Девочка трепетала в руках шурави, извивалась, как червячок в клюве птицы; шурави всё бил и бил, тогда он ещё не умел попадать в сердце с первого раза. Когда Дилара затихла, шурави пошёл в дом и убил ее маму, а после нашёл самого Мухаммеда, спящего после обеда, и перерезал горло одним верным движением. Он быстро учился. Протёр забрызганные кровью глаза и рассмеялся, потому что всё и вправду вышло легко. Затем он сделал, что ему велел Аждах: бросил на глиняный пол армейскую панаму с красной звёздочкой и аккуратно положил окровавленный штык-нож. Но уходить с пустыми руками не хотелось, поэтому он забрал новенький пчак с острым широким лезвием. На память.
Чернобородый Исмаил, сын Мухаммада, не плакал, не рвал волосы и не катался в пыли, когда три тела в белых саванах ещё до заката отнесли на кладбище; он словно закаменел, не слышал вопросов и не отвечал на них. Он сидел в саду прямо на земле, держал в руках перемазанную кровью куклу и молчал.
Он сидел всю ночь, до часа быка перед рассветом, когда лошади ложатся на землю, а демоны господствуют над миром. Тогда он очнулся, подозвал рыжего Хакима и сказал:
– Теперь я глава Бахоризуммурада. Я хочу, чтобы каждый мужчина кишлака бросил все дела, облачился в одежды решимости, переступил порог сомнения, взял оружие и пришёл на главную площадь. Грядёт новый день и знает Пророк, мир ему, что шурави не забудут этот день никогда, а их дети, внуки и проклятые потомки будут визжать от ужаса, вспоминая его.
Колонна сто сорок седьмого мотострелкового полка шла четвёртый час; натужно ревели «камазы», карабкаясь на подъёмы, дремали на деревянных лавках бойцы, головная бээмпешка весело звенела гусеницами по камням; на её броне разлёгся старлей в японских солнечных очках – пристроил поближе кассетный магнитофон «Легенда» и фальшиво напевал «Ю май харт, ю май сол»; старлей наслаждался мыслью, что заменщик уже в Кабуле и завтра, максимум послезавтра прибудет в полк, значит, этот марш последний на афганской земле, будь она неладна; и очень хорошо, что последний марш выпал заведомо спокойным, по мирной дороге, «зелёнка» здесь только радовала глаз, а не грозила засадой. Это не наливники сопровождать в Файзабад, когда трясёшься двенадцать часов подряд, вглядываясь до пятен в глазах в пёстрые горы и ожидая выстрела каждую секунду. Старлей толкнул развалившегося рядом сержанта, показал рукой:
– Видал, на горушке? Блокпост, наши пацаны, из шестой роты. У них тут курорт: кишлак мирный, рынок рядом.
Рынок, кстати, был пуст: только ветер гулял между ветхими навесами, гонял мусор и играл в футбол шарами перекати-поля; да бог их знает, этих «духов», может, сегодня выходной в честь какого-нибудь местного басурманского святого.
Сержант согласился:
– Я тут черпаком три месяца киснул, скука.
Приподнялся на броне и помахал рукой. Часовой, огородным пугалом торчащий над каменной стенкой блокпоста, помахал в ответ.
Колонна медленно огибала гору, заползая в ущелье; на блокпосте тем временем личный состав стоял в строю, а прапорщик орал:
– Я вас научу родину любить, засранцы! Расслабились, понимаешь, как пенсионеры в санатории ВЦСПС. Куда он делся, а? Кто последним видел Папина?
– Вчера был с утра. А после завтрака куда-то смылся.
– Говно в унитазе смывается! А солдат самовольно оставляет расположение воинской части. Вашего товарища сутки нет, и хоть бы хны.
– Отец-то? Да кому он товарищ, чмо задроченное. Что есть, что нет.
– Отставить! Лейтенант, придётся докладывать.
– Да уж, никуда не деться, – вздохнул лейтенант. – Радист, ко мне. А ты, прапорщик, готовь солидол, да побольше, чтобы на две жопы хватило, и тебе, и мне.
Часовой краем уха слушал эту канитель. Надо же, Отец пропал! Где он бродит, интересно? Часовой вздохнул: до смены было ещё полчаса, а курить хотелось страшно. Двинулся вдоль ограды, ища укромный уголок, где прапорщик не засечёт. Отвернулся от ветра, достал пачку «Памира», сунул сигарету в зубы, принялся чиркать спичкой, услышал шорох за спиной, но развернуться не успел: удар, боль, тьма.
Через ограду полетели гранаты.
Старлей на броне во главе колонны вздрогнул: показалось, что услышал взрывы. Нажал клавишу «пауза», оглянулся на блокпост, поэтому не видел, как сверкнули вспышки и к колонне потянулись дымные хвосты реактивных гранат; первая ударила под башню, вторая в правый борт, в небо рванулся чёрно-оранжевый столб. Водитель идущего за БМП «камаза» вскрикнул, дёрнул руль влево, машина вильнула и тяжело сунулась в кювет; небо пылало огнём, пули прошивали брезент, рвали дремлющих бойцов, вышибая фонтанчики крови. Колонна пылала, машины тыкались друг в друга, искали, как ищут слепые щенки сукину титьку, но находили только смерть; кто-то успел выскочить, залечь за колесом, отбиваясь торопливыми очередями в никуда, наугад; командовать было некому, старлей с оторванными ногами поорал и затих, через восемь минут всё было кончено.
Подходили люди в перуханах и паколях, добивали раненых, выворачивали карманы, вытаскивали из огня ящики с мылом и тушёнкой, сбивали ленивое пламя с дощечек. Исмаил не стрелял в обречённых – вставал рядом на колени, перерезал горло, вытирал лезвие о штанину партуга, шёл к следующему.
Лицо у него было чёрное, словно обугленное.
Лицо у плечистого полковника было чёрное, словно обугленное.
– Сорок два «двухсотых»! Мирный кишлак, твою мать.
Капитан оскалил мелкие зубы:
– А я предупреждал: никаких переговоров, это восток, только силу понимают. Деньги взяли, обязательства не выполнили, мошенники.
– Да какие ещё деньги! Сорок два пацана, а он про деньги! Лучше заткнись, капитан.
Полковник замолчал, молчали офицеры штаба дивизии. Капитан укоризненно качал головой, Рамиль отстранённо смотрел в окно. Полковник подошёл к большой настенной карте района боевых действий, нашёл кишлак, обвёл красным кружком, потом перечеркнул крест-накрест, ещё раз, ещё; карандаш дрожал, грифель крошился, оставляя дорожку алых следов, словно из кишлака вытекала кровь. Наконец, полковник сказал:
– Пока генерал в Кабуле, я как временно исполняющий обязанности командира дивизии принимаю решение: кишлак уничтожить. Командирам артполка и отдельного реактивного дивизиона подготовить боевые приказы, времени даю час. С вертолётчиками свяжусь сам. Свободны, товарищи офицеры.
– Ты, я смотрю, совсем рехнулся, теперь постоянно в балахоне. Зачем в белом плаще, снайперов радовать?
Рамиль покачал головой, протянул раскрытый портсигар:
– Угостишься?
Конрад стоял посреди закопчённого блокпоста, запах горелого мяса ещё не выветрился. Может, не выветрится никогда.
– Это мирный кишлак, Мухаммад клялся мне самым дорогим – здоровьем внучки. Какая-то чудовищная ошибка, люди не виноваты.
– Лю-юди, – протянул Рамиль и сплюнул. – Какие тут люди, басмачи голимые! Я их ещё в двадцатые гонял, насмотрелся.
Конрад подошёл к нему:
– Я чувствую, это твоих рук дело. Опять кровь, и её будет всё больше. Почему ты их ненавидишь? И этих, и наших.
Рамиль улыбнулся:
– Лес рубят – щепки летят, большое дело без крови не делается. Афганистан – сердце Азии, отсюда на Пакистан, потом Индия, Тибет, Синьцзян. Оцени размах! Всё в интересах державы.
– Какой державы, Рамиль? Ты ненавидишь Европу и презираешь Азию, а ведь из них и состоит наша страна. Тебе нет дела до державы, тебе нужны только трупы. Я иду в кишлак, выяснять и договариваться.
– Конрад, к чёрту геополитику, давай о нас. Тебе пора решать, давно пора. Ты нужен мне, и прекрасно знаешь, что без твоей помощи…
Конрад не слушал. Он шёл вниз по склону, к замершему кишлаку, где не звучал детский смех, не звенели посудой хозяйки, даже овцы и собаки притихли.
Рамиль посмотрел на часы, усмехнулся.
Конрад почти дошёл, когда заревело небо.
Длинные серебристые ракеты «градов», волоча белые плюмажи, мчались наперегонки с тяжёлыми гаубичными снарядами, со стороны солнца заходило звено «крокодилов». Конрад замер, повернулся к вертолётам, раскинул руки, словно пытаясь закрыть собой кишлак; на миг показалось, что из его плеч растут гигантские белые крылья, но ракеты разорвали тонкую плёнку и вгрызлись в кишлак, круша глиняные дома, заботливо выращенные сады, набитые ужасом овчарни; грохотали взрывы, вознося в небо смесь обломков и человеческих обрывков, пылал камень и хохотал Рамиль, сидящий на ограде сгоревшего блокпоста.
Вечером уцелевшие, покидая дымящиеся развалины, обнаружили за разрушенным дувалом обугленное тело, облачённое в светлый плащ, какой носят европейцы; выглядело это странно, будто сначала человека сожгли, а уже потом завернули в белую одежду, как в саван. Человек вдруг очнулся и застонал; Исмаил, неловко прижимая к животу флягу покалеченной рукой, второй рукой выдернул пробку, дал ему напиться и велел двум юношам сделать носилки из обгоревших слег и рогожи.
Исмаил вёл остатки своего племени на восток, к перевалу. Он ни разу не оглянулся на чёрные руины, бывшие когда-то кишлаком Бахоризуммурад.
42. Ангел в чешуе
Особняк Акселя, осень
Игорь закончил рассказ.
Аксель скривил рот, пробормотал:
– Немыслимо.
Игорь подхватил:
– Да, Семён Семёнович, вы не тому доверились. Рамиль ужасен, ему плевать на человеческие жизни, и вашу тоже…
– Немыслимо! – перебил Аксель. – И этому придурку я доверил расследование. Да, теряю хватку, жалею, а зря.
– «Придурок» – это про кого?
– Про тебя! Придурок наивный, да ещё и профнепригодный. Ты хоть понял, кто был тем капитаном в Афганистане, куратором сто сорок седьмого гвардейского мотострелкового полка? Двадцать тысяч долларов – это сейчас тьфу, а тогда – сумасшедшие деньги. Мой стартовый капитал – «Памир» с них начался.
– Семён Семёнович, вы не поняли, Рамиль – страшный человек…