Елизавета всхлипнула, Белка замотала головой, замычала, побледневший Игорь покачнулся, но охранник удержал. Аксель вновь поёжился:
– И всё-таки, может, поедем отсюда? Пятнадцать минут – совсем мало.
– Девятьсот секунд – это очень много. Бонапарт за меньшее время в Тулоне принял верное решение и начал карабкаться к трону, Цезарь – наоборот.
Аксель поглядел на гигантские дымящие трубы станции, похожие на буддийские ступы. Пробормотал:
– Слишком близко, не хотелось бы поймать радиационное излучение.
– С кем приходится работать, – вздохнул Рамиль. – Уже объяснял тебе: это не ядерный взрыв, обычная взрывчатка, вскроет реактор и всё. А теперь повторяю: заткнись. У меня важный разговор.
Подошёл к Конраду, оглядел, словно давно не видел.
– Кон-рад. Скажи, кого ты пытаешься обмануть, себя? Думаешь, переставил буквы – изменилась суть? Восемьдесят лет ты бьёшься с самим собой, со своей природой. Зачем? Думаешь, они оценят? – Рамиль дёрнул подбородком, показывая на стоящих за спиной охранников и пленников. – Ни хрена они не оценят, ещё и грязью измажут. Никчемная биомасса, шлак.
– Не надо так про людей.
– Про людей? Эти люди продали меня, шестилетнего мальчишку, в рабство. Надели верёвку на шею… Знаешь, как сдирает детскую кожу грубая верёвка из конопли? И таскали, показывали, как мартышку. Нет, за обезьянку больше денег подают, чем за сопляка, за это мне тоже доставалось, я был плохим активом, неудачным вложением. Люди вырезали мне сердце, люди стреляли мне в лицо и в спину. Ты про себя вспомни, папаша бросил вас подыхать в обречённом городе. Люди!
Рамиль растерял всю легендарную невозмутимость, покраснел, брызгал слюной.
– Люди! Люди рубили тебя топором, душили блокадой, уморили голодом бабушку, снарядным осколком оторвали голову матери.
– Нет, это были не люди.
– А кто?
– Нелюди. Хотя им тоже когда-то надели на шею верёвку, вот они и… Их тоже можно было спасти.
– Слова, слова, пустые слова. Твои глупость и упрямство безграничны. Судьба дала тебе колоссальные возможности, а ты распорядился ими бездарно. Но теперь всё, хватит. Не хочешь сам – я тебе помогу.
Рамиль обернулся к охранникам:
– Поставьте их на колени.
Пленников заставили опуститься, приставили стволы к затылкам.
– Первого убьют выстрелом. Если ты продолжишь упрямиться, вторую будут резать ножом, долго, умело. Так, Отец? Отец любит играть в ножички. А третью…
Конрад покачнулся, поднял ладони:
– Подожди.
Игорь закричал:
– Анатолий Ильич, не слушайте его. Не знаю, чего он от вас хочет, но не соглашайтесь, нам всё равно всем конец, так хотя бы с гордо поднятой головой…
– Какая чушь, – вздохнул Рамиль. – Стоя на коленях, но с гордо поднятой головой. Заткните его.
Игорь дёрнулся, уклоняясь от охранника, крикнул:
– Анатолий Ильич! Я прошу… – и захлебнулся, подавился кляпом.
– Не слушай его, – улыбнулся Рамиль. – Ты всегда делаешь глупости ради никчемных людишек, так хотя бы раз поступи разумно ради себя. Ты – не они, не человек.
– Я – это они. Таня Дубровская, погибшая в феврале сорок второго, – это я, как и Серёжка Тойвонен, утонувший на Дороге жизни, и поэт Георгий Цветов, и виолончелист, умерший от голода во время репетиции, и сотни тысяч других. Я – это Город, его кладбища и братские могилы.
Рамиль снова вздохнул:
– Что же, будем считать, что план «А» не сработал, приступаем к плану «Б». Отец, действуй.
Человек в камуфляже кивнул, подошёл к неприметной «ладе», распахнул дверь, вытащил извивающегося ребёнка. Елизавета поняла, закричала, Конрад вздрогнул, прикрыл ладонью глаза.
Человек в камуфляже обхватил Настю, держа у горла пчак, Рамиль сказал:
– Отец умеет резать маленьких девочек, руку набил. Ты действительно хочешь этого, Дракон?
– Он не дракон! – крикнула Настя. – Он добрый и огнём не жжётся.
Рамиль подошёл, опустился на корточки перед девочкой. Протянул руку, тронул растрёпанные золотые волосы. Настя замотала головой, скривилась:
– Ты плохой! Отпусти Конрада, маму, всех отпусти.
– Не дракон, говоришь? Смотри, девочка.
Рамиль поднялся, подошёл к Конраду, распахнул светлый плащ, разорвал рубашку.
– Все смотрите.
Аксель поморщился, Елизавета охнула: тело Конрада было покрыто, словно струпьями, чёрными чешуйками, часть их была вырвана, раны сочились сукровицей. Настя заплакала:
– Бедный, тебе так больно!
Рамиль закричал:
– Ты дракон, как и я, сынок. Я с тобой – одно, родитель и детёныш. И третья часть, великая Пустота. Она ждёт.
Отвечая на эти слова, завизжало чёрное небо, загрохотало, ударило ледяной волной; рухнули на землю охранники, завопили сирены машин.
– Ждёт!
Били ледяные молнии, ревел Рамиль, запрокинув стремительно чернеющую морду, расправляя кожистые крылья, хлеща хвостом по земле, и тогда Конрад рванул светлый плащ…
Я видел, как красные цифры взрывателя корчатся, истекают, превращаются в нули.
Я видел, как покрываются радиоактивным пеплом, умирают улицы Города.
Я слышал, как ревут дизели ползущих на рубеж атаки «армат» сто сорок седьмого гвардейского мотострелкового полка.
Я ощущал испуганную дрожь земли под копытами воняющих серой туменов.
И тогда я содрал чешую, вырвал то, что было когда-то сердцем, и бросил на землю…
Полы разорванного плаща затрепетали, стремительно покрылись белоснежными перьями; ангел взмахнул крылами и вонзился в кипящее небо, следом мчался чёрный дракон, отставая лишь на мгновение, – но этого мгновения хватило.
Когда крыша реакторного корпуса вздыбилась, разорвалась, выбросила смертельное пламя, ангел успел расправить крылья, прикрыл всё небо, превратившись в сверкающий купол; чёрный дракон завизжал, выгнулся, пытаясь остановиться, ударился, вспыхнул, рассыпался пеплом.
Чёрное облако взвыло, сморщилось, превратилось в пятно, в точку, исчезло, снег перестал, небо начало осторожно наполняться синевой.
Игорь бил охранника скованными руками, тот корчился, прикрывая голову огромными кулаками, просил: не надо, не надо.
Отец уходил в лес, гладя рукоять пчака, извиняясь, успокаивая.
Аксель сидел в грязи, прижав к груди гигантский изумруд; камень стремительно темнел, превращался в никчёмный булыжник, Аксель не понимал, мелкозубо скалился.
Белка пинала убегающего охранника, матерно мыча сквозь скотч.
Елизавета ткнула в лицо секретаря наручниками:
– Ключи, живо!
Потёрла запястья, бросилась к Насте. Гладила по золотым волосам, ласково шептала. Девочка теребила уши оранжевого зайца.
Улыбалась.
43. Лучше, чем мы
Город, весна
Дождевые капли деликатно стучали в стекло квартиры на восьмом этаже «корабля», заглядывали внутрь, смущались.
Губы распухли от поцелуев, сладко ныли мышцы, два сигаретных огонька мерцали во тьме, как два маяка, указывающие путь звёздным кораблям; влажная простыня перекрутилась жгутом, потерялась в ногах.
– Ты прости меня. Я ничего не понимал, не видел. Не думал. Столько лет потеряно.
– Наверстаем, – сказала Елизавета. – Вся жизнь впереди. Это ты меня прости.
– Тебя? За что?
Елизавета смущённо рассмеялась:
– Всё так неожиданно, даже ноги не побрила.
– Дурочка. Значит, у тебя никого нет. Или не было в последнее время.
– С такими аналитическими способностями, шеф, вам вместо бабушки Ванги надо.
– Знаешь, я даже благодарен Рамилю. Не удивляйся, правда. Если бы не эта встряска, я бы так и не разглядел, что в моей жизни главное.
Стена окрасилась розовым, солнце поднималось, несмело оглядываясь: уже можно?
– Вот дорвался до бесплатного, давай прервёмся на минутку. Хочешь бутерброд?
– О, бутик! С ветчиной, м-м-м.
– Это вряд ли, но где-то был кусочек сыра, не до смерти засохшего. Где мой халат?
Скрипнула дверь, вошла Настя в пижаме с жирафами, таща за ухо оранжевого зайца.
– Дядя Игорь, а где мама?
– На кухне. Я тебе не дядя, а папа.
– Я помню, вы мне вчера пять раз сказали, дядя Игорь.
– Вот и называй меня папой.
– Хорошо, дядя Игорь. Я позавтракаю и пойду гулять. С Конрадом, ладно?
– Не получится, Настенька. Видишь ли, Конрада больше нет.
– Чего это нет? Вот же он.
– Горрох!
Громадный танк дремал на перекрёстке, солдаты жмурились на ярком солнце, стреляли сигареты у нацгвардейцев, повесивших шлемы на пояса; люди продолжали суетиться, зачем-то строили баррикаду, лысый в казачьей форме с голубыми лампасами тащил железную трубу на пару с бородатым в радужной футболке, ворчал:
– Ты край-то свой подыми, тасазать. Да не кряхти, голубенький.
Строительством баррикады руководил смуглый азиат в оранжевом жилете, начальственно покрикивал. Подъехал трейлер с длиннющим бортовым прицепом, из кабины выбрался дядя в засаленном галстуке, крикнул:
– Парни, давайте сюда, выгружайте. Металлоконструкции отборные, Филимонов дерьма не делает, никакой танк не возьмёт.
Танк никуда и не собирался, механик-водитель сидел на броне, стащив шлемофон, слушал девушку с короткими зелёными волосами.
– Всё, двадцатый век двадцать лет как кончился, пора отряхнуться, избавиться от хлама, снять старые одежды, понимаешь?
– Одежду снять – легко, было бы с кем, – хохотал танкист.
Дворник с редкой бородёнкой приволок пылающий медными боками самовар. Приглашал:
– Щай, пожалуйста.
Черноволосая девушка в ситцевом платье вальсировала с черноусым щёголем в гимнастёрке и синих галифе – под музыку, которую слышали только они.
Подъехал грузовик, уставленный мощными колонками, откинул борта; знаменитый рэпер встал за пульт, начал:
Они сказали – нас поздно спасать и поздно лечить.
Плевать, ведь наши дети будут лучше, чем мы…