Я стоял у огромных витрин, за которыми плоские экраны силились отразить трёхмерный мир; одни и те же люди в разных студиях блевали злобой мне в лицо, изображая обиженных на весь мир подростков, которых никто не понимает, не ценит, не хочет уважить; ненависть лилась зловонным потоком, затапливала улицы, шипела на раскалённом асфальте. Сначала я не мог догадаться, зачем эта истерика, пока не вспомнил Рамиля: они опять готовятся, опять штампуют юнитов для своей бесконечной игры.
Скитания по Городу привели меня на Пискарёвский проспект, и только тут я почувствовал облегчение. Я гладил серый камень и слышал шорох моря, пение полумиллиона капель: каждая рассказывала свою историю, простую и страшную в своей простоте. Капли переливались радугой на солнце, выкрикивали свои имена и фамилии, чтобы вечность запомнила: Иванов, Шайдуллин, Рухман, Вильченко; но вечности уже не хватало оперативной памяти.
В какой-то из дней я нашёл себя на скамейке в центре: грохотал пневматический молоток, чернявые рабочие в оранжевых жилетах на голое тело то ли взламывали, то ли клали асфальт, дрожащее марево пахло горячей смолой; чернявые гортанно перекрикивались, белозубо хохотали, но вдруг смолкли, почернели ещё больше: подъехал открытый джип, в котором сидели белокожие парни в камуфляже и смотрели на рабочих так, что никакого огнемёта не надо.
Ненависть плывёт над моим Городом, воняет смолой и серой. Ненависть – наивысшее проявление пустоты.
А потом я всё-таки нашёл его на углу Невского и Малой Садовой, разорванный криком четырёхугольный рот. Он пытался рыдать, читать Ольгу Берггольц или петь из репертуара Георгия Цветова, но выходило только:
– Тук. Тук. Тук.
Восточный участок Ленинградского фронта, декабрь 1941
Полагалась трёхлинейка, оружие древнее и неуклюжее, но Игорь повозился с кнопками и выудил пистолет-пулемёт Дегтярёва, дело сразу пошло веселее.
Передний край противника дыбился чёрно-оранжевой стеной разрывов, резво неслись по снежному полю тридцатьчетвёрки, солидно ревели неуязвимые «Климы Ворошиловы», небо гудело эскадрильями штурмовиков с красными звёздами; после такой прелюдии в немецких окопах не должно было остаться никого, но у игры своя логика; когда подошли густые цепи румяных бойцов в полушубках и валенках, вражеская линия обороны вспыхнула, загремела ответным огнём.
Вечная слава пехоте!
Смерть – ваша работа,
Саван шьют пулемёты,
В вечность – рота за ротой,
Вечная память пехоте…
Строчки «блокадного барда» вставали из-за сгоревшего леса, поднимались в небо – красиво, но отвлекает; Игорь прижался к земле, поскользил, и вовремя: ожил пулемёт, застрочил, захлёбываясь. Игорь перекатился, уходя с линии огня, но зацепило, хэпэ упало до семидесяти, подхилился, использовав рулончик бинта. Встал на колено, дал в упор длиннющую, на половину диска, очередь. Чёрные силуэты вскидывали руки, падали навзничь, звякнул счётчик очков; перепрыгнул через бруствер, побежал вдоль траншеи, наступая на мёртвые спины, бросая гранаты в чёрные глотки землянок.
– Командир, справа!
Игорь скосил глаза и понял, что не успеет: автоматчик возник неожиданно, собираясь дать очередь от бедра.
– Блин.
– Пригнись!
Автоматчика отшвырнуло, задрались в небо ноги – так, что на мгновение мелькнули подошвы сапог с квадратными головками гвоздей – Игорь выдохнул:
– Спасибо, Лизонька!
– Мурр! Всегда пожалуйста, Игорь Анатольевич!
Всё-таки здорово, когда в команде есть снайпер. Спокойный, надёжный, за всеми приглядывающий.
Дело шло споро, с опережением графика; на левом фланге весело матерился Макс, отражающий контратаку карманной установкой залпового огня «Катюша», если судить по звукам; Игорь зачищал траншею, бил в упор – и нарвался.
Из-за поворота ломаного хода сообщения вылез фриц, громадный, злой, растерзанный: тлеющая шинель свисала лохмотьями, как кожа зомби, пустые дыры глаз. Игорь нажал на спусковой крючок, ППД рыгнул остатками пуль и заткнулся, словно испугался цели; Игорь лихорадочно дёргал клапан холщовой сумки с запасным диском, немец всё шёл, неумолимый, как вал океанского цунами – и вонзил штык в грудь, хрустнули рёбра, сердце сжалось в спазме жуткой боли.
Фриц выдернул штык, оскалился; Игорь упал на колени, понимая, что убит, удивляясь тому, что понимает, бессильно пытаясь вдохнуть, но грудь сипела, словно порванная гармошка. Игорь прошептал:
– Ребята, я всё.
Обрушилась тьма.
Город, лето
Тьма. И запах спирта.
– Сто девяносто на сто десять. Плохо дело.
Кольнуло, по жилам прокатилась тёплая волна, Игорь осторожно вздохнул – получилось, в лёгкие потёк воздух, густой, живительный, неимоверно вкусный.
– Возраст?
– Тридцать пять полных, – сразу ответила Елизавета.
– Хронические заболевания?
– Нет.
– А у родителей?
– Неизвестно, он сирота.
– Чем болел в детстве?
– Только ветрянкой.
– Хм.
Игорь осторожно разлепил глаза. Белый потолок, кожаный диван: офис, родной кабинет. Никаких немцев. Проглотил вязкую слюну, приподнялся, спросил:
– Что со мной, доктор?
– Тихо, тихо, лежите. Похоже на гипертонический криз. Через десять минут ещё раз померяем давление, тогда решим, куда вас.
– Никуда я не поеду, – начал Игорь.
– Не спешите, Игорь Анатольевич, надо будет – поедете, – уверенно сказала Елизавета.
Игорь огляделся: вся фирма здесь. Лохматые аналитики, улыбающийся Макс, позади девочки из бухгалтерии. Елизавета ближе всех, сосредоточенная, спокойная, но в глазах – боль и тревога.
– Раньше бывало такое?
– Какое? – удивился Игорь.
– Два раза за год, – ответила Елизавета. – Последний в марте, сто семьдесят на сто, сбили капотеном.
– Повезло вам с сотрудницей, всё про директора знает. Ну, давайте попробуем.
Манжета толчками начала стягивать руку, Игорь сказал:
– Всё, кино закончилось. По рабочим местам.
– Прекратите разговаривать, мешаете, – сердито бросил врач.
Сотрудники тихо вышли, остались Макс и Елизавета. Игорь смотрел в потолок, сияющий солнечными бликами, слушал звуки города, чувствовал: отпускает.
– Ну вот, другое дело. Отказываетесь от госпитализации?
– Отказываемся, – сказала Елизавета.
– Полежите полчасика, не вставайте. Вот вам таблетка. И обязательно к кардиологу.
– Я его запишу и прослежу. Спасибо, доктор.
Врач ушёл. Макс хмыкнул:
– Ну ты даёшь, начальник! Я уже зашёл, до флага минута оставалась – и тут Елизавета всполошилась, мол, нет командира. Дверь открыла, а ты на полу валяешься. А жаль: я уже «тигра» спалил. Так и не взяли Тихвин.
– Какого ещё «тигра»? – хмуро спросил Игорь. – Откуда у немцев «тигры» в сорок первом?
– Разрабам плевать, сорок первый или сорок третий, лишь бы весело.
– Угу. Ты лучше скажи, Макс, откуда у тебя противотанковая управляемая ракета «Метис», – сказала Елизавета. – Опять репортами завалят. Забанят тебя за читерство, как пить дать.
– Фигня, в первый раз, что ли? Новый акк сделаю. Чего тебя накрыло вдруг, шеф?
Игорь подумал: рассказывать или нет? Рассказал.
– Глюки у тебя, шеф, – хмыкнул Макс. – Фриц-зомби со штыком, ага. Попутал ты, мертвяки в других игрушках. Всё у тебя пасхалки свои: в прошлый заход бессмертный комиссар восточной внешности, в этот – зомбак.
Игорь промолчал: вправду, странные какие-то видения. Может, действительно здоровье пора проверить?
– Ладно, я пошёл, завтра дедлайн по техзаданию «Русазии», – сказал Макс. – Надо же в этой конторе хоть кому-то деньги зарабатывать, не всё гамать.
– Покажи мне сначала.
– А как же! У шефа право первой ночи, так, Елизавета?
– Иди, иди, трудяга, – миролюбиво отшила девушка.
Игорь лежал, смотрел в потолок, Елизавета сидела рядом, гладила по руке. Было хорошо, спокойно. Как в детстве, когда гриппуешь, мечешься в липком поту, очнёшься – а рядом мама сидит на табуретке, не спит.
Жаль, что мамы никогда не было.
Город, лето
– Не подсовывай, не подпишу. Ты идиот, Макс, какой ещё «военно-спортивный лагерь», в твоём-то возрасте? Я в этом не участвую.
Макс ощетинился, покраснел, заговорил жёстко:
– А тебя никто и не приглашает, ещё нам либерасни не хватало.
Игорь остолбенел. Встряла Елизавета:
– Максик, ты чего? Роллов просроченных покушал? Или теперь исключительно редьку с квасом потребляешь?
– Не твоё дело. Перекладываешь бумажки, вот и перекладывай себе.
– Да ты не только поголубел, но и охренел в атаке, Максик.
Макс вскочил, бросился к Елизавете, остановился в полуметре. Игорь даже на мгновение залюбовался: маленький, узкоплечий Макс в гигантских берцах, будто персонаж мультфильма, и Лиза, расправившая плечи, замораживающая взглядом, словно Снежная королева – полудохлого воробья.
– Брейк, сотрудники. Сели по местам. Сели, говорю! Макс, ты чего, вправду как с иглы сорвался, почему нервы?
– А чего она? – запыхтел Макс. – Пусть извинится.
– За что извиняться, мальчик? – выгнула бровки Елизавета. – За «либерасню»?
– Хватит, сказал. Заткнулись оба. Макс, ну какой ещё отпуск? Да ещё на месяц, ты с ума сошёл? Работы же… – начал Игорь.
Макс скривился:
– Рабо-оты! Что ты называешь работой, консультации для игроделов? Что, мол, не мог товарищ Сталин в пятьдесят шестом приказывать бомбить Будапешт атомной бомбой, потому что умер за три года до того? Самому-то не противно? В кои веки нормальная работа нарисовалась, настоящая, полезная – и ты рубишь мне «Русазию». Надоело всё, достали ваши рожи.
Игорь выдохнул, посчитал до пяти.
– Я «Русазию» тебе не рубил, а отложил. В конце концов, мы не подразделение администрации президента и не у Симоньян подвизаемся…