схватился, зачихал, стреляя синими струями из выхлопной трубы. Бабушка дала последние наставления маме Толика, пожала руку тёте Груше, кряхтя, поднялась в кабину, втащила клетку с Лариской; ворона выглядела растерянной, паниковала и каркала невпопад:
– Гор-pox! Тр-ребуйте папир-росы «Беломор-рканал»!
Мама что-то кричала, но за мотором было не слышно, махала рукой, Толик тоже помахал. Поехали!
Мчались через мосты, мимо рыжей Петропавловки, мимо артучилища, где курсанты с полотенцами на шеях строились в баню; мимо плакатов и сверкающих витринами магазинов, мимо толстых мороженщиц в белых халатах, по широким чистым проспектам; неторопливые трамваи сердито скрипели, завидуя резвой полуторке, постовые на перекрёстках жезлами указывали верный путь; тугой ветер бил в лицо, хулиганя, сорвал панамку с Тойвонена – еле поймали. Мальчишки хохотали, падали на мешки, когда машина тормозила, и дрыгали ногами; махали всем встречным подряд и кричали:
– А мы на дачу! С октябрятским приветом!
Люди не слышали слов, но улыбались и махали в ответ.
На даче здоровско, особенно если рядом верный друг Серёжка, который понимает тебя с полуслова, и, если бросаешься с шашкой-прутом на злую крапиву, всегда прикроет с фланга и поможет одолеть врага. А ещё может сидеть рядом целый час и даже больше, глядя, как муравьи объедают дохлую лягушку до белых косточек. Толик называл это почему-то анатомическим театром, а Серёжка возражал, что в театре не скелеты, а толстые тётки в бархатных платьях поют какую-то невразумительную ерунду, не то что в фильме «Волга-Волга», где весело, особенно когда репетиция оркестра. И в два шланга веселее устраивать муравьям «пионерский потоп»: глупые муравьи думают, что дождь, начинают суетиться, паниковать, затыкать норки.
Даже противное тёплое молоко, которое дебелая соседка приносит в бидоне по утрам, в компании пьётся легче, к тому же Тойвонен парное любит и поможет допить кружку. И когда местные вдруг пристанут, вдвоём сподручнее отбиваться, стоя спина к спине, а потом хором врать бабушке, что синяки от падения с велосипеда, хотя никакого велосипеда и вовсе нет.
С местными потом помирились и подружились, и они уже не ржали над короткими шортами, сами хоть в длинных домотканых штанах, зато босиком. Кожаный лётчицкий шлем местные оценили, вежливо попросили – Серёжка дал. Надевали по очереди, и пока счастливчик, зажмурившись, воображал себя сталинским соколом в небе Испании, остальные ждали, переминаясь с ноги на ногу, ныли:
– Ну чего там? Быстрее давай, уж полчаса прошло.
Тогда Толик солидно смотрел на подаренные папой командирские часы и говорил:
– Только четыре минуты. Вот, пять. Следующий!
Следующий деревенский надевал шлем, сразу становясь значительным и суровым.
А когда Толик рассказывал про «Сталинского дракона», местные недоверчиво переспрашивали:
– Сами? Прям самолёт?
– Планер, – важно пояснял Серёжка. – Вернее, модель. Размах крыльев метр двадцать!
– Небось упал сразу.
– Вот ещё. До сих пор летает. Восходящие потоки – это, брат, сила.
В благодарность местные показали «ближнее место», тропинку через камыши к берегу Тихони.
– Караси тут – что твои хряки, толстущие да жирные. Только прикормить надо.
Бабушка разрешила не сразу, долго наставляла:
– И, гаврики, в воду не лезьте, от греха подальше. Особенно ты, Анатолий! Уже чуть не утонул на этой Тихоне. Она хоть и тихая, но коварная – омуты, течения.
– Ну, бабушка, это сто лет назад, я ещё малёк был.
– А теперь большой? – усмехалась бабушка.
– Теперь я уже, считай, третьеклассник и плавать умею.
– Ладно. Всё равно в воду запрещаю. Только если взрослые рядом.
Разбудила до рассвета, дала корзинку с хлебом, колбасой и огурцами. Тойвонен удивился:
– Караси разве едят огурцы?
– Какие ещё караси? – в свою очередь удивилась бабушка.
– Толстые, как эти… – Серёжка забыл название. – Свинские мужья, словом. Их прикармливать надо.
Бабушка долго смеялась, а потом сказала:
– Обойдутся ваши свинские мужья, сами ешьте.
С утра было неуютно, потревоженная трава плевалась холодными брызгами росы, кричали петухи, состязаясь, кто громче. Мычала корова, жалуясь на толстую дебелую молочницу: разбудила ни свет ни заря и дёргает за титьки. Шли, зевали, потом Толик принялся пересказывать книжку «Прыжок в ничто» про полёты в космическом пространстве. Тойвонен сказал:
– Знаю! Беляк написал.
– Сам ты беляк! А это наш писатель, советский, социалистический! Александр Беляев.
– Всё равно знаю. Он ещё про этого, морского человека с жабрами.
Потом говорили о том, как здорово иметь жабры: можно нырять хоть на час и рыбу ловить голыми руками. А ещё можно с миной подплыть и подорвать вражеский крейсер – то-то буржуи удивятся!
Серёжка вдруг споткнулся, замер, протянул руку.
– Ты чего?
Серёжка весь посерел, молча продолжал показывать. Толик поглядел туда и тоже замер, чувствуя, как холодный комок ухнул в желудок и ниже. Поперёк тропки ползла длинная змея с ломаным узором на спинке.
– Гадюка! – прошептал Толик.
Дальше шли медленно, внимательно глядя на ноги. Серёжка держался сзади, ныл:
– А если она сбоку напрыгнет, из кустов? Зажалит до смерти.
Толику самому было страшно, но он собрался и возразил:
– Это у пчелы жало.
– А у гадюки?
– У неё зубы. Ядовитые.
– Вот сейчас легче стало, – ехидно сказал Серёжка.
– Трус ты, Тойвонен, а ещё сын орденоносца! Вот если бы мы в разведку? Ты бы сейчас ныл: «Вдруг сейчас финский лыжник из кустов напрыгнет? Пойдём обратно, скажем командиру, что испугались».
– Лыжник не напрыгнет, лыжи помешают. И я не трус. Я хотел её удочкой, да пожалел. Хорошая удочка потому что.
Тут Серёжка не соврал: удочка у него знатная, бамбуковая. У Толика – просто ореховая ветка, зато сам вырезал и от коры почистил.
Потом нашли то место на берегу, достали из корзинки жестянку, и вовремя: червяки переползли через край и уже присматривались к колбасе.
Поплевали на наживку, как водится, поколдовали:
– Червяк, червяк! Давай на крючок, под водой молчок, примани карася, линя да язя, корюшку да ряпушку, щуку да налима – уха необходима. Без добычи не возвращайся, с товарищами прощайся!
Сидели, смотрели на поплавки из винных пробок. Серёжка зевал-зевал, да и заснул, выронил драгоценную удочку. Толик спохватился, прямо в одёжке прыгнул, поймал.
– Растяпа, – ругался, дрожа от холода. – Куда тебя в разведку? То гадюки боишься, то снаряжение теряешь. Утопишь винтовку – и всё, трибунал.
Серёжка виновато сопел. Толик торопливо разделся, отжал мокрые штаны, куртку и майку. Серёжка собрал сухие ветки, да толку – спички были у Толика в кармане куртки, промокли.
– Домой надо, простынешь.
– Без улова? Чтобы все засмеяли?
Солнце пожалело, поднялось выше, принялось сушить мокрые волосы. Толик перестал дрожать, развесил одёжку на прибрежных кустах. Сказал:
– Смотри, Тойвонен, бабушке ни слова! Не то надерёт уши и больше не пустит никуда.
– Могила, – кивнул Серёжка. – А где сандалетка твоя?
Толик посмотрел на ноги, только сейчас понял.
– Утонула. Ну всё, бабушка устроит мне!
– Надо нырнуть, поискать.
– Да куда там! Течением унесло, небось уже к Финскому заливу подплывает.
– Не, она же тяжёлая, с застёжкой. Лежит тут, ждёт.
Тойвонен принялся раздеваться. Толик смотрел на воду, сияющую солнечными осколками, щурился. Вдруг увидел, ахнул: из воды на миг высунулась зелёная голова, блеснула жёлтым глазом с вертикальным зрачком, мокрая сандалетка – в зубастой пасти. Толик зажмурился от ужаса, открыл глаза – никого. Сглотнул. Серёжка, ёжась, спускался по скользкой глине, держась за прибрежные кусты. Толик показал рукой туда, где видел зелёную тварь:
– Вот там поищи.
Серёжка зажал одной рукой ноздри, второй принялся шарить в иле – и точно! Поднял победно сандалетку над головой, закричал:
– Ура! Краснофлотец-водолаз Тойвонен задание командования выполнил!
Толик думал: сказать про зелёное чудовище, не сказать? Мучился до самого полдня. Съели бутерброды с колбасой, съели огурцы, да и двинулись домой с пустым ведёрком.
– Наврали местные, никаких карасей тут нет.
– Может, есть? Просто мы распугали. То удочку уронили, то в воду прыгали.
– Чего это «уронили»? Ты и уронил, потому что задрых на посту.
Серёжка обиделся, запыхтел. Толик понял: зря. Ведь друг, не раздумывая, нырнул за сандалеткой. Решился, рассказал. Серёжка удивился, обрадовался. Всю дорогу рассуждал про зелёную тварь, а потом заметил:
– Это был тот самый морской человек с жабрами. Решил нас выручить, потому что мы советские, и он советский, помогает революционерам и беднякам Латинской Америки. А вовсе не дракон! Вот дома у тебя в банке дракон, только маленький.
Толик не стал возражать. И рассказывать не стал, что этот жёлтый глаз с чёрной вертикальной щелью зрачка он уже когда-то видел.
23. Метро
Город. Лето. Утро.
Серая масса пыхтит, трётся локтями, карабкается по ступеням. Многоногий слон с крохотными подслеповатыми глазками. Слон никогда не станет розовым, потому что рассвета не будет.
Серые плащи, серые лица, серые мысли. Пепел сгоревшей мечты покрывает впалые щёки и лысеющие головы. Прах возвращается к праху.
Тяжёлая дверь надвигается, грохочет, она готова смести, искорёжить, покалечить, потому что тот, кто идёт впереди, забыл обо мне. Или никогда не помнил.