– Не знаю, – шепчет Серёжка. – Мне кажется, он просто спит, вот как медведь в берлоге, как тепло настанет – проснётся. Гляди, лапу тянет.
Толик смотрит на прижатую к стеклу драконью ладошку, ему становится не по себе. Нарочито смеётся:
– Фантазёр ты! Он же заспиртованный, не проснётся.
– Ну и что? Вон сосед ваш, Артём Иванович, розовый который. Всё время заспиртованный, пьёт, а каждый день просыпается.
– Да ну тебя, хватит жути нагонять.
Толик храбро шагает к банке, прикладывает к стеклу ладошку – как раз напротив драконьей. Вдруг в глазах вспышка, всё плывёт: Толик видит облака, внизу – огоньки деревень, разлинованная пашня; за спиной у Толика – широкие кожистые крылья, ловящие восходящий поток… Грудь распирает сила, но особенная, добрая и злая одновременно: добрая к людям, злая к их глупости. Во рту копится огненная слюна, в глазах – слёзы. Толик направляет себя к земле, пикирует, сложив крылья; ревёт ветер в ушах – громче, громче; земля несётся навстречу, удар, тьма…
– Очнись, Толик, ты чего?
Капли воды стекают по щекам, словно слёзы: Серёжка притащил кружку с кухни, брызгает в лицо.
– Толичек, родненький, вставай, хватит притворяться!
Толик открывает глаза, Серёжка отшатывается: ему кажется, что глаза у друга жёлтые, с вертикальными зрачками.
Толик с трудом поднимается, шепчет:
– Пойдём отсюда. Ерунда всякая мерещится.
25. Двадцать второе сорок первого
Город, лето
– Вот такие дела. И не отвертеться, у этого Акселя губернатор с ладони ест. Боюсь подумать, какие у него возможности.
Макс удивился:
– Зачем отказываться? Такие деньжищи даёт. И этот проект, «Русазия». Мы же работой будем обеспечены лет на пять вперёд.
Макс в камуфляже, тонкая шея торчит из широкого ворота, как лом из унитаза, грубые берцы вместо пижонских сникеров: после работы едет заниматься любимым хобби, пейнтболить с дружками из нацсоюза. Look обязывает: Макс необычайно мужественен и преисполнен суровости.
– Наконец-то настоящим делом займёмся, мощным делом, а не гербами для говнососов. Русская идея – это не жук чихнул, это надолго.
Игорь помрачнел. Теребя «паркер», посмотрел в окно. Елизавета, как всегда, поняла шефа без слов:
– Макс, эти игры плохо кончатся. Не боишься, что очистка до тебя доберётся? У тебя там и евреи, и татары в роду, так? Припомнят свои же товарищи, распнут публично. Я уж молчу про твою, так скажем, особенность.
Макс вскочил, побледнел:
– Что, что тебе не так? Особенность! Каменный век. А национализм – это актуально и современно.
– У меня-то всё так, в отличие от. У немцев тридцатых поинтересуйся, как там с современностью. Напомнить, кто в концлагерях с розовым треугольником щеголял?
– Хватит! – крикнул Макс. – Я уйду сейчас.
– Действительно, хватит, – сказал Игорь. – Сейчас не про твои увлечения. И никуда ты не пойдёшь, пока не решим.
Макс сел на стул, гремя амуницией, сложил руки на груди, всем видом демонстрируя отстранённость.
Игорь вздохнул. Начал говорить медленно, словно наощупь:
– С одной стороны, ничего криминального Аксель не предлагает. Всего-то ему сообщить, когда у нас появится Конрад.
– А он появится? – спросила Елизавета.
– Теоретически должен, – неуверенно ответил Игорь. – Для него есть материал по семье, он такие штуки чувствует, что ли. Аксель предположил, что у него и другие резоны искать меня. Глупость, конечно, но в этом присутствует своеобразная логика.
Макс хмыкнул:
– Да ну, никакой там логики. У дяди просто крыша едет. Тридцать второго года рождения, как же. Ему полтинник максимум. И Аксель твой хорош: изумруд с кулак, ага. Спецслужбы всего мира разыскивают, как же. Игорь, спецслужбы в Африке целые месторождения отжимают, что им один камешек, пусть даже очень большой?
– Это не просто изумруд, это символ. С необычными свойствами. Я сам видел, как Конрад своротил мраморную столешницу весом в пару центнеров, да и те материалы из архивов, что Савченко передал… Мы явно столкнулись с чем-то необычным, с чем-то очень интересным. Ты прав, Макс, дело стоящее. Только не в том смысле, который ты вкладываешь. С Конрадом связана какая-то тайна, а историческая тайна – наша профессия.
– Так, шеф, – кивнул Макс. – Вот и найди Конрада, слей Акселю, а уж «Русазией» мы займёмся, я тебе результат гарантирую.
– Так оно так. Но сливать – это по-свински, не находишь?
– Глупости, шеф! Правильные пацаны не стучат? Трудное детство девяностых в жопе заиграло? Ты же мечтал вернуть обществу поэта Георгия Цветова, памятник, музей, вот это всё. Если Аксель столько платит, там на всё хватит, хоть на мемориал и издание полного собрания сочинений в миллион экземпляров. Тебе само в руки плывёт, а ты упираешься. От таких шансов не отказываются, шеф.
С улицы раздалось громовое:
А в чистом поле
Система «Град»…
– Всё, ребята приехали, – заторопился Макс. – Я своё мнение высказал, надо соглашаться. Всем пока!
Игорь смотрел в распахнутое окно, как бородатые мужчины в камуфляже с многочисленными нашивками и значками дружеским рёвом встречают Макса, рассаживаются в открытом «виллисе», трогаются. Пробормотал:
– Радуется, дурачок. Они же его сами грохнут, когда узнают.
– Может, и не узнают. Что, шеф, тяжело решиться?
– Трудно, да.
Елизавета подошла, положила руки на плечи, заблестела глазами. Тихо сказала:
– Ты всё правильно сделаешь. Ты мудрый, смелый. Ты очень хороший, шеф.
– Только как шеф хороший? – усмехнулся Игорь.
– Там запятая была. Я тебе доверяю полностью, как решишь, так и будет. Захочешь – пошлём этого Акселя, не убьёт же он нас, в конце концов. А хочешь – ляжем под него всей конторой. Макс прав, такой шанс раз в жизни бывает, кто ещё столько денег частной исторической фирме предложит?
– Ляжем, значит. И ты первая, да?
Елизавета отшатнулась.
– Тяга скатываться в пошлость – один из немногих ваших недостатков, Игорь Анатольевич. Пойду я, отчёт надо готовить.
– Ты чего, обиделась? Кончай.
– Так кончать, без прелюдии? Всё, Игорь Анатольевич, ушла.
Хлопнула дверь.
Игорь пробормотал:
– Ишь, фыркает, кошка. Ляжет она. Я, может, ревную.
Посмотрел в окно: гремели трамваи, ворковали голуби, молодая листва хихикала в ответ на лёгкие приставания ветра, по тротуару шагали, смеясь, неприлично юные девчонки.
Июнь.
Город, лето
Скрипят трамваи, птичьи крики отражаются от стен колодцев Петроградки, многократно усиливаются, бьют в небо из раструбов дворов, как из зенитных орудий.
Мимо проехала на «виллисе» компания: жёлто-зелёные пятнистые куртки, тяжёлые берцы, которыми так удобно наступать на головы убитых, закатанные рукава – всё как у тех, в июне сорок первого. Обнажённая кожа в узорах татуировок, словно в тенистых разводах, будто они пытаются закамуфлироваться полностью, исчезнуть, спрятаться, а действительность вытаскивает их за ушко с казацкой серьгой, да на солнышко.
Юное, умытое утренним дождём солнце улыбается городу, любуется широкими проспектами, беспечными лицами, слушает обрывки треков; всё так мило, так празднично, будто не было и не будет смертей, мучений, трупов на улицах.
Шелестя шинами, за мной крадётся машина с тонированными стёклами. Остановилась. Скрипнула дверь; за спиной – торопливые шаги.
– Анатолий Ильич Горский?
Оборачиваюсь. Двое с ординарными лицами, в неприметных костюмах, левые подмышки топорщатся. Пытаются изображать равнодушие и сдержанность, но видно: радуются, как таксы, нашедшие крысиную нору. Были бы хвосты – стучали бы сейчас по серым бокам.
– Садитесь в машину. С вами хотят поговорить.
– А я не хочу ни с кем разговаривать.
– Не вынуждайте нас применять силу.
Это забавно. Мальчиков распирает от собственной значимости, тяжесть под мышкой придаёт им уверенность, дарит право на наглость.
Я вынимаю руку из кармана плаща. Тычу в небо:
– Ребятишки, на силу всегда найдётся другая.
Они смотрят вверх, замирают, отвалив челюсти. Они видят армады «юнкерсов», слышат низкий гул баварских моторов.
Я гляжу на их растерянные лица, разом утратившие значительность. Как у тех мальчиков-зенитчиков двадцать второго ноль шестого сорок первого.
Хороший был день. С утра.
Ленинградская область, июнь 1941
С утра хороший день.
За окном уже привычная дачная симфония: петухи, соседский граммофон с «рио-ритой», скрип калитки, мягкий тягучий акцент молочницы.
– Со-офья Моисеевна, тере омикуст.
Толик сбрасывает одеяло, смотрит на друга. Серёжка сопит, на лице бродит улыбка, царапина на плече подсохла: лазили вчера через забор, да без толку, клубнику уже собрали, а соседский Трезорка, обычно добродушный, вдруг вспомнил службу и погнался всерьёз, заходясь в лае и скаля жёлтые клыки.
– Серый, просыпайся.
Друг приоткрывает один глаз. Просит:
– Ещё минуточку.
– Вставай, соня, сегодня воскресенье.
– И что?
– Мамки приедут, вот что. Поезд в одиннадцать тридцать.
Тойвонен хлопает белыми ресницами, тоже сбрасывает одеяло, садится.
– Точно! Конфет шоколадных привезут.
– Тебе бы только конфет!
Толик смеётся, и вдруг за окном:
– Песню запе-вай!
И следом гремит в полсотни крепких глоток:
По долинам и по взго-орьям
Шла дивизия впе-ерёд…
Толик и Серёжка вскакивают и несутся наперегонки, по нагретым солнцем скрипящим половицам, мимо бабушки и молочницы Марты.
– Куда без штанов? – кричит бабушка.
По зелёной траве, наступая босыми ногами в холодные куриные какашки, вдоль забора, под надрывный, переходящий в кашель лай Трезорки, вдогонку за строем.
Красноармейцы подмигивают, улыбаются; Толик и Серёжка подбирают ногу, шлёпают по пыли, подпевают: