– Верю, – хмуро говорит старший.
– Если позволите, я закончу. Патроны пять сорок пять – четыре коробочки, винтовые патроны – четыре коробочки, гранаты…
– Не коробочки, а цинки. И не винтовые, а винтовочные.
– Что?
– Патроны, говорю, винтовочные, семь шестьдесят два. Ладно, хватит, я вам верю.
– То есть вы не хотите, чтобы я говорил продолжительно? Ладно, вот список. А вот карта. Для вашего мугавус, приятности, пометки написаны на русском языке.
Старший берёт глянцевый лист, кладёт на стол, водит пальцем.
– Ага, вижу. Вот полицейский участок, это мэрия, это железнодорожная станция.
– Да-да. А тут красненькое, микрорайон шахтёров, Ласна. Ваша, так говорить, васа.
– Что?! Ваза?
– Я хотеть говорил «пэ», паса.
– База?
– Та-та. Паса. Там всё созрелое, люди без работы, без гражданства, всё рухает, только вспыхнуть.
Русский складывает карту, прячет за пазуху. Господин Уссипоэг потирает ручки, жмурится, как толстенький кот на солнышке, словно представляет, как «всё вспыхнуть» и очень радуется этому.
Русский смотрит в окно на чистую тихую улочку: марципановая старушка ведёт на поводке трёх очень воспитанных джек-расселов. Он видит, как старушка падает с разбитой головой, собачки рвутся с поводков и скулят, а вокруг пылают раскрашенные весёленьким пряничные домики. Русский вздрагивает.
– Вы словно радуетесь тому, что всё рушится и вспыхивает.
– О да, конечно. Я всегда радоваюсь, когда хорошо делаю контракт, наш общий знакомый будет испытать удовольствие. Ну что же, отметим приступление к празднику?
Господин Уссипоэг достаёт пыльную бутылку, любуется этикеткой, наливает на донышко, вопросительно смотрит на гостя.
– Давай, давай, чего его нюхать, его пить надо.
Господин Уссипоэг доливает до половины, гость хватает стакан, выпивает, бьёт донышком о полировку, словно ставит печать.
– Давай, наливай.
Господин Уссипоэг вновь наливает и говорит:
– Отдыхайте, я отойду по делам.
Господин Уссипоэг улыбается, выходит из кабинета, аккуратно прикрывает дверь. Спускается по лестнице, внизу ждёт двухметровый блондин, командир отряда самообороны.
– Всё в порядке, херр Уссипоэг. Были гости, купили два рюкзака. Проследили, они уже в санатории.
– Отлично, отлично, Имре. Ну что, сынок, ты готов? А твои люди? Вот и молодец, сынок. Родина ждёт от вас мужественности и выдержки. Республика сто лет сражается за независимость, будьте достойны памяти павших борцов. Удачи, сынок!
– Спасибо, херр Уссипоэг. Выступаем в два часа ночи.
Вернувшихся из посёлка гонцов встретили радостным рёвом, так лежбище сивучей приветствует косяк сельди. В баре стащили в кучу столики, несмотря на робкие протесты персонала. Вывалили рюкзаки: запаянные фольгой пластиковые стаканчики раскатились по столешницам. Веснушчатый с Кировского взвился:
– Вы чё, тормоза, на хрена два рюкзака йогурта приволокли?
– Сам ты йогурт. Это самое забористое и дешёвое пойло, и посуды не надо.
Веснушчатый надорвал крышку, понюхал, глотнул, повеселел:
– Покатит!
Отец сказал:
– У нас в девяностые такие на каждом углу продавали, даже в киосках Союзпечати. Символ индивидуализма, пол-литра троих требует, а тут в одну харю, верный путь в социофобы. А ещё раньше маленькие бутылочки «чекушки» назывались.
– Чекушка – бестолковая дочка чекиста. Вздрогнем, мужчины!
Разобрали стаканчики, выпили по первой за удачу, после за успех акции, потом встали, молча выпили в третий раз. Зашумели, заговорили, закурили прямо в баре; за стойкой уронили и лениво пинали упрямого бармена. Веснушчатый пристал к Максу:
– Чего морщишься? Чего ты этот стакан греешь? Не отделяйся от коллектива.
– Да не люблю я…
– Посмотрите на него, пацаны! Рожу кривит, водку не хочет с нами пить. Гнилой ты, Макс, чужой, хрен знает, что у тебя в башке. Дай ножик, Отец, сейчас башку ему оттяпаем да поглядим.
Макс отступил, прижался спиной к стенке, в голове зазвенела пустота. Отец неожиданно вступился:
– Не дам пчак, свой надо иметь. И вообще, отстань от убогого.
– За кого ты вписываешься, Отец, за чмо? Игрун, всё в стрелялки гамает. И выступает ещё: мол, эм-шестнадцать лучше калаша. Ты в руках её держал, эту эм-шестнадцать? Подстилка ты американская, тьфу! Думаешь, завтра понесётся, так ты сохранишься и перезагрузишься? Да хрен там, игрун, не перезагрузишься. Видал я этих геймеров в ДНР: на понтах, от бедра очередями, бахнет разок, тапочки в стороны, и ручонками сучит, кнопку «резет» ищет. Отец, дай я ему врежу.
– Успокойся, сказал.
Веснушчатый сплюнул, отошёл. Отец похлопал Макса по плечу:
– Не ссы, в обиду не дам. Говорю, поближе ко мне держись, сынок. Папка-то есть у тебя или маманя одна растила? Ага, я же вижу, у меня глаз-ватерпас. Ну вот, считай, теперь я тебе папка.
Максу от этих слов стало тепло, глаза заморгали. Сбежал на улицу, чтобы не разреветься при всех, стрельнул сигарету, затянулся, закашлялся.
Подъехало такси, вышел старший. Услышал рёв из холла, подскочил, схватил Макса за грудки:
– Вы чего творите, придурки? Сказал же, сидите тихо, хотите, чтобы кураты полицию вызвали? Ну, чего блеешь? А, что с тебя взять, с убоища.
Ударил в лицо, Макс на ногах не устоял, упал в кусты, но вставать не спешил – лежал, размазывая кровь по лицу, слушал матерные раскаты старшего и неуверенный бубнёж в ответ. Потом всё стихло, на крыльцо вышли старший и Отец, вспыхнули огоньки сигарет.
– Ладно, они салаги безмозглые, но ты-то куда смотрел, – тихо говорил старший. – Где они синьку достали?
– Хрен его знает, может, с собой протащили, плохо проверили. Ладно, не кипишуй, проспятся.
– Утром привезут стволы, начинаем, а тут такая подстава. Ладно, бабки есть, раздал чухонцам, чтобы не пожаловались в полицию. Но ответственность на тебе. Ты допустил бардак, ты и будешь отвечать.
– Да хватит кудахтать, отлюбись от меня.
– Ты как с командиром разговариваешь?! Вот доложу Аждахову…
– Говно ты, а не командир.
– Что?!
– Хлебало, говорю, завали, не то вафля влетит. Я командиров видел, тебе не чета. Того же Аждахова сорок лет знаю, с Афгана. Что зеньки вылупил? А ты думал, тебя одного отправят на ответственное дело, без подстраховки? Считай, я тут смотрящий, а ты так, для мебели.
Старший кашлянул, сказал:
– Ладно, не обижайся, Отец.
– Мужчины не обижаются, только огорчаются иногда. Иди спать, завтра трудный день.
– Да надо бы пост выставить, смены назначить.
– Я пригляжу, иди.
Старший ушёл, Отец ещё постоял на крыльце. Уходя, запустил окурок в кусты; маленький метеорит полетел по дуге, словно сигнальная ракета, упал Максу на грудь. Вышел бармен в запятнанной кровью белой рубашке, выкатил велосипед, захрустела галька под колёсами. Становилось прохладно, но Максу не хотелось внутрь. Сидел на скамейке у крыльца, ёжился, смотрел на звёзды. Они моргали, будто не знали, заплакать или нет. Мысли ползли лениво, неровно, как слизни по гравию: почему Отец наврал, что ребята водку сами провезли, почему не признался? Он же ничего не боится, плевал он на старшего, и вообще, настоящий, уверенный, надёжный, каким и должен быть отец. В детском саду Макс убегал от крикливых ровесников под сиреневый куст, стоял, вцепившись в рабицу, смотрел на улицу, выбирал: может быть, вот этот усатый – его папа? Или морской офицер, уверенно шагающий с портфелем? Или тот, на спортивном велосипеде?
Макс лежал на скамейке, глядел на светлеющее небо, улыбался.
Хрустела гравием лесная дорога, поскрипывали колёса. Неожиданно вырос тёмный силуэт, поднял ладонь, останавливая. Бармен сказал:
– Напугал, Имре. Как ночное привидение.
Командир отряда самообороны самодовольно хмыкнул. Спросил:
– Как там?
– Всё по плану. Выпили, сейчас отрубятся, так что можете голыми руками…
– Это уже не твоя забота. Поезжай домой, сиди тихо. К девяти иди в полицию, как договаривались, расскажи про хамское поведение русских свиней. Мол, избивали, грабили, стреляли. Давай.
Бармен кивнул, забрался в седло, нажал на педали. За его спиной на лесную дорогу выходили бойцы, позвякивая плохо подогнанной амуницией.
Вышло легко.
Ни один не дёрнулся, не проснулся, заряженная господином Уссипоэгом водка сработала безукоризненно. Получилось тихо, только скрипел линолеум под берцами, хлопали глушители, звякали гильзы, да булькала кровь из перерезанных трахей.
Имре обошёл номера, остался доволен. Втянул тёплый сырой запах, улыбнулся, скомандовал:
– Заканчиваем, парни.
Выбивали стволами окна в номерах, из новеньких, в масле, калашей лупили в ночное небо, сыпали патроны на пол, Имре бросил в окно пару гранат, раскидал вскрытые цинки. Спустился в холл, набрал номер полиции:
– Господин комиссар! Командир отряда самообороны Имре Кодумаа, имею важное сообщение о предотвращении нападения русского диверсионного отряда, замаскированного под спортивную команду. Преступники обнаружены в бывшем шахтёрском санатории и обезврежены. Да, это они стреляли, оказали упорное сопротивление. Уже выехали? Отлично, жду вас.
Скрипнула половица за спиной, Имре мгновенно развернулся, наводя ствол. Выдохнул:
– А, это ты! Отлично сработано, приятель.
Протянул ладонь, но Отец пожимать не стал, спрятал руки за спину. Услышал далёкую полицейскую сирену, сказал:
– У меня всегда отлично. Ладно, бывай, мне светиться нельзя.
Вышел через кухню, открыл калитку, шагнул на лесную тропку. Остановился, замер, положил руку на рукоять ножа. Из кустов вывалился Макс, зарёванный, дрожащий, уткнулся в грудь:
– Отец, ты живой, слава богу! Я видел, как ребят убивали. Вышли из леса – и всех, всех.
Отец обнял Макса, погладил по голове, тихо произнес:
– Не реви, всё уже кончилось, всё проходит, сынок. Ну чего ты? Дрожишь, как ягнёнок под дождём, эх.