Подводя итог, имею сообщить, что не всех империалистических агентов вычистили из института, другие ещё получают денежный оклад содержания за нар. счёт, их злобная ненависть к партии и сов. власти специально направлена на волокиту в таком важном деле, как продление жизни Вождя, так как данные пациента „Струп“ позволяют надеяться на открытие тайны бессмертия для пользы коммунистического строительства, а именно главных его прорабов. Предлагаю:
A. Немедленно отстранить от важнейшего дела исследования пациента „Струп“ завлаба и ихнего подпевалу тт. Зонис и Клещенко, т. Зонис считаю необходимым проверить на связь с делом врачей-убийц, тут товарищи явно недоглядели.
Б. Передать пациента „Струп“ в спецлабораторию МГБ СССР для ускорения важного дела исследования неизвестного феномена. Сам готов возглавить это дело как являющийся с дипломом зубоврачебного техникума и профильным образованием.
B. Первым делом сделать из крови пациента „Струп“ сыворотку-концентрат и применить таковую для продления жизни „Товарища Иванова“.
Преданный делу ком. Партии и мин. Госбезопасности Агент Протезист. 19 фев. 1953 г.»
Столица, 9 марта 1953
– Куда прёшь? Не видишь, проезд закрыт, как ты вообще в город въехал?
– Не шуми, сержант, нам на Лубянку, вот пропуск.
Сержант долго рассматривал, читал, шевеля губами.
Козырнул:
– Бумаги в порядке, товарищ майор, но всяко не проедете, всё перекрыто. Сами понимаете, тут такое. Третьи сутки не спамши.
Майор вернулся в автомобиль, зло хлопнул дверью. Водитель поморщился, спросил:
– Как, товарищ майор?
– Через косяк. Ждать будем. Движок не глуши, холодрыга. Этого бы не заморозить, должны сдать здоровым.
Водитель оглянулся на меня, пробурчал:
– Да кому он теперь нужен, всё равно опоздали.
– Много ты понимаешь. Такой всегда нужен, кто бы наверху ни сидел. Наше дело маленькое, приказ исполнить.
Я слушал этот разговор как сквозь вату, не вникая в слова. Было холодно, наручники давили невыносимо, хотелось отгрызть себе руки, чтобы освободиться; но я понимал, что мои кандалы – это я сам.
Я ненавидел их всех, ненавидел и любил; я закрыл глаза и смотрел, как колышется тёмное море на Красной площади, как толпятся на Самотёке, как клубится серая туча человеческих испарений, эманация горя и ужаса; я словно ухнул в трясину и захлебнулся там, в холодной вязкой глубине, хотелось наверх, глотнуть солнца, но солнца не было, солнце нынче лежало в гробу на артиллерийском лафете, так думали люди. То, что боролось во мне все эти годы, одерживая поочерёдно верх, вновь заворочалось, вонзило клыки друг в друга; раньше я всегда стоял в стороне, соблюдая нейтралитет, но сейчас победили рухнувший на всех холод, боль истёртых наручниками запястий и истёртых остатков меня; я встал за спиной Тёмного и подтолкнул его, помог; Тёмный благодарно скрипнул зубами, напрягся, надавил, и это движение пошло волной, набирая силу, отразилось от стен срезанной пирамиды цвета сгнившей крови – и ударило по плавающей в горе толпе; люди закачались взад-вперёд, взад-вперёд, словно гребцы гигантской галеры, форсирующей Стикс, и стронулись с места; они беззвучно кричали, распахнув рты, они пытались вдохнуть пропитанный слезами воздух, но не могли; трещали рёбра, ломались друг о друга костяки, вылезали из орбит глаза; люди топтали упавших, чтобы через секунду самим упасть под ноги стозевного чудища, чтобы смяться, растечься по брусчатке, превратиться в грязную жижу; вдруг я увидел глаза девочки лет восьми, глаза, уже лежащие на земле, уже покрывающиеся нетающими снежинками, и я вспомнил себя, стоящего над стариком возле булочной, вспомнил снежинки, падающие на серую, истончившуюся от голода кожу, исчезающие в чёрном провале рта; вспомнила себя, лежащую ничком на снегу с задранным подолом, вспомнил себя, лежащего голым на углу Кировского и Пионерской – и закричал.
Я закричал, ударил Тёмного, протянул руку Светлому и поднял его, почти задохнувшегося; потом я шёл по пустым улицам, заваленным башмаками и оторванными пуговицами, залитым кровью и слезами, я искал ту девочку, искал её глаза – и не находил; мрачные люди в шинелях зачищали улицы, не оставляя следов, как будто это что-то решало, как будто если вымыть с шампунем, отскрести напильниками, разбить ломами, заменить асфальт на плитку, залить всё напалмом – можно очистить землю, в которую уже впитались страх, кровь и боль. Впитались навсегда.
Я очнулся на перекрёстке Самотёчной и Делегатской. Наручников на мне уже не было, наверное, я их всё-таки сгрыз. Улицу зачистили, осталась лишь шапка с оторванным ухом и плащ, непонятно как тут оказавшийся; плащ был светлый, не по сезону, и неожиданно чистый, будто к нему не липли ни грязь, ни кровь; я содрал с себя чёрный ватник с номером и надел плащ, чтобы не снимать никогда.
Никогда.
Голубица вздохнула:
– Это невозможно! У меня послеродовая депрессия, я неимоверно вымоталась, сижу тут, толстею, а ты только знаешь, что порхать.
Папа-голубь вжал голову в плечи и забормотал:
– Милая, какое там порхать, ведь это гнездо строил я…
– Подумаешь, заработался он, натаскал щепок из хлама, – перебила голубица. – У других мужья как мужья, погляди хотя бы на скворца: гладкие дощечки, евроремонт, сухо и тепло. А ты накидал прутиков кое-как, ворковал-ворковал, задурил голову совсем. Говорила мне мама, а я, дура наивная, не слушала. Значит так, я полечу, развеюсь, разомну крылышки, а ты посиди вместо меня, тогда, быть может, поймёшь, какова она, женская доля. Да будь бдительным! Кукушки так и снуют, подкинут ещё дрянь какую.
Папа-голубь пересчитал яйца: их было три красивых, белых и одно пёстренькое, маленькое, неказистое; папа-голубь заранее пожалел это яйцо и полюбил больше других. И когда пел песню будто бы для всех, про себя знал, что обращается в первую очередь к пёстренькому:
Гули-гули, баю-бай,
Поскорее вырастай,
Вылупляйся, мой сынок,
Белокрылый голубок.
Шло время, голубица вновь сидела в гнезде, а папа добывал пищу, прилетал, кормил супругу и сидел рядом, переживал. Голубица ворчала:
– Специально этих червяков приволок, не мог чего-нибудь диетического достать? Скажи честно, я толстая?
– Нет, нисколько.
– Значит, тощая, да? Как цапля, да? Умеешь до слёз довести, козёл!
– Что ты, совсем наоборот, такая пухленькая, приятная глазу. Не плачь, пожалуйста!
– Скотина! Значит, всё-таки толстая. А ведь я из-за тебя жирная, из-за этих проклятых яиц, жизнь мою погубил! Скажи, я как гусыня, ну скажи! Отвечай, хам!
Папа-голубь запутался и замолчал.
– Крак!
– Крак-крак!
Голубица рассердилась:
– Издеваешься? Ты прекрасно знаешь, что я не владею иностранными языками, прекрати говорить по-вороньи.
Папа-голубь сам удивился странным звукам и не сразу понял, что это…
– Это наши детки! – обрадовалась голубица. – Вылупляются.
Она аккуратно выбросила из гнезда яичную скорлупу, принялась ворковать, лаская детей – и вдруг закричала:
– Ужас! Какой уродец!
Папа-голубь заглянул в гнездо, едва сдержал отвращение и сказал:
– Ну да, этот немножко чуть-чуть совсем не такой, как остальные трое. Ну ничего, перерастёт.
– Это кукушонок, несомненно! Где ты шлялся, когда я поручила тебе гнездо? Опять летал к этой расфуфыренной горлице?
– Ну что ты, я ни на секунду не отлучался.
– Позор, нам подкинули чужого! Какой он страшный! У него нет ног.
– Ничего, отрастут.
– И крыльев!
– Займусь с ним физкультурой, разовьются.
– И перьев!
– Наверное, ему не хватает кальция в организме. Выкормим, всё будет хорошо.
Папа-голубь делал вид, что любит всех одинаково, чтобы никто из птенцов не вырос эгоистом, но потихоньку подкладывал уродцу самые вкусные кусочки и украдкой гладил по расплющенной голове чаще, чем других.
– Остальные дети как дети, чирикают, а этот шипит, – ворчала голубица. – Всё-таки признайся, что нагулял его с горлицей.
Папа-голубь шептал:
– Милая, говори потише, ты воспитаешь в ребёнке комплекс неполноценности.
– Разумеется, – ядовито отвечала голубица. – Откуда ещё взяться комплексу неполноценности, только от матери-ехидны. Не от того же, что без ног, крыльев и перьев. Ещё и язык раздвоенный, вылитый папаша!
– Я догадалась! – обрадовалась Настя. – Если язык раздвоенный и птенчик без ножек, значит, змеёныш.
– Вот видишь, какая ты умница! Да, так оно и было.
– Интересно, как змеиное яйцо попало в гнездо к голубям?
– Не знаю.
– Папа-голубь молодец, что защищает сыночка, родители всегда должны защищать, обнимать и жалеть, даже если дети иногда разбивают любимую мамину вазу, совсем нечаянно.
– Несомненно.
– Интересно, что же будет дальше? Скоро птенцы подрастут и научатся летать, а змеёныш останется в гнезде, совсем один, ведь у него нет крылышек. Эта сказка с печальным концом?
– Не знаю, – честно признался я. – Видишь ли, я ещё не успел придумать финал. У меня катастрофически не хватает практики. Давай ты заснёшь, а я пока придумаю продолжение.
– Договорились. Я совсем немножко посплю, что-то глаза слипаются. А когда проснусь, моя мама уже вернётся, а ты додумаешь сказку. Спокойной ночи!
– Приятных снов!
Я выключил свет, подоткнул одеяло. Подождал, когда девочка заснёт, подошёл к двери. Настя пробормотала:
– Я знаю, он тоже полетит, потому что не змеёныш, а драконёнок, маленький такой дракон, детёныш.
– Дракончик?
– Ага. Ведь у некоторых драконов бывают крылья, просто не сразу вырастают. Но папа-голубь обязательно поможет, ведь он любит сыночка. Да?
– Да. Крыльев без любви не бывает.
40. Коммуналка Бога
Город, осень