– Ладно, не кипи. Мне вот другое интересно: почему ты застрял, домой не вернулся? Все ваши уехали.
Илья снимает очки, дышит на треснувшие стёкла, протирает тряпочкой. Отвечает:
– Не к кому мне возвращаться. Тёща, жена – все умерли. Сын, девять лет. Все.
Мужики молчат. Глотают пиво, один говорит:
– Да уж, Ленинграду всяко больше остальных досталось.
Между столами снуёт тощий беспризорник – белые волосы, чумазая физиономия. Дёргает за рукав:
– Дядя, дай чирик на хлебушек!
Работяга смотрит, прищурившись. Достаёт из кармана мятый рубль:
– Харя не треснет от чирика? На вот рваного тебе.
Беспризорник хватает купюру, не благодарит. Тянет грязные пальцы:
– Дай докурить!
– Не борзей, салага! Наркомздрав говорит, что курить вредно, особенно для юного организма.
Беспризорник шипит:
– Иди в пимы, жадюга, учит ещё!
Работяга выбрасывает руку, хватает наглеца за ухо, подтягивает:
– Ты чо буреешь, обмылок?
Второй говорит:
– Отпусти его, пошто пацана чуханишь? Иди, сына, уроки делай.
Беспризорник вырывается, отскакивает, бормочет:
– Чтоб вы сдохли, шюцкоровцы!
Илья вздрагивает, лицо его вдруг плывёт, раскисает. Наклоняется к мальчику, смотрит на белые волосы, в холодные синие глаза.
– Сынок! Тополёк, ты?
Распахивает руки, прижимает, обнимает. Гладит дрожащей рукой по голове, шепчет:
– Нашёлся, живой, кровиночка моя…
Мальчик утыкается лицом в обтёрханный пиджак, затихает. Поднимает глаза:
– Здравствуй, папка! Как долго я тебя искал. А вот и мама.
Илья вздрагивает, оглядывается:
– Где?!
Когда оборачивается, беспризорника нет, исчез. Собутыльники хохочут:
– Купился ты, очковый! Ловко тебя салажонок сделал.
Илья бросается, расталкивает посетителей, ищет.
– Ты чо барагозишь, водолаз? Пиво из-за тебя пролил.
– Вы мальчика не видели? Лет четырнадцати, худенький такой, синеглазый?
– Украл чего? Тут постоянно малолетние жулики шлындают. Ты карманы-то проверь.
Илья хлопает себя по карманам. Ноги подкашиваются, Илья садится прямо на загвазданный пол, закрывает лицо ладонями. Плечи его трясутся.
– Баско сработано, Струп. Много взял?
Синеглазый выудил из-за пазухи добычу, протянул:
– Лопатник, там триста целковых, у работяги подрезал.
– А что за очкастый тебя лапал? Я уж думал – хана, педрило пристал, встрять хотел.
– А, этот… Больной на голову, за сына принял. Пустой, только паспорт да два десярика, вот.
– Фартовый ты, Струп! Десярики себе можешь оставить, а рыло я старшему отдам, погоди тут.
Струп сел на ступеньку, прикрыл глаза. Вспоминал; на него часто находило, мельтешили странные картинки перед глазами: красивая женщина с волной золотых волос, ласковая, пахнущая солнцем; река со смешным названием «Тихоня», зелёная вода, четырёхпалая лапа, жёлтый глаз с вертикальным зрачком; ворона, клюющая горох с ладони… А то – совсем странное: натянутый на раму загрунтованный холст, девственный, чистый, и приятное чувство предвкушения, краски готовы, кисть выбрана, можно творить волшебство; пустой холодный зал, листки партитуры, пар изо рта, неверно звенящая, замёрзшая виолончель… Да, эта деревянная лабуда называлась «виолончель», и ещё много странных слов всплывало, их Струп никогда не слышал от беспризорников или от старших. Эрмитаж, дирижабль, шюцкоровец… Откуда они?
Свищ покрутил паспорт, хмыкнул:
– Ишь ты, Горский! Со мной, когда в Питере гужевался, в соседнем парадняке жили Горские, ещё там баба была, чистый атаман, Софья Моисеевна, как сейчас помню.
Пересчитал купюры, бумажник выкинул.
– Достойный хабар.
– Да, пацан толковый. Вообще ничего не стремается, чисто старый щипач, а не сопляк.
– Откуда взялся?
– Приблудный, на вокзале подобрали. Никакой был, бредил, глаза жёлтые. Думали, коньки откинет. А ничего, подкормили, пригрели – бегает. Далеко пойдёт, если не отвалится.
– С чего отвалится?
– Мутный он, ни побазарить, ни выпить с людьми. Спрашиваю, откуда сам, кто таков – говорит «не помню», «не знаю». Не спит вообще. Сядет в сторонке, думает своё. И ест совсем мало, не напомнишь – забудет. С головой что-то не того.
Свищ хмыкнул:
– Мы все не того, не профессура. А откуда погоняло такое странное, почему «Струп»?
– Так он весь в коросте был, как в чешуе, чистая лягушка. Одни струпья.
– Где ты у лягушки чешую видел?
– Да похрен, у гадюки, у лягушки, один чёрт. Сейчас оклемался, можно хоть поглядеть на него без ужаса. Мордашка даже симпатичная, глазёнки синие, лохи ведутся.
– Лады, надо к серьёзному делу его приспособить. Есть у меня мысля…
Заверещал свисток, ударился в стены пакгаузов, поднял стаи голубей. По проезду бежали милиционеры, дружинники – целая туча. Беспризорники порскнули во все стороны, словно тараканы на свету; их ловили, выковыривали из щелей, тащили в грузовики, схватив поперёк туловища, как римляне сабинянок. Свищу полагались наручники и отдельный автобус. Подвели к распахнутой двери, дали пинка для ускорения. Свищ стукнулся головой, прошипел:
– Полегче, начальник. Уважения требую, я вор старый, авторитетный.
– Давай, давай. Кончилась твоя педагогическая поэма, хватит мальчишек портить. Будем из них делать нормальных членов общества. Поехали!
Крик постового:
– Куда? Стоять!
Из грузовика выбрался тощий, белоголовый, не побежал – пошёл спокойно, вразвалочку. Контролировавшие задний борт дружинники сидели недвижно, вывалив языки, выпучив мёртвые глаза.
Постовой догнал белоголового, дёрнул за плечо, беспризорник посмотрел снизу голубыми льдинками, ударил расставленными пальцами – постовой схватился за горло, захрипел, упал на колени. Остальные беспризорники очнулись, посыпались через борт горохом, рванули в подворотни; следователь выхватил наган из кобуры, пальнул в воздух:
– Всем назад, стрелять буду!
Встал на колено, принялся всаживать в спину белоголового пулю за пулей, как в ростовую мишень на стрельбище. Белоголовый вздрагивал, но продолжал идти.
Свищ высунулся из двери автобуса, вытер лоб скованными руками, пробормотал:
– Во Струп, во даёт!
Город, осень
– В сложившихся обстоятельствах нам не оставляют выбора. Европа никогда не понимала нас, не разделяла наши ценности, зарвавшиеся реваншисты получат достойный отпор. Наши гиперзвуковые ракеты…
Человек не смотрит в глаза телезрителей, словно стыдится собственной лжи, а на самом деле его взгляд направлен мимо камеры потому, что он читает с телесуфлёра, это не его слова. Тогда чьи?
Мой Город населён детьми Бога: они тащат свои кресты сквозь враньё и нищету, а Виа Долороза покрыта воронками, ямами, лужами, и каждый слышит «Распни!» – но кто кричит эти слова?
В окно хлещет дождь, словно пытается взять штурмом тесный двухкомнатный аквариум на восьмом этаже «корабля»; капли храбро бросаются в атаку, разбиваются о стекло и сползают, беззвучно крича.
Мой Город населён святыми: круглый год они ходят по воде, летом по жидкой, зимой по замёрзшей.
– Мама говорит, что не надо смотреть по телевизору новости, чтобы не портить пищеварение. Давай переключим?
– Давай.
– На мультики?
– Конечно.
На экране мельтешат весёлые звери в виде разноцветных шаров с ушами и клювами. Американский снукер на русский лад.
– А я знаю, как делать салат, есть майонез и две помидорки, но мама не велит без неё брать ножик, потому что я ворона и могу порезаться. Будто мы с Конрадом сестрёнка и братик, ведь он тоже ворона! Смешно, правда?
Я согласен. Все люди Конраду родственники, и это страшно смешно. Смешно и страшно.
Воронёнок приходит, разрешает погладить, тычется клювом в мою ладонь. У меня нет гороха, он остался там, в промёрзшей квартире на Васильевском, в зиме с сорок первого на сорок второй.
– Давай помидорки, я помогу.
– А тебе можно, потому что ты уже взрослый?
– Потому что твоя мама мне не запрещала. Маму надо слушаться, маму надо беречь, чтобы потом не было горько.
– Горько?
– Да. Горько, когда нельзя вернуться и всё исправить, чтобы мама не плакала.
Девочка вздыхает:
– Мама плачет по ночам. Это из-за меня?
– Не думаю. Может, она вспомнила хорошую песню, настолько хорошую, что хочется плакать. Неси свои помидорки.
Девочка кладёт на тарелку два мятых плода в трещинках, подтекающих розовой сукровицей, приносит нож.
– Только ты осторожно, а то порежешься и будет кровь, тогда надо йод. Я знаю, где лежит йод, он так жжётся!
– Не переживай, даже если я порежусь, то крови не будет, если я сам не захочу.
Девочка удивляется:
– Почему не будет крови?
– Потому что я феномен.
Специнститут АМН СССР, февраль 1953
«…„рационального объяснения данному феномену пока найти не удалось“, так и сказал. Пациент „Струп“ поступил из специального учреждения МВД РСФСР № 14/56 в ноябре 1952 года, настоящие имя и фамилия неизвестны, год рождения приблизительно 1933-34. Руководство специнститута Академии медицинских наук СССР из вредительских шпионских побуждений умышленно затягивает исследование феномена, ссылаясь на нехватку фондов и лабораторного оборудования, а в то же время расходуя выделяемые им средства на вредную ерунду, тайно поддерживая буржуазные учения (см. сообщения от 12.07.52 о подпольных фрейдистах, от 06.01.53 о вейсманистах-морганистах и вернандистах, окопавшихся в рядах сотрудников СИ АМН). Что касается пациента „Струп“, то имеется путаница в документах, случайная либо злонамеренная, но два рентгеновских обследования противоречат одно другому, в одном якобы установлено засоление сердечной мышцы до каменного состояния, что исключает нормальную деятельность кровеносной системы, а в другом всё в пределах нормы. Так же дело и с анализами крови: из четырёх попыток взять материал на анализ дважды кровь в венах не была обнаружена. При осмотре на теле пациента выяснены многочисленные шрамы, в том числе входные и выходные пулевые отверстия, из которых не менее трёх несовместимы с жизнью. Совсем не разъяснено наличие присутствия сплошь на теле пациента „Струп“ роговых образований наподобие чешуек чёрного цвета.