Капитан смотрел холодным взглядом в угол и загибал пальцы. Степан опустил тарелку и даже рот открыл от внимания. Семен Максимович захватил бороду и усы и потянул все книзу. Алеша стукнул палкой и сказал напряженно:
— Ну! Дальше!
— Да что ж дальше, вот и все, — ответил капитан и посмотрел на загнутые два пальца.
— Так и у него, наверное, есть артиллерия, — произнес Семен Максимович.
— Наверное, есть, — подтвердил Алеша.
Капитан мотнул головой, бросил несколько удивленный взгляд на Алешу:
— Чудак вы, а еще поручик. Артиллерия — это значит: пушка. Стрелять нужно. А кто же будет стрелять? Дикая дивизия, что ли? Какие они там артиллеристы!
— А другие?
— Кто это? Артиллеристы?
— Ну да.
— Стрелять?
Капитан задергал свою нитку и заговорил быстро и глухо:
— Семен Максимович, вы, конечно, можете думать что угодно. И я к вам самым нахальным образом… Но только я могу сказать, хоть… скажем, и бывший офицер… а могу сказать: артиллеристы — по Петрограду? Крыть из гаубиц или, допустим, мортир? Даже и трехдюймовые? Все-таки… у них… у нас… совесть осталась какая-нибудь. Хоть немного, а осталось?
Он поднял глаза на Семена Максимовича, и в глазах его, покрасневших от обиды, был прямой строгий вопрос. С опущенной газетой, на высоких, прямых ногах стоял токарь Теплов против капитана артиллерии Бойко и хитровато двигал серьезным, седым усом. Степан загалдел в дверях:
— Совесть — она вроде денег. У кого была, у того и осталась. А у кого не было, у того и оставаться нечему. С голого, как с святого.
— Семен Максимович косо глянул на Степана:
— Нет… Это капитан правильно сказал. Военное дело… все-таки специальность… Артиллерия, правильно… не будут стрелять… Ну… а из винтовок?
— Из винтовки, Семен Максимович, всякая сволочь стрелять может, а из пушки черта с два.
Алеша отвернулся к окну, посмотрел на отца через плечо, ничего не сказал, а когда отец и Степан вышли, он произнес негромко:
— И из пушек… некоторые могут стрелять.
— Кто?
— Офицеры.
— Артиллеристы?
— Да.
— Никогда! — ответил капитан решительно. — Никогда! По народу?
— А девятьсот пятый?
— Так кто? Кто? Помните? Гвардия! Видите?
33
Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил Семену Максимовичу:
— А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть. У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал.
Алеша возразил:
— Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал.
— А от наших не удерет… герой такой.
Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично крякал, размахиваясь тяжелым молотком.
— От таких, как теперь наши, тоже удрать может.
— А чем наши плохие? — спросил Степан.
— Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты думаешь. Да и другие есть, наверное.
— А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович?
— А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем.
Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу Павлу Варавве:
— Павлушка!
— Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью:
— Товарищ Теплов, я за вами.
— Что у вас там загорелось?
— Да вот я вам расскажу.
Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и потащил в хату. По дороге моргнул на садик:
— Секреты завелись у рабочего класса.
Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор:
— Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши?
— А ты знаешь?
— А как же? Я все знаю. Оружие готовят.
— Ну?
— Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война!
Проходя к калитке, Павел сказал Алеше:
— Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь.
— Да он уехал давно.
— Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает.
Степан растянул рот:
— Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока ободрали.
По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь двор, а потом сказал Алеше:
— Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров.
— Да брось, — отмахнулся Алеша.
— Увидишь. Он тебя найдет наверняка.
Степан открыл рот и глаза:
— Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация!
34
Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила:
— Не туда, что ли, попала?
— А тебе куда нужно? — спросил капитан.
— Тут нужно… Теплова. Поручник… порутчик они. Из офицерей.
Капитан поднял одну бровь:
— Из офицерей? А для чего тебе?
— А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только сказали, в личные ихние руки.
— А ты при чем?
— Хи… А как же… я там, у батюшки роблю.
— Прислуга?
— Не прислуга, а горничная вовсе.
— Ну, давай.
— А это вы и будете… поручник… пору… тчик Теплов?
— Это я и буду.
— Не, это не может такое быть… пору… тчик молодые должные быть…
— Алексей Семенович, — крикнул капитан в другую комнату, — идите-ка сюда.
Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась:
— Это они и будут молодые… Поручник…
Алеша вскрыл конверт:
— Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан.
— Вот видите, — пропела девушка, — а вы капитан вовсе. А не тот…
— А ты шустрая! — сказал Алеша.
— А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно отчевой-то…
— Как тебя зовут? Маруся? — спросил Алеша.
— Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали?
— Так по глазам же видно.
Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито:
— У! По глазах! Ничего по глазах не видно!
Капитан серьезно вытянул губы:
— Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка не знаешь! Всегда видно.
— А почему по ваших глазах не видно, как вас звать?
— Так он же не Маруся.
— Ой! Какие вы! А… а угадали, смотри!
Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу. Он поставил ей стул:
— Марусыно, сердце! Садись, красавицы!
— А для чего?
Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей.
— Так богато, говоришь, живут?
— Это… кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи!
— А к кому ты носила?
И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник… тот… Бобровский, потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а еще както…
— Штабс-капитан?
— Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько.
— Остробородько? Да разве он приехал?
— Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали…
— А еще кому?
— И еще было… этот самый, купца сынок, тот называется под… под… гору… тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете?
— Все деньги, Маруся, пропили.
— Ой, как же можно… так пить. Только все это неправду говорите. До свидания.
Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел на письмо и ухмылялся:
— Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете?
— Знаю.
— Он что, кадровый?
— Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел штабскапитаном.
— Попович?
— Попович.
— А вы заметили, в письме есть что-то такое… священное.
— В самом деле?
Господину поручику Теплову
Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас, офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших действий.
— Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан?
— А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей?
— Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет.
Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому. Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до ворот, успел пропеть: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Он пел отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное «аллилуйя».
Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше.
— Здравствуй, Маруся.
— Ой, а вы не забыли, что я Маруся!
— Да хотя бы и забыл, так… глаза ж…
— Оййй! Такое все говорят и говорят!
— Много господ собралось?
— Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все в аполетах!
— Пропили эполеты.
— Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили!
Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же изящном порядке.