– Счастлива в браке.
Если ему и больно это услышать, он не показывает виду:
– Замечательно. Рад за нее.
Любопытно, врет он или нет.
– С твоей стороны очень мило приехать за мной, – говорит он. – Но не думай, я не буду вас долго стеснять. Постараюсь побыстрее снять квартиру. И найти работу. Знаешь, есть такое общество, называется «Добрые самаритяне». Они помогают бывшим заключенным устроиться. И еще… – Он делает долгую паузу. – Мне хотелось бы увидеться с мамой.
В воздухе повисает ожидание, такое же ощутимое, как пар, исходивший от маминых пирожков. Я переключаю скорость и произношу ровным голосом:
– Она умерла.
Он смотрит на меня невидящим взглядом:
– Но… как же… Юнус сказал, что она…
– Я знаю, что он сказал. Это правда. Она умерла шесть месяцев назад, – говорю я и смахиваю с глаз слезинки.
– Шесть месяцев, – эхом повторяет он.
– Да.
Я не говорю ему, как это случилось. Потом расскажу.
– Я… я т-так хотел п-поцеловать ее руку, – говорит он, слегка заикаясь. – Я надеялся, она согласится встретиться со мной.
– Она бы согласилась, – говорю я, потому что это правда. – У меня есть ее письма. Ты их прочтешь и увидишь, что она всегда о тебе думала.
Искендер опускает голову и смотрит на свои запястья так, словно их по-прежнему сковывают наручники. Он отворачивается к окну и вздыхает, потом опускает стекло и глубоко втягивает в себя прохладный воздух. Достав из кармана сложенный листок бумаги, он комкает его и бросает в окно.
– Вот еще что, – говорю я, когда он снова поднимает стекло. – Надир… мой муж… Он не в курсе.
– О чем ты?
– О том, что мама жива, знали только мы с Юнусом. Ну и ты, конечно. Когда мы поняли, что тетю Джамилю все приняли за маму, то поклялись на Коране, что никогда и никому не откроем правду. Ни отцу. Ни дяде Тарику. Ни тете Мерал. Ни Элайасу. Ни нашим мужьям и женам, если они у нас будут. Эту тайну мы хранили вдвоем.
– Тогда почему вы раскрыли ее мне?
– Это была идея Юнуса, не моя. Он решил, что настало время тебе узнать правду. Мечтал, что вы с мамой встретитесь и помиритесь. И хотел заранее тебя подготовить.
Мы проезжаем пустынную деревню, не встретив ни одной живой души. День близится к концу, мир кажется спокойным и безмятежным. Когда мы останавливаемся у светофора, Искендер поворачивается ко мне:
– В твоей жизни слишком много тайн, сестра.
– Кстати, о тайнах, – говорю я и открываю отделение для перчаток. – Вот, возьми.
Он с удивлением смотрит на книгу, которую я ему протягиваю. Иллюстрированная брошюрка, посвященная Аляске.
– У тебя есть полтора часа на то, чтобы ее проштудировать. Мои дочки думают, что их дядя все эти годы работал на Аляске.
Искендер, грустно улыбаясь, начинает листать книжку, внимательно разглядывает картинки: заснеженные горные вершины, мохнатые медведи-гризли, рыбы, выскакивающие из холодной прозрачной воды. Что ж, я выбрала для него неплохое место жительства. Очень даже неплохое.
Сон внутри снаМесто поблизости от реки Евфрат, май 1991 года
Она открыла сундук, достала коврик для молитвы и замерла, прислушиваясь к шуму ветра, доносившемуся из долины. Жизнь здесь имела свои особенности. Если ветер дул с севера, он доносил голос муэдзина из деревенской мечети; но если ветер изменял направление, она лишалась возможности определить, который час. Часы, которые она привезла из Лондона, сломались и молча стояли в углу, словно старый, утомившийся от жизни человек. Но ей нужно было знать, когда настанет час молитвы. Она многое должна была рассказать Богу.
Возможно, причиной ее молитвенного рвения был возраст. Впрочем, ей было еще далеко до старости, где-то за сорок. А может, причина состояла в том, что она пережила слишком много утрат и теперь жизнь ее была полна призраков. Призраков и печали. Она не сомневалась, что Джамиля пребывает сейчас на небесах, но каждый день просила Господа упокоить ее душу. Она молилась также за Хейди, старшую сестру, заменившую ей мать. В ее воспоминаниях Хейди представала веселой, жизнерадостной девушкой, а о смертном ее часе, о качающемся в петле теле, о багровом распухшем лице она старалась не вспоминать. Она молилась о своем муже, вспоминая обо всем, что они дали или не смогли дать друг другу. Она молилась о своих родителях, умерших много лет назад. Если у нее оставались силы, она молилась о трех деревенских старейшинах, которые совсем недавно один за другим оставили этот мир.
Заплатив дань уважения умершим, она переходила к живым. Прежде всего она молилась за своих внучек, которых знала только по фотографиям. Молилась за свою своенравную дочь и ее мужа, прося Господа не оставить их без помощи и поддержки. Потом следовала особая молитва за Юнуса (иногда и за музыкантов его группы). Она просила Бога помочь ее младшему сыну воспарить к самым вершинам успеха и избавить его от всех искушений, неизбежно связанных со славой. Молитва за Элайаса была короткой: она просила Бога даровать ему здоровье и процветание, а если он до сих пор одинок, послать ему женщину, которую он полюбит всем сердцем. А потом следовала самая длинная молитва. Молитва за Искендера, ее старшего сына. Ее султана, ее львенка, которым она дорожила как зеницей ока.
Порой она сомневалась, правильно ли поступила, вернувшись сюда. Но безмятежность, которая каждое утро, в рассветный час, накрывала ее подобно мягкой шали, разгоняла все сомнения. Правда, столь уединенная жизнь могла привести к утрате рассудка. Но ей удавалось сохранить душевное равновесие благодаря молитве, в которой она благодарила Бога за все, что Он ей дал, и за все, чего Он ее лишил. Если ты исполнен признательности к Всевышнему, сойти с ума не так просто.
Годы, проведенные в Англии, казались ей теперь далекими, как сон. Точнее, как сон, приснившийся внутри другого сна. Она вспоминала, как в первый раз села в огромный красный автобус. Дети были тогда совсем маленькими и цеплялись за ее руку, а Юнус еще не родился. Вспоминала, как впервые увидела сквозь запотевшее окно королевский дворец и надменных гвардейцев, гарцующих на лошадях. Вспоминала Хакни, мокрые от дождя тротуары, кирпичные дома, стоявшие вплотную друг к другу, садики размером со спичечную коробку. Когда она впервые увидела все это, ее охватила тоска, но пути назад уже не было. Пришлось устраивать новую жизнь в обшарпанном, требующем ремонта доме, который нашел ее муж. Но она умела устраиваться даже в самых неуютных жилищах. К чему она так и не смогла привыкнуть, так это к лондонской погоде. К туманам. К небу, затянутому облаками всегда одного и того же тусклого оттенка. В деревне поблизости от реки Евфрат, где она выросла, зима была холодной, лето – жарким. Но постоянный лондонский сумрак был для нее тяжелее ледяных ветров и испепеляющего зноя. Впрочем, кое-что в лондонской жизни ей нравилось. Она любила ходить на рынок, расположенный на Ридли-роуд, многолюдный, гудящий, как улей. Все здесь было совсем не так, как на стамбульских базарах. И все же здесь, в круговороте людей с разным цветом кожи, людей, приехавших из далеких стран, названия которых ей ничего не говорили, она чувствовала себя как рыба в воде.
На то, что обычно поражает приехавших в Лондон иностранцев, – левостороннее движение, водителей, сидящих справа – она почти не обращала внимания. Сами лондонцы, их манера поведения – вот что потрясло ее до глубины души. Все это было так необычно: чопорность пожилых леди, шумливая наглость молодежи, раскованность домашних хозяек, их самоуверенность, которой она не обладала и которую так и не сумела в себе развить. Она с изумлением смотрела на женщин с непокрытыми головами, в обтягивающих футболках, под которыми просвечивали соски, и поражалась тому, что их не смущают посторонние взгляды. С еще большим изумлением она смотрела на парочки, которые целовались прямо на улицах, на людей, которые у всех на виду курили, пили и выясняли отношения. Прежде она даже представить себе не могла, что кто-то может выносить свою личную жизнь на публичное обозрение. Жители деревни, где она выросла, если и давали волю чувствам, то лишь за стенами собственных домов, и сама она с детства училась быть немногословной и сдержанной. Англичане казались ей слишком болтливыми, и она пребывала в постоянном напряжении, пытаясь постичь смысл, скрытый завесой иронии и бесконечных шуток.
Но больше всего ее удивляли птицы, обитающие в больших городах и неизвестно где находящие места для своих гнезд. Как правило, птицы эти были совершенно незаметны – за исключением тех случаев, когда они, собравшись стайкой, спорили друг с другом из-за горсти хлебных крошек или валялись мертвыми на тротуаре. Птицы, живущие в долине реки Евфрат, были совсем другими. Конечно, по разнообразию видов пернатых ее родные края не могли сравниться с Лондонским зоопарком, но птицы там были свободны, и люди привечали их.
Когда она, оказавшись в Лондоне, впервые увидела подоконники, ощетинившиеся шипами, похожими на колючки дикобраза, то глазам своим не поверила. Узнав, что колючки эти призваны отпугивать птиц, которые загаживают подоконники, она вспомнила стамбульские особняки, окруженные высокими стенами, утыканными осколками стекла. Это для того, чтобы защитить дом от воров, объяснили ей. Но она не верила, что это разумная мера. Люди, живущие за этими стенами, не просто хотели оградить свое жилище от вторжения, они хотели, чтобы другие люди в кровь изрезали свои руки и ноги. Колючие подоконники, колючие стены… все это приводило ее в ужас. Равно как и то, чту большие города постепенно делают с людьми.
Несколько месяцев после убийства Пимби провела в старом особняке, захваченном молодыми неформалами. Юнус и Эсма по очереди навещали ее. Они жили тогда у дяди и тети и постоянно были настороже, боясь проговориться. К тому времени Искендер был уже в тюрьме, но Пимби все равно не решалась прервать свое затворничество. Поначалу она боялась, что обитатели дома догадаются, кто она такая и по какой причине прячется. Но панки не читали газет, слухи и сплетни проходили мимо их ушей, и это было на руку Пимби. Конечно, юнцы понимали, что эта странная женщина попала в какую-то передрягу, однако думали, что она ухитрилась вступить в конфликт с министерством внутренних дел. Всех бунтовщиков, выступающих против властей, в этом доме уважали, и поэтому молодые неформалы были счастливы дать ей приют. Впрочем, когда истина наконец открылась, они не лишили Пимби своих симпатий. Юнус сказал, что его маме нужно изменить внешность, и молодежь взялась за дело с большим рвением. Пимби подстригли, перекрасили волосы в рыжевато-имбирный цвет, превратив ее в «настоящую ирландску