1
По заведенному исстари обычаю в доме Тимери первый день сева встретили как большой праздник. Накануне Хадичэ истопила баню, и вся семья помылась, оделась во все чистое. Рабочее платье было починено, заштопано. Чтобы в горячую пору домашние хлопоты не связывали руки, накололи побольше дров, вымели двор и улицу.
Еще заря не занялась, а Хадичэ была уже на ногах. Чуть приспустив свет лампы, она замесила тесто, затопила печь. Где-то пропели ранние петухи. В боковом оконце слабо дрожали меркнущие звезды. Близилось утро — празднично-величавое и немного грустное. Сердце тоскующей матери, прислушиваясь к прозрачной тишине, обращалось мыслями к сыну-солдату: «В каких краях, по какой земле шагает он в этот святой час зари?.. Или сражается на бранном поле?»
Проходя в другую половину горницы, она задержалась у кровати своего старика: «Разбудить или дать ему поспать еще немного?» Тимери лежал на спине, закинув за голову руки. Казалось, он не спит, а только задумался, чуть насупив брови, сейчас вскочит и снова убежит по делам.
Хоть знала Хадичэ, что был ее муж человеком неспокойной души, что спорилось у него в руках все, за что ни брался, все же испугалась, когда выбрали его председателем. Однако, когда Тимери в первую же неделю добыл недостающие семена, коней обеспечил кормом и еще много чего сделал для колхоза, отлегло у нее от сердца.
От зари и до темна пропадал теперь Тимери на работе. Нередко его подымали ночью к телефону, и он так и засиживался в правлении до утра, забегал лишь чайку выпить. Совсем потерял покой старик. Даже дома вечерами все сидел да высчитывал, бумажки раскладывал; Ильгизара заставлял какие-то книжки ему читать, а улегшись в постель, долго ворочался и сокрушенно вздыхал.
Хадичэ вошла на половину невестки и бросила взгляд в окно — встала ли соседка Апипэ? Но в ее домике было темно. Еще не было огня и у других соседей. Она с жалостью посмотрела на Нэфисэ, которая лежала, по-детски сжавшись в комочек, и заботливо прикрыла ее.
Но вот и печь накалилась. Приготовив завтрак, старуха ласково окликнула невестку:
— Килен, ты бы встала, пожалуй! Светать начнет скоро, и печка истопилась. Тронетесь потихонечку, бог даст, вовремя и поспеете.
В прежние годы сеятелям подавались к столу крашеные яйца, жирные подовины пирогов и перемечи[22] — все, что оставалось от праздничного стола сабантуя. А в сенях на старом сундуке, как бы прощаясь с радушными хозяевами до следующего праздника, низко кланялась пивная бочка, отдавая последние ковши густой и уже перестоявшейся домашней браги. Теперь сабантуй начали устраивать после окончания весенних работ и брагу варили в последние дни сева.
В давние времена в первое лукошко с семенами клали вареные яйца. Было поверье: посеешь с яйцами — будет колос густой и зерно тяжелое. Обычай этот давно забылся, но Хадичэ свято хранила его — варила в этот день яйца, загадывая добрый урожай, хорошие хлеба... Потому-то сегодня рядом с горячими пшеничными лепешками появилась и тарелка яиц. Хадичэ не поскупилась — поставила вдоволь густых сливок, вынесла из погреба желтую деревянную плошку со свежесбитым маслом.
Чай пили в торжественном молчании. И за окном была тишина: природа только просыпалась после ночной дремы. Едва-едва брезжила заря.
Когда все оделись и приготовились идти, Хадичэ сказала им свое напутственное слово, будто провожала в дальнюю дорогу:
— Нынче и ты за большое дело взялся, отец, и невестушке будет нелегко. Здоровье у нее, слава богу, крепкое, что и говорить, да ведь работать бригадиром дело нешуточное. Ну, да благословит вас бог! Пусть все начнется с легкой руки и кончится без бед и напастей! А к осени, может, бог даст, и сыновья наши вернутся...
Хотелось Тимери сказать ей: «Ай-хай, больно скоро ты их ожидаешь, старуха!» — да подумал — не стоит затягивать разговора, когда рука уже на дверной скобе. К тому же, зачем омрачать в такую минуту светлые надежды матери?
— Да, неплохо бы! — промолвил он.
Ильгизар запряг коня в тарантас и повел его к воротам.
Хадичэ и самой надо было пойти в колхозный огород, но работа начиналась там попозже, когда земля подсохнет. Она вышла проводить семью.
— Выходите все сразу! — сказала верившая во всякие приметы Хадичэ и широко распахнула тесовые ворота.
2
Когда они, проехав мост, уже почти поднялись в гору, Серко остановился. Карлыгач глянула на Нэфисэ, шедшую вслед за лошадью, и бросила вожжи на телегу.
— Ну, ладно, отдохни, — по-хозяйски сказала она лошадке.
За Волгой, озаряя небо золотистыми лучами, вставало солнце. Волжские леса, раздвигая рассветную мглу, выступали в розовом сиянье, словно сады из какой-то сказки. На взгорье, чуть наклонясь тяжелыми кронами над дорогой, в горделивом раздумье стояли две сосны. Чего только не повидали они на своем веку! Какие только ветры не шумели над их вершинами! А вон там, за повитой белым туманом речкой, лежит Байтирак. Отсюда видны его домики, тремя улицами выстроившиеся вдоль берега реки, его сады, кирпичные строения колхозных ферм, амбары, кузница, клуб, сельсовет с красным флагом.
Поправляя белый платок, повязанный по самые брови, Карлыгач кивнула головой в сторону Байтирака:
— Видишь, Нэфисэ-апа, тронулся наш «Чулпан»!
Нэфисэ и сама давно наблюдала за движением в деревне.
— Время такое, сестренка! — ответила она и вдруг спохватилась: — Постой-ка, а наши все вышли?
— Да наши не подведут!
— Ой, не говори, Карлыгач. Давай-ка посмотрим, кто у нас есть...
Через мост, громыхая бочкой, проехала на телеге Хаерниса. Ильгизар и еще несколько мальчишек переправляли вброд бороны: подготовленный для трактора сцеп не умещался на мосту. Вон, перекликаясь, трусят на лошадях мальчишки, торопится с узелком под мышкой Мэулихэ.
— Успокоилась? Вся бригада перед тобой! — крикнула Карлыгач и дернула вожжи.
Но Нэфисэ продолжала кого-то искать глазами.
— Нет, не успокоилась. Не вижу Апипэ.
Карлыгач по-детски смешно сморщила губы и чмокнула:
— Но-но милая, шагай, пожалуйста!.. Вымотает нам душу эта Апипэ.
Нэфисэ двинулась вслед за телегой. Она волновалась, у нее было почти такое же чувство, как перед экзаменами, когда оканчивала школу: будто и подготовилась, а все-таки... Чего только не делала она с самой осени, чтобы укрепить свою бригаду! Да ведь... у сорока человек — сорок умов, среди них есть и такие, как Апипэ. Потом...
Тут она озабоченно глянула в сторону Якты-куля. Ничего не заметив там, она села на ходу в телегу.
— Карлыгач, ты часы не захватила?
— Эх, часы в кармашке лаптей остались, а лапти дед в прошлом году в печку бросил...
— Не шути!
— Четыре или полпятого. Зачем тебе?
— К шести обещала Гюльсум приехать. Надо все до нее подготовить. Погоняй!
— Раз Гюльсум обещала — значит, как на камне высечено. Подоспеет пестрый воробышек!
Постепенно их стали нагонять все новые и новые подводы. Карлыгач чаще стала покрикивать на своего Серко.
А тому, видно, надоело назойливое понукание, и он только презрительно отмахивался от Карлыгач длинным хвостом.
3
Когда добрались до стана, каждый принялся за дело. Одни подожгли стерню, другие принялись пахать. Зэйнэпбану и Карлыгач запрягли коней и начали боронить. Но лошади, чувствуя неуверенные руки, не слушались их, сбивались с ходу, и бороны кидало из стороны в сторону. Нэфисэ пришлось самой пройти с ними первый круг.
— Никогда зря не дергайте лошадей! — учила она. — И сами не прыгайте так, это вам не хоровод. Этак и до обеда не дотянете, с ног свалитесь. Понятно?
Девушки смущенно опустили головы:
— Понятно...
С большака донесся шум трактора. Пока Нэфисэ спускалась к нему вниз, трактор остановился на дороге у самого участка. Маленькая плотная девушка в коричневом комбинезоне, повязанная красной косынкой, встретила Нэфисэ совсем нелюбезно. Она стояла спиной к ней и возилась у мотора. Отогнув манжет и взглянув на часы, девушка, не оборачиваясь, сухо бросила:
— Шесть часов пятнадцать минут. Пятнадцать минут простоя!
Нэфисэ ничуть не удивилась тону трактористки. У нее действительно было слишком много дела, и ей не хотелось тратить впустую ни одной минуты.
Гюльсум окончила курсы совсем недавно, лишь этой весною. Но все трактористы МТС были на фронте, и ей, как и еще нескольким девушкам, приходилось напрягать все силы, работать день и ночь. А к тому же и трактор был основательно расшатан.
Нэфисэ протянула ей руку:
— Поздороваемся сначала, Гюльсум! Как добралась? — Увидев, что руки у Гюльсум в мазуте, она сжала ей локоть. Та, вытирая руки тряпкой, ответила, не меняя выражения лица:
— Здравствуй... — и быстро вскочила на трактор. — Давай, бригадир, показывай, где начинать! Не будем терять времени! Где твой прицепщик? Водовозом кто у тебя? Обещала бороны приготовить, где они? Где твои люди?
Нэфисэ забралась на трактор и стала за спиной у Гюльсум.
— Все готово, Гюльсум, миленькая, — сказала она спокойно. — Ты только погоняй своего коня. Тебя на стане уже ждут. Все будет так, как ты пожелаешь, было бы только поле хорошо обработано.
Гюльсум обернулась к Нэфисэ и повела тонкими бровями. Трактор взревел и тронулся с места.
— Это мы и без намеков знаем, товарищ бригадир! — отрезала она.
Нэфисэ улыбнулась и, нагнувшись к уху Гюльсум, пропела ту самую частушку, которую сложили про нее еще в школе:
Цветик мой, Гюлей, Гюлей,
Только тысяча на ней
Желтеньких веснушек!
Будь их даже миллион —
Цветик мой, Гюлей, Гюлей,
Всех мне девушек милей
В нашем Байтираке!
Гюльсум действительно была вся в веснушках, поэтому ее иногда и называли пестрым воробышком. Она не выдержала и прыснула.
На бригадном стане их встретили Хаерниса и Ильгизар.
«Молод для прицепщика», — подумала Гюльсум об Ильгизаре. А уж Хаерниса давно была известна своей медлительностью. Однако Гюльсум промолчала. Она проверила сцеп, хорошо ли скреплены бороны, потом окинула взглядом участок, примечая каждую ложбинку, каждый взгорбочек.
— Ладно, участок как будто ничего, — проговорила она и, вероятно увидев поднимавшихся снизу Зэйнэпбану и Карлыгач, повернулась к Нэфисэ: — Ты что же это, решила на лошадях боронить?
— Хотела тебе немного облегчить работу.
Гюльсум недовольно покачала головой:
— Нет, подружка, я ждать твоих козявок не могу. Они, может, целую неделю будут копаться. А я кончу до полудня. Потом пройду культиватором и еще раз пробороню. — Она взглянула на часы. — Если завтра к полудню закончу...
— Начнешь сразу же сеять? В договоре ведь так и записано. А то у меня земля начнет подсыхать, Гюльсум, миленькая!
Гюльсум посмотрела с улыбкой на бригадира и, покачав головой, пошла к трактору.
— Тебя, видно, неспроста бригадиром поставили. Все законы знаешь... — Она села на трактор и окликнула Ильгизара: — Ну, джигит, покажи-ка мастерство, прицепи свое стадо!
Ильгизар побежал, легко прыгая между борон, и прицепил их к трактору. Трактор тронулся. Полтора десятка борон, охватив пространство шириною с улицу, покачиваясь, как на волнах, двинулось за трактором в поле.
Когда Нэфисэ, проводив девушек на участок, выделенный под овес, подходила к стану, из лесу, словно медведь, ломая сухие ветви, выбрался Бикмулла, в коротком сером бешмете, с топором за поясом. Он остановился возле бригадного домика и, сдвинув на затылок белую войлочную шляпу, стал наблюдать, как Гюльсум боронит.
До осени прошлого года Бикмулла был полеводом колхоза. Когда все бригадиры ушли на фронт, ему, как и Нэфисэ, предложили возглавить бригаду. Однако новая работа не очень по душе была старику, он считал это понижением для себя. Как-никак за спиной у него большой опыт полевода, да к тому же он старый член правления. Вот почему он несколько свысока относился к женщинам-бригадирам и считал своим долгом поучать их, а иногда по старой привычке даже проверял их работу. А те, зная опыт этого хлебороба и почитая его преклонный возраст, никогда не перечили ему.
Бикмулла взглянул из-под широких полей шляпы на Нэфисэ и спросил:
— Ну, бригадир, как дела? Все в сборе?
Голос старика звучал строго. Он был недоволен тем, что трактор работает не у него, а на участке Нэфисэ.
— Да как сказать... Что-то Гафифэ-апа не видно.
— Еще не поднялась? Ха! Когда же она поднимется? Когда солнце начнет зад подпекать?
Бикмулла сел на пенек и, почесывая пальцем жиденькую бородку, оглядел Нэфисэ с ног до головы:
— С семенами, говорю, больно прижимают...
— Мы у себя в бригаде собрали. У нас хватит...
— Тебе, может, и хватит, а моей бригаде не хватит! — Бикмулла с сердцем всадил топор в пенек. — Это тебе не игрушка! На одном поле будет густо, а на другом пусто... За это, ежели дознаются, и в районе по головке не погладят. Придется еще разок с председателем потолковать... А вот как раз и он сам... — Старик встал, тяжело опираясь руками о колени.
Тимери привязал коня и крупными шагами направился к ним. Дружное начало работ, видимо, подняло настроение председателя. Он был бодр и весел.
— О чем совет держите? — прогудел он своим баском.
Бикмулла указал головой на Нэфисэ:
— Насчет семян толкуем... Не лишнее ли затеяла она сеять? Может, не вредно будет уменьшить ей норму высева?
Увидев недовольно нахмуренные брови Нэфисэ, он опять начал почесывать бородку. Тимери тоже взглянул на Нэфисэ, которая явно сдерживалась только из уважения к старшим. Сев на корточки, он захватил длинными заскорузлыми пальцами горсть земли, насыпал ее на ладонь и начал по крупинкам перебирать.
— Это поле, кажется, с осени неплохо обработали?
Нэфисэ раскрыла было рот, но сдержалась, увидев, что Бикмулла присел рядом с Тимери и роется во внутреннем кармане бешмета. Старик знал каждую борозду колхозной земли, знал лучше многих бригадиров, когда и что на каком поле сеяли, а главное — не выносил, когда кто-либо выказывал больше знаний в крестьянстве, чем он.
Бикмулла достал из кармана узенькую тетрадку в пестрой обложке и, помусолив палец, принялся листать ее. Здесь было много замысловатых записей, сделанных причудливыми старинными завитушками, много знаков и цифр. Найдя нужную страницу, старик начал объяснять, водя сухим пальцем по строкам:
— Зябь, скажу я тебе, была здесь отменная. Сам следил, трактором заставил пахать. Пахали вовремя и глубоко. Позже еще раз взрыхлили. Так, невестка? Впрочем, кажется, ты сама это и делала.
— Да, — усмехнулась Нэфисэ.
— Потом, — продолжал Бикмулла, — перегноя внесли по двадцать пять тони на гектар... Ну, а насчет семян там и прочего невестка сама расскажет...
— Бикмулла-абзы, верно, позабыл рассказать, что осенью мы из речки ил таскали, зимой снег задерживали, а весной — талые воды, — добавила Нэфисэ.
— Да, да... Вот она какая земля тут! Теперь уж все от бригады зависит.
Нэфисэ видела, что не очень-то доверяет ей старик. Но для нее важно было сейчас мнение свекра.
А Тимери поглядывал то на Нэфисэ, то на землю в своей горсти. Он ласково перебирал ее, поглаживая пальцами. По тому, как бережно высыпал он землю на то же место, откуда взял, по тому, как мягко заглаживал ладонью почву, будто касался живого существа, чувствовалось его огромное уважение, почти преклонение перед этой благодатной землей. Он испытующе посмотрел на Нэфисэ, как бы спрашивая: «Сумеешь ли, невестушка, полюбить искусство хлебороба?» Тимери медленно поднялся и еще раз окинул взглядом расстилавшееся перед ним поле.
— Не пожалеешь сил для земли, — сказал он взволнованно, — она сторицей отплатит, килен. Прикажешь ей дать высокий урожай — даст!.. Наш Газиз на деле доказал это, помнишь? Как говорится, землю ублажай, а тогда хоть оглоблю сажай, — она и в оглоблю жизнь вдохнет. Эта земля кормила и наших дедов и отцов. Только скупилась она тогда. А почему? Ухода за ней не было, ухода! Бог даст, и дети наших детей будут кормиться на этой земле. Только у них еще больше хлеба уродится, чем у нас. У них сплошь машины будут работать.
Бикмулла по глухоте своей не расслышал и, решив, что председатель выговаривает невестке, вставил свое слово:
— На землю жаловаться не приходится, хорошая земля, только мы сами вот плохи. Хлеб — он на своих ножках в избу не прибежит. Его в поте лица добывать надо...
Тимери усмехнулся в бороду:
— Ладно, сей, как задумала. Только смотри, ежели пшеница в густоту пойдет, колос в весе потеряет. Об этом ты знаешь?
— Да, отец, — ответила Нэфисэ, обрадованная поддержкой Тимери. — Густо не будет. Мастера урожая пишут, что на метр должно прийтись не меньше шестисот ростков. Кроме того, мы решили сеять перекрестно, как Газиз учил: питание при этом распределится равномерно.
— Слышал, старик! — улыбнулся Тимери и хлопнул Бикмуллу по плечу. — Вот как молодежь теперь рассуждает! Ладно, договорились. Работайте! Думаю, килен, твоя бригада в краску нас не вгонит.
Они пошли вместе с Бикмуллой к лошади.
— И твою бригаду семенами обеспечим, ровесник! Председатель «Интернационала» Григорий Иванович обещал одолжить.
Старик весь расцвел.
— Вот как! Семена у них всегда были хорошие. Значит, и мы померяемся силами с молодежью. А что, если дня на два, на три трактор перегнать и на мою землю, а? Как насчет этого?
— Не могу обещать, ровесник. Сверх договора они и на час трактора не дадут.
Бикмулла проворчал что-то и зашагал к своему стану.
4
На тропинке у речки показались Апипэ и еще несколько женщин. Увидев Тимери, они побежали рысцой.
— Это что такое! — прогремел на всю опушку Тимери. — Ни стыда у вас, ни совести! До самого обеда дрыхнете! Разве так работают в военное время?
Видно, крепко попало им от председателя. Не успела Нэфисэ пройти и половины участка, как ее догнала запыхавшаяся Апипэ.
— Чего делать? Боронить пошлешь или еще куда? Говори скорее! — торопила она, развязывая платок.
Нэфисэ послала ее к бороновальщикам и строго предупредила:
— Так и знай, опоздаешь еще раз — поставлю о тебе вопрос на собрании.
Апипэ взглянула искоса на бригадира.
— Чего доброго, а этого, милая, от тебя дождешься...
Хлопот у Нэфисэ было по горло. То она бежала к Гюльсум спросить, не задерживает ли ее что-нибудь, заодно незаметно осматривала поле, искала огрехов; то спешила к бороновальщикам, а от них — к пахарям.
Мальчики важно ходили за плугом, — ведь им доверили мужскую работу! Но все же иногда возраст брал свое: они начинали кувыркаться по земле, бороться, а то и вовсе, побросав лошадей, гонялись всей гурьбой за метавшейся из стороны в сторону одинокой полевой мышью.
Нэфисэ скрепя сердце ругала их, грозилась поставить на их место девчонок.
Мальчики, приняв всерьез слова Нэфисэ, уговаривали ее:
— Нет, нет, Нэфисэ-апа! Это в последний раз. Больше не будем...
И работа налаживалась снова.
Солнце уже поднялось высоко. Земля, только что избавившаяся от холодной, утомительно долгой зимы, казалось, дышала свободно и ровно, вбирая всеми порами тепло долгожданных солнечных лучей. Легкий, едва ощутимый ветерок нес терпкий запах прошлогодней стерни и весеннюю прель свежевзрыхленной почвы.
В недолгие минуты остановок кони тыкались мордами в землю, раздували ноздри и жадно обнюхивали ее, затем, вскинув головы, устремляли вдаль огромные выжидающие глаза и громко, призывно ржали.
— Ну, ну, шагайте! Ишь, разбаловались! — укоряла их Зэйнэпбану, помахивая вожжами.
Девушки понемногу свыклись с работой. Хотя лошади и пытались еще выказывать свой норов, но уже подчинялись девичьим рукам и шли спокойнее. Бороны легко покачивались, оставляя на влажной земле глубокий ровный след. Казалось, не бороны двигаются, а след этот выбегает из-под борон и стелется черной непрерывной полосой по пашне.
Вон в нескольких местах зажгли стерню, и желтовато-серый дым низко клубился над полями и, спотыкаясь о кочки, тянулся к лесу. По высокому зеленеющему берегу Камышлы медленно брело стадо. Шамсутдин-усач, то ли потому, что ему дышалось легко в этот чудесный день, то ли на самом деле боялся, что его коровы разбредутся, беспрерывно покрикивал: «Гей-гей! Арья!»[23] Где-то заливисто ржал жеребенок.
Чистый, прохладный воздух будоражил кровь. У Нэфисэ было такое ощущение, словно вдруг в ней забил какой-то источник сил. Легко ступая по мягкой земле, она поспешала из одного конца участка на другой.
Однако работа казалась легкой только поначалу. Весенний пыл лошадей быстро угас. Взмокшая от пота шерсть пристала к ребрам, выдавая еще больше их худобу. Бедняжек приходилось останавливать после каждого круга и подкармливать припасенными на всякий случай корками хлеба да картошкой. Изрядно утомились мальчики и девушки.
— Это только с первого раза тяжело, — подбадривала Нэфисэ, — а там привыкнем и вовсе не будем уставать.
И молодежь вновь воодушевлялась. Ведь как-никак обработанная земля раздвигалась жирной чернотой все шире и шире.
Время от времени на дороге из райцентра показывались женщины с ручными тележками, груженными семенами. Останавливаясь передохнуть, они подолгу смотрели на занятых горячей работой людей. Нэфисэ видела озабоченность на их лицах и даже смущение. Их, видно, угнетало, что вот соседи уже сеют хлеб, а они еще только везут вымоленные у начальства семена. От неловкости за свой колхоз или от зависти и нежелания унизить себя, они сидели, не проронив ни слова.
Но вот Нэфисэ заметила жилистую женщину в высоко подоткнутом платье, подошедшую к самой их пашне.
— Из какого вы колхоза, апа? — спросила у нее Нэфисэ.
Женщина, мотнув головой, показала куда-то за лес.
— Есть вон там посмешище для людей, — сказала она, но колхоза не назвала. — Сколько мы ни говорили, не послушались нас. Собрались всякие и своего дружка председателем поставили...
И вдруг, резко поворотясь, пошла к оставленной на дороге тележке.
— Ты чего развалилась? — сердито крикнула она на улегшуюся у обочины товарку. — Делов больше у тебя нет? Подымайся, наши поля они не засеют!..
Немало их проходило тут за день. После них на душе становилось тревожней, и все же вереница женщин с тележками заставляла верить, что колхозники выкарабкаются из любых трудностей.
В одном конце пшеничного поля зубья бороны выдернули из земли несколько деревянных колышков. На них рукою Газиза были написаны названия злаков, сроки сева и качество обработки почвы. Взволнованная Нэфисэ перечитывала по нескольку раз эти полустертые надписи. Пошел пятый месяц, как от Газиза не было письма. «Как он там? Жив ли? Почему молчит так долго?»
Печальные думы тревожили сердце, отзывались болью в груди. Но богатырские усилия народа захватывали Нэфисэ все сильней и не давали той боли овладеть всем ее существом.
5
Едва объявили перерыв, как у всех сразу отяжелели ноги. Девушки, еле добравшись до стана, повалились где попало. Через минуту многие уже крепко спали.
— Эй, детки! — трясла их за плечи Мэулихэ. — Господи, совсем разморились... Да вставайте же, умач стынет!
К концу обеда к ним трусцой на своей лошадке подъехал Тимери.
— Аланбашцы, — заявил он, — с первого же дня взялись как следует. Уж если мы дали слово, надо и нам держаться. Не так ли? Давайте покажем себя! Пока не перевыполним норму — не остановимся!
Многие согласно закивали головами. Но Апипэ, нахмурив белесые брови, проворчала:
— Ай-яй, здорово метет новая метла! Этак ведь никто здесь не выдержит...
Обходившая бригады Айсылу отозвала Нэфисэ в сторону.
— Знаешь, Нэфисэ, что беспокоит меня? — сказала она, морща лоб. — Дисциплина в твоей бригаде. Апипэ опоздала в первый же день сева. И разговоры у нее нескладные.
— Не беспокойся, Айсылу-апа, — ответила смущенно Нэфисэ, — я эту Апипэ взнуздаю! Сколько раз говорила ей...
— Говорить мало, надо подкрепить делом... Твоя бригада должна стать образцовой во всем. Вы взяли на себя огромные, я бы сказала даже почетные, обязательства — это надо помнить. И весь колхоз должен равняться по вас. Хоть и не записано это в договоре, но вместе с вами соревноваться будет весь «Чулпан»!
Нэфисэ радовалась этому и волновалась.
— Не легко нам будет! И все же я верю в свою бригаду, Айсылу-апа!
— Это хорошо, что ты веришь в свои силы. Вот кто будет еще твоей опорой, — показала Айсылу на приближавшуюся к ним Гюльсум. — Будешь с ней дружно работать, она тебя в самые трудные минуты выручит.
Айсылу явно любовалась Гюльсум. Ей нравилась ее аккуратность, собранность. Разглядывая плотную фигуру девушки в опрятном комбинезоне, милое веснушчатое личико, она с гордостью думала о том, что есть какая-то доля и ее усилий в том, что Гюльсум такая.
— Закончила, Гюльсум? — приветливо спросила она.
— Все, Айсылу-апа. Сейчас культиватор прицепим. У меня дело к тебе есть, — немного помолчав, сказала Гюльсум. — ведь я до сих пор на учете в байтиракской организации...
— Ну да! Ты у нас выросла. Теперь сама будешь помогать других воспитывать.
— Верно, Айсылу-апа. Но по уставу я должна стать на учет по месту работы.
— Ах, тебе предлагают перейти в МТС...
— Не только предлагают... Настаивают...
Да, Гюльсум была права, ей необходимо перейти в МТС. Но тогда в «Чулпане» останутся только два члена партии — Гюльзэбэр и она, Айсылу. Что же это она не позаботилась о вовлечении в партию лучших людей колхоза? Айсылу бросила взгляд в сторону Нэфисэ. Не слишком ли робко действовала Айсылу? Не проявила ли беспечность?..
— Хорошо, Гюльсум, я поговорю в райкоме.
Перед заходом солнца Тимери еще раз заглянул в бригаду. Вытащив из-за голенища складную метровку, он измерил в нескольких местах глубину культивации, проверил работу пахарей, бороновальщиц, потом подождал, пока Нэфисэ вымерила обработанный сегодня участок.
— Поначалу неплохо, — сказал он, поглаживая бороду, — норма как будто перевыполнена. Пусть и дальше пойдет так с легкой твоей руки, килен!..
— Спасибо на добром слове, отец.
По правде говоря, Нэфисэ не ожидала, что работа наладится в первый же день. Она смотрела, как ловко ведет свой трактор Гюльсум, как мужественно держатся мальчишки, идя за плугом, и девушки, шагающие рядом с боронами, и сердце ее наполнялось радостью. Что и говорить, все работают на славу!
В это время прибежал мальчишка из бригады Юзлебикэ.
— Тимергали-абзы, там тебе бумага пришла.
— Какая бумага? Где?
— У Юзлебикэ-апа. Она хочет тебе сама передать, из военкомата, что ли...
— Пожалуй, килен, можно и заканчивать, — повернулся Тимери к Нэфисэ и не торопясь пошел вслед за мальчиком.
В сгустившихся сумерках стало трудно различать уже пройденные полосы, и Гюльсум зажгла фары. Два ярких, с лунной просинью луча, прорезав темноту, протянулись к лесу через весь Яурышкан. Нэфисэ пошла узнать у Гюльсум, долго ли еще будет она работать.
— Пока Чулпан[24] не поднимется! — не то всерьез, не то в шутку крикнула Гюльсум.
Бригада Нэфисэ собралась на полевом стане. Лошадей загнали в стойла-времянки, сбрую убрали, и все начали сходиться к костру. Видно, только что закончила трудовой день и бригада Бикмуллы: кто распрягал коней, кто умывался.
Несколько женщин стояли у бригадного домика и переговаривались, поглядывая на Нэфисэ. Они были чем-то опечалены.
Обеспокоенная Нэфисэ шагнула к Мэулихэ.
— Что это все носы повесили?
Мэулихэ сидела у костра и, закрыв фартуком рот, тихо плакала. В последнее время не было писем от ее сына. Неужели опять горькая весть?
Нэфисэ присела на корточки возле нее.
— Милая Мэулихэ-апа, что с тобой?
— Ох... Нэфисэ, — проговорила с трудом Мэулихэ и стала вытирать слезы.
Что-то странное почудилось Нэфисэ. Страшное предчувствие сжало ей горло, и она, побледнев, схватила за руку стоявшую тут же Айсылу.
— Айсылу-апа! Почему вы все молчите? Скажите же, не томите!
Айсылу с трудом подняла голову. На лице ее была глубокая печаль.
— Язык у меня не поворачивается, Нэфисэ... милая... — сказала она. — Иди домой, умница, иди...
Нэфисэ стояла у костра, не в силах произнести ни слова, затем, как-то вся сникнув, медленно двинулась в темноту.
6
Хадичэ вышла за ворота встретить скотину. Издали уже доносилось мычание коров и блеяние овец.
В палисаднике, широко раскинув ветви, стояли рябины и черемухи. «Уже распускаются», — подумала Хадичэ и, закинув голову, посмотрела вверх на скворечник, прибитый высоко на шесте.
В соседнем дворе слышался веселый ребячий гомон: там на время посевной открыли детский сад. На крылечке с вязаньем в руках сидела няня, а ребятишки, позабыв обо всем на свете, скакали через веревочку, играли в черепки, пекли лепешки из глины. Несколько пар больших детских глаз с доверчивой улыбкой смотрели на подошедшую к ним Хадичэ. Она знала, что некоторые из них уже осиротели, и, взволнованная, потянулась к ним; она гладила их пушистые головки и за себя и за отцов, погибших на фронте.
— Играете, птенчики? Играйте, играйте, крошки, золотые мои!
В воздухе начало парить. Сизая туча, поднявшаяся над лесом, стала надвигаться на деревню. Над площадью, где стоял клуб, то стремительно падая вниз, то взмывая к небу, тревожно носились ласточки. С запада подул теплый, душный ветер. И вот на крыши домов, на дорогу упали первые крупные капли. Дети обрадованно захлопали в ладошки и закричали:
— Дождик, дождик, пуще!..
Вдруг невесть откуда налетел порывистый ветер, зашумел в ветках деревьев, просвистал в щелях заборов, захлопал калитками. Пошумев, поозоровав, ветер бесследно исчез. На улице стало совсем темно. Бурые взлохмаченные тучи, громоздясь друг на друга, обволокли все небо.
Няня, словно наседка, собрала вокруг себя ребятишек и повела их в избу.
Хадичэ уже загоняла корову в калитку, когда из переулка, изо всех сил гоня лошадь, выскочил Ильгизар,
— Сынок, зачем так гонишь? — закричала Хадичэ. — Ведь конь целый день работал!.. Домой чего рано явился?
Ильгизар соскочил с телеги и привязал коня к кольцу у ворот.
— Джинги меня послала, — объяснил он. — Завтра Гюльсум-апа начнет сеять. Надо семена с вечера привезти, чтобы завтра не задерживаться... Мама, а нам письмо есть, вот!..
Ильгизар вытащил из кармана синий конверт. Хадичэ просияла вся.
— Неужто, сынок? Ай, спасибо. Наверно, от брата...
— Не знаю, мама, не читал еще...
От радости Хадичэ забыла даже загнать корову в хлев.
— Ну, конечно, от Газиза... Благослови его бог. Давай прочитаем. Ой, сынок, живой, значит... А я-то чего не передумала. Слава богу, здоров! Радость-то какая...
Ильгизар повертел в руках конверт. Его смущал незнакомый почерк, которым написан был адрес. Он хмурил брови, глядя то на письмо, то на мать.
А Хадичэ, взволнованная, бегала из одной половины горницы в другую, не зная, за что и взяться. Неведомо зачем она вдруг принесла в избу пустой глиняный горшок. Потом в ее руках оказалось длинное вышитое полотенце. Сама не понимая, к чему оно ей понадобилось, Хадичэ повертела его в руках и растерянно села на стул.
— Голова у меня кругом пошла. Ах, сынок...
Увидев, что Ильгизар собирается надорвать конверт, она быстро остановила его:
— Постой, сынок, не спеши! Это тебе не из какого-нибудь Аланбаша. Письмо с поля боя, где сражаются насмерть... Ты поешь, проголодался, поди.
Хадичэ живо сбегала во двор, загнала корову в хлев и умылась.
— Кыш-ш, бестолковый! Куда ты, на ночь глядя! — согнала она ласково гусака, забравшегося на крыльцо. Она не могла бы сейчас рассердиться ни на кого.
— И-и, дитя мое, нашел-таки время, ото сна отрывался небось, когда писал... — говорила Хадичэ и, быстро двигаясь по комнате, затворила хлопавшее на ветру окно, выключила репродуктор, напевавший какую-то песенку. И только после этого она села у окна, заправила за уши платок, чтобы услышать дорогие сердцу слова.
— Посмотри, сынок, внимательнее, не килен ли это письмо? — спросила она.
— Нет, папе, — ответил глухо Ильгизар и надорвал конверт.
Хадичэ мельком взглянула на хмурое лицо Ильгизара, но все внимание ее было сосредоточено на конверте.
— «Уважаемый Тимергали-абзы, Хадичэ-апа и верная подруга Газиза...» — прочитал Ильгизар.
Хадичэ оторопело протянула обе руки к письму и отдернула их обратно.
— Погоди, дитятко... От кого же оно? Что это?.. — Она задыхалась. Но, видно решив покончить с сомнением, прошептала: — О, аллах... тебе вручаю... Читай, Ильгизар!
— «...Мы долго мучились, не зная, как начать это письмо. Руки не брали пера, не было слов... Опустела наша землянка. Еще утром нас было трое, а сейчас вот только двое. Потому и пусто у нас в землянке, потому и неуютно...
Дорогие наши! Вы близки нам, словно родные. И мы верим, что в дни тяжелых испытаний будете стойки, как стоек весь народ нашей отчизны. Наш друг Газиз, который был нам дороже жизни, с которым спали под одной шинелью, с которым делили каждый кусок, — наш комиссар Газиз, геройски сражаясь за великую Родину...»
Голос Ильгизара осекся, губы задрожали, и он, вскрикнув, упал головой на стол.
— Мама, брата убили!
Хадичэ побелела. Судорожно выпрямившись, она ощупывала бессильными трясущимися пальцами край стула. Старчески опущенные углы рта дрожали скорбно и жалко. С посиневших губ чуть слышно срывалось:
— Ой, сынок мой! Ой, дитятко мое! Ой, сердце мое!..
Хадичэ протяжно застонала. Она не могла плакать.
Казалось, душившее ее горе иссушало до дна слезы, и если она сейчас заплачет, то — кровью, а не слезами.
Ильгизар не в силах был поднять головы и плакал навзрыд, повторяя: «Абы, абы...» Его детское сердце, еще не испытавшее настоящего горя, теперь, когда оно безжалостно обрушилось на него, билось, будто птенчик, попавший в силки.
Они не слышали, как скрипнула дверь и в горницу вошли Тимери и Нэфисэ.
— Мама!..
Горький оклик невестки больно рванул материнское сердце и вернул к жизни Хадичэ. Она потянулась к Нэфисэ дрожащими руками, и на глазах ее показались первые слезы.
— Доченька, милая... Осиротели мы... — простонала она и заплакала, всхлипывая, как ребенок.
Нэфисэ хотела что-то сказать, но подступивший к горлу комок не дал ей выговорить и слова. Прижавшись друг к другу, они молча плакали.
Тимери быстро подошел к столу и судорожно схватил письмо, но тут же выронил его и шагнул к старухе.
— Перестань, мать, прошу тебя, перестань...
Когда Тимери узнал в поле о гибели сына, он сразу не смог осмыслить происшедшее. Разум отказывался понять эту страшную весть, сердце не воспринимало такую несправедливость. Но слезы сострадания на глазах у посторонних женщин заставили его сразу побледнеть. Он кинулся немедля к лошади и помчался в деревню, словно мог предотвратить что-то надвигавшееся, неотвратимое.
Тимери любил Газиза не только как отец, в его чувстве к сыну было еще и огромное уважение: ведь Газиз по всему району слыл человеком и умным и ученым; к его мнению прислушивались не только здесь, в своих краях, но и повыше. И будущее вот этой родной земли Тимери связывал с именем Газиза. Старик был уверен, что сын прославит ее большими делами, ожидал, что и на фронте он отличится своими подвигами. Видно, потому он и не допускал мысли, что с сыном может что-либо случиться.
Безудержный плач Хадичэ и всхлипывания невестки рвали сердце на части. Тимери метался по горнице, не зная, куда себя девать, как загасить огонь, пожиравший его. Он корчился от ярости и отчаяния, хрипел, гневно потрясая сжатыми до боли кулаками.
— О-о! Своими бы руками... вот этими руками разорвал бы их на части... Молодость бы мне!
Он не мог больше оставаться в избе. Ему было тесно здесь. Рванув дверь, Тимери выбежал во двор и, сев на лошадь, ускакал в поле.
7
На улице уже стемнело. Временами доносились редкие раскаты грома. Крупными каплями бил в стекла дождь. В доме, как после выноса покойника, стояла гнетущая тишина. Изредка заходили соседи или родственники погоревать, поплакать вместе.
Заглянул по дороге с поля и старый Бикбулат — отец Нэфисэ. Его ссутулившееся короткое туловище вроде стало еще ниже. Он постоял у порога, повздыхал и спросил хмуро:
— Что же, значит — правда?
Его вопрос показался неуместным. Нэфисэ тяжело поднялась и, зажигая лампу, ответила слабым голосом:
— Да...
Бикбулат поглядывал на стул у печки, как бы соображая, следует ли ему пройти и сесть. Наконец, решив, видно, что не подобает свату в такое время поворачивать от порога, снял шапку, вытащил из нее тюбетейку и, надев на голову, уселся. Он сидел в глубоком молчании, уставившись в пол маленькими глазками.
Бикбулат никогда не слыл человеком мягкосердечным. Но даже его тронула съежившаяся у окна Хадичэ, потерявшая сразу и живость и осанистость. Кольнуло старика и болезненно осунувшееся лицо дочери, опухшие веки. «Ведь была такая крепкая, никогда слез не пускала! — подумал он о дочери и подосадовал: — Уж ей-то можно бы и не убиваться!»
Хоть и считал Бикбулат, что пошла Нэфисэ в своего брата Сарьяна — непокорная, как и он, — но были у него свои думки насчет дочери.
Он вынул коротенькую трубку и долго набивал ее. Потом зажал ее в зубах и снова опустил голову. Время от времени он чуть подергивал клочкастыми бровями, как бы не давая им окончательно прикрыть угрюмые глаза, пошевеливал растопыренными на коленях короткими волосатыми пальцами, двигал губами. Казалось, вот-вот старик заговорит, но он все молчал, лишь стул поскрипывал под ним. И только перед уходом, у самого порога, Бикбулат сказал:
— Знать, на горе и родился он...
Ночь тянулась бесконечно долго. Ильгизар, умаявшись, забился в угол кровати и уснул.
А сердце матери все ныло и ныло. Хадичэ казалось, что там, внутри, у нее что-то медленно тлеет и не горячее дыхание вырывается из губ, а горький чад печали.
Она сидела у окна, погрузив глаза в черноту нескончаемой ночи, и иногда ей чудилось, что вся она исчезает в этом мраке, что осталось только неизбывное горе и оно будет терзать ее и сегодня, и завтра, и вечно.
В минуты, когда прояснялось сознание, она представляла себе Газиза живым, смотрела в его смеющиеся глаза, слышала его голос. Бывало, объездит колхозные поля и по дороге в район заглянет домой, окликнет ее ласково-ласково: «Мама!» А в день проводов на фронт сколько она ни сдерживалась, а все же заплакала. Тогда Газиз подсел к ней, обнял за плечи. И так хорошо говорил он с ней тогда.
«Мама, — сказал он, — ведь ты у нас умная! Подумай сама: фашисты ворвались в нашу страну, убивают наших людей, сжигают города и села. Нужно ведь изгнать врага? Ну, а если я не пойду, мой сосед Султан не пойдет, также и другие, кто же воевать будет?.. Может, некоторые из нас и не вернутся... Ведь это война, мама...»
Какая мать станет в такие дни удерживать сына, уходящего на фронт? Но разве материнское сердце не предчувствует беды, подстерегающей ее дитя!
С Волги доносится протяжный тоскливый гудок парохода. Хадичэ сидит не двигаясь. Она не стонет, не вздыхает. Но другое, испепеленное тем же огнем сердце, словно услышав звук капнувшей слезы, отзывается из-за перегородки, спешит к ней.
Невестка обнимает Хадичэ и, хотя не верит сейчас в силу слов, пытается утешить ее, а может, и себя.
— Мама, — шепчет она, — не мы одни, весь народ горе принял. Не скорби так, мама... Кто знает, может, еще...
«Может, еще вернется», — хочет сказать Нэфисэ, но, вспомнив, что в письме слишком подробно описано, как умер Газиз и где похоронен, припадает матери на грудь. Так сидят они — осиротевшая мать и овдовевшая жена. Горячие слезы постепенно растворяют тяжелый сгусток горя, и оно утихает немного. Надолго ли?
Уже давно перевалило за полночь и дождь перестал. Запели, захлопали крыльями петухи. Осторожно стукнула в окно мокрая рябина.
Нэфисэ широко распахнула окно. Далеко-далеко, расцветив алым кромку неба, занималась заря. Стояла такая тишина, что было слышно, как падают капли дождя, повисшие на взбухших почках дерева. Нэфисэ вдохнула свежий утренний воздух, всхлипнула, как ребенок, и подошла к портрету мужа. Большие серые глаза, чудилось, смотрели на нее с состраданием и были печальны. Но все же Нэфисэ видела в них отражение радости и счастья прожитых вместе дней. Три месяца была она женой Газиза, всего три месяца, и они пролетели, как три дня. «Вот как быстро расстались мы, Газиз! Как в сказке: луна подарила, солнце позавидовало... Падучей звездой сверкнул ты и погас... Прощай, умница мой! Прости, дорогой!..»
А Хадичэ все еще сидела у окна.
— Мама, приляг, милая...
— Какой уж тут сон?!
В предутренней тишине отчетливо слышно было, как открывают ворота, как кто-то выехал на лошади со двора.
— Сам-то так и не вернулся! Где-то он мается, бедняга! Тяжело ему...
Хадичэ, кажется, захворала. Невестка стояла над ней, не решаясь идти в поле.
— Мама, как себя чувствуешь? Идти мне или остаться с тобой?
Свекровь кивком головы дала понять, что она может идти.