Рамиль усмехнулся:
– Других писателей у меня для вас нет, товарищ Поликарпов.
– Что? – удивился начштаба и убрал ладони от раскалённой буржуйки.
– Ничего. Сиди, грейся.
Накинул добротный бараний тулупчик, которым давно заменил шинель, вышел на мороз.
Строй стоял неровно, словно не разыскать было впалую грудь четвёртого справа; трёхлинейки торчали, как покосившийся деревенский частокол. Серая кожа, обтянутые скулы, пустой взгляд – пополнение из горожан, ленинградское. Натерпелись. Семнадцатилетние сопляки, не ведавшие службы: у кого клапаны ушанки болтаются, как уши добродушного пса, кто прячет замёрзшие кулачки в рукавах драной шинели. В задней шеренге украдкой курил веснушчатый парень, дымок вился над строем.
– Дай добить.
Бережно принял огрызок самокрутки, затянулся. Сказал:
– Я-то с Лиговки, а ты?
– С Кировского завода, – ответил веснушчатый.
– Говорят, у вас там что ни день, то обстрел?
– Ну да. Бьют по заводу, а нам прилетает. В третьей парадной в квартиру угодило, девять жмуриков.
– Значит, тебе и карты в руки, кировский. Ты же к обстрелам теперь привычный, в герои попадёшь.
Веснушчатый улыбнулся одними губами (глаза оставались замёрзшими), сказал:
– Жрать охота. Долго нам ещё на морозе?
– А это сколько велит командование, хоть до морковкина заговенья. Да, пошамать бы неплохо, кишка кишке бьёт по башке. А я в моряки хотел, там хавка, говорят, козырная, а врач сказал: какой тебе флот, дистрофия на пороге. Вот, в пехоту.
Строй вздрогнул, подтянулся: от штаба уверенно шагал высокий, в белом полушубке, сияющих сапогах, лицо нерусское, тёмное, словно в саже.
– Ишь, копчёный какой, – прошептал лиговский.
Комиссар оглядел строй, улыбнулся, набрал воздуха; зазвенел на морозе отлично поставленный голос, пробирало до самых кишок самого дальнего в строю бойца.
– Фашистские гады рвались к Ладоге, чтобы перерезать последнюю артерию, связывающую Ленинград с большой землёй, да не вышло, потому что грудью встали такие же ребята, как вы. Бились на Волхове, дорого отдавали каждую пядь. Так дорого, что немцы выдохлись, кончилась их авантюра, обернулась пшиком! Теперь наша очередь, войска фронта готовятся к наступлению, будем освобождать город Тихвин, снимать оковы фашистской блокады с города Ленина, колыбели трёх революций. Ленинградцы, да и все советские граждане надеются на вас, орлы, ждут вашего подвига!
Веснушчатый переступил замёрзшими ногами, тихо сказал:
– Красиво заливает, что мой наставник в ФЗУ.
Лиговский промолчал: слушал, скептически кривя синие губы.
– Времени у вас мало, через неделю полк вновь пойдёт в бой, закончив переформирование. И пусть вы пока даже не цыплята, а яйца под наседкой… Отставить смех! Пусть пока вы мало что умеете и знаете, главное, что вы ленинградцы, и нет теперь выше звания на земле! Бойцов мы из вас сделаем, не сомневайтесь. А сейчас на обед, полчаса отдыха и на занятия. Старшина, командуйте.
После обеда стало веселее, веснушчатый стрельнул кусок газетки, высыпал из кисета последние крошки, покурили на двоих. Построились, пошагали на ровную площадку перед амбаром, бывший колхозный ток; там ждали двое – подтянутый капитан, начштаба полка, и давешний комиссар в белом полушубке.
Новобранцы с удивлением смотрели на железную бочку с узкой, в палец, прорезью. Рамиль принял рапорт старшины, начал:
– Товарищи красноармейцы, есть такая поганая штука как танкобоязнь, и болеют ей даже опытные бойцы. Ну ничего, мы сейчас сделаем вам прививку, да такую, что никогда не заболеете. Поймёте, что фашистский танк не так страшен, как его малюют, бороться с ним можно, и вполне успешно. Вот ты. Ты, ты, в веснушках, чего замер?
– А чего я?
– Когда к тебе обращается старший по званию, надо принять стойку «смирно», представиться и ждать приказаний, а не бормотать «чего я?» Я тебе не завуч в школе, родителей вызывать не буду, сам вставлю так, что голова враз перестанет качаться. Ясно, боец? Не «угу», а «так точно». Иди сюда, полезай в бочку.
Веснушчатый несмело подошёл, заглянул внутрь.
– Давай, давай, видишь, пустая, не с говном. Лезь.
Рамиль дождался, когда веснушчатый устроится внутри, поднял тяжёлую крышку, накрыл. Спросил:
– Ну, как? Уютно тебе?
– Да не особо, товарищ полковой комиссар, холодно и темно, – глухо прогудел подопытный. – Не гостиница «Октябрьская».
– Во-от. А хорошо видно?
– Не-а. Вижу только, как лиговский лыбится.
– А меня видишь?
– Откуда? Вы же сбоку стоите.
Рамиль улыбнулся, повернулся к строю:
– Ясно, товарищи бойцы? Не надо думать, что немец в танке на диване сидит и какао попивает, ему там неуютно, видимость никудышная. Чёрта лысого они в своих железных гробах видят! В лоб на танк лезть не надо, а с борта – в самый раз, подползи с гранатой сбоку – он и не заметит. Теперь дальше. Вот вы трое, ко мне. Бейте прикладами по бочке. Да сильнее, чего вы, как по манде ладошкой, вроде обедали. Сильнее, говорю!
Трое новобранцев вошли в раж, лупили от души: бочка гудела, словно колокол на дореволюционный церковный праздник.
– Всё, стоп. Встать в строй.
Рамиль стащил крышку, велел вылезать; веснушчатый выбрался на свет красный, потный, несмотря на мороз, глаза – как у глушёного окуня.
– Как тебе наш концерт, боец?
– А? – спросил подопытный, вытирая слёзы.
Рамиль рассмеялся, подтолкнул веснушчатого к строю.
Сказал:
– Теперь ясно, товарищи красноармейцы? Винтовочной пулей танковую броню не пробьёшь, зато грохот экипажу устроить можно. Увидите вражеский танк – стреляйте, цельтесь по смотровым приборам. Ну и неприятельскую пехоту, разумеется, отсекайте метким огнём, без пехотного сопровождения танк беззащитен, слеп, глух. Подойдёт ближе – гранатами бейте по уязвимым местам, по гусенице или направляющему катку, бутылки с зажигательной смесью бросайте на крышу трансмиссии. Всем ясно? Старшина, продолжайте занятие.
Пока шли, начштаба сказал:
– Всё, конечно, красиво и доходчиво, Рамиль Аждахович, и видно из танка действительно плохо. Только насчёт шумового воздействия не так: никакого грохота от пуль. Наврал ты салагам, зря. Примутся из винтовок палить да ждать, когда оглохшие фрицы сами наружу полезут.
– Вот несложный ты человек, капитан, прямой, как черенок большой сапёрной лопаты БСЛ-110. А правильно выстроенная психология, дружище, горы свернуть может. В бою последнее дело – скрючиться на дне окопа и ждать, когда раздавит. Действовать надо, понимаешь? Лучше заниматься бессмысленным делом, нежели вообще ничем. И, потом, при обстреле из винтовок есть шанс те же смотровые приборы разбить, ослепить танк по-настоящему.
– Хм. Может, ты и прав.
– Я всегда прав, планида моя такая.
– Верная линия партии, комиссар?
– У меня своя линия.
Капитан хмыкнул, но не стал развивать скользкую тему, заговорил о другом:
– Там тебе телефонограмма из политотдела дивизии, перед наступлением приедет в полк какой-то Цветов, журналист. Обеспечить приём и всё такое, как полагается.
– Ого! – воскликнул Рамиль. – Неужто сам Георгий Цветов, поэт, бонвиван и любимец ленинградской богемы?
– Я иногда половины не понимаю из того, что ты говоришь, комиссар, – поёжился начштаба. – Бонвиваны какие-то, слово совершенно дурацкое.
Рамиль рассмеялся, хлопнул начштаба по плечу и пошагал вперёд.
Политотдельский «виллис» догнал полк на марше уже за Войбокало. Машина, расшвыривая комья коричневого снега, шла вдоль длинной колонны, мимо запыхавшихся, уставших бойцов, запряжек противотанковых сорокапяток и полевых кухонь. Проехала в голову, лихо тормознула. Из «виллиса» выскочил затянутый в рюмочку новенькой портупеей брюнет, вскинул ладонь к старомодной будёновке:
– Старший политрук Цветов, военный корреспондент «Смены».
Рамиль протянул руку:
– Очень рады, Георгий, наблюдать звезду Ленинграда в нашем ординарном полку.
– Не скромничайте, – подмигнул поэт. – Самый что ни на есть героический полк, в другой я бы не поехал.
Обмен любезностями прервался в самом начале, наблюдатель заорал:
– Воздух!
Два «мессера» с жёлтыми носами шли на бреющем, лупя из пулемётов; полковая колонна вздрогнула, рассыпалась, ринулась за обочины; люди прятались в чахлых кустах, будто они могли спасти, падали на снег, прикрывая затылок руками, словно от пули защитят рукавицы…
Рамиль лежал рядом с Цветовым, смотрел на живое лицо с чёрной стрелкой щегольских усиков, вдыхал запах одеколона, настолько нездешний, неуместный, что казалось – это всё снится, не может такого быть. Поэт ни капли не испугался, с интересом смотрел в небо. Повысил голос, чтобы перекрыть рёв моторов:
– «Эмили».
– Что? – удивился Рамиль.
– Модификация «Е», вон обтекатели на крыльях, там двадцатимиллиметровые пушки.
Это хладнокровие, эта внимательность поразили Рамиля: какие там, к чёрту, обтекатели, когда смерть прямо над головой, когда орут раненые и грохочут пулемёты, выбивая фонтанчики то снежные, белые, а то и красные?
Поэт улёгся поудобнее на спину, достал новенький ТТ, передёрнул затвор, прищурился и начал палить; в этом было мало смысла, попасть в стремительные силуэты вероятность нулевая, но всё же это было правильнее, чем лежать лицом в грязном снегу и ждать пули в затылок, будто небесная расстрельная команда вывела тебя для исполнения приговора.
Рамиль поднялся на колено, закричал:
– Огонь по противнику! Ну, чего развалились, как на пляже? Шевели мослами, царица полей!
Красноармейцы принялись переворачиваться, задирать винтовки и палить в зенит. Налёт скоро кончился, бойцы потянулись обратно на дорогу, командиры пересчитывали своих, выгоняя из строя растерявшихся новобранцев.
– Какая рота? Шестая? Ну так и иди к своим, пентюх!
Рамиль поглядел на поэта уважительно, сказал:
– А вы молодцом, Георгий!