ший профессор военной академии и военный историк, пользующийся большим авторитетом у офицерства, как один из «младотурков», взял слово первым.
— Царская власть пала, и долг патриота исполнять приказания тех, кто поставлен на власть революцией, — Временного правительства, — заявил Александр Андреевич. Он предлагал выполнять свой офицерский долг. Спокойствие и выдержка, поддержка военного министра Гучкова, с которым Свечин был хорошо знаком, укрепление авторитета Временного правительства таковы были многословные, красивые пассажи умного генерала. Другие выступающие лишь развивали мысли, высказанные Свечиным. Молодежь сидела притихшая и недоумевающая. Казалось, что не было никакой революции, никакого краха монархии, лишь тихо и гладко власть переменила место обитания: из Царского Села переместилась в Таврический дворец.
Наконец старшие офицеры выговорились. Немедленно трибуна была захвачена прапорщиками и иже с ними. Представители эсдеков меньшевистского направления и эсеров обрушили на зал, блистающий золотыми погонами, революционные лозунги и призывы. Гладкие речи полковников-кадетов сразу же были смазаны пылкими филиппиками прапорщиков, поручиков и даже капитанов социал-демократов, социалистов-революционеров…
Федора коробило, когда консервативно настроенные старшие офицеры, занимавшие передние ряды, неодобрительным шиканьем встречали речи эсдеков, зовущие к справедливым отношениям с солдатами, к тесному сотрудничеству с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Он не выдержал и попросил слова.
Его речь была горяча и сбивчива.
— Рады ли мы революции — мы, офицеры, прошедшие всю войну? — вопрошал он своих коллег. — Чем помогал нам вести войну старый строй? Вспомните, у солдат не было винтовок и патронов, мы шли в наступление без поддержки артиллерии, потому что не было пушек и снарядов… Плохое довольствие, почти голод на позициях… Отсутствие обмундирования… Голыми руками мы должны были рвать колючую проволоку немцев, за которой нас встречал вооруженный до зубов противник… А сколько офицеров погибло из-за того, что куропаткинцы посылали роты вперед, не зная куда и зачем?
Федор видел, как менялась реакция господ, сидевших в первых рядах. Они стали внимательно слушать.
— Династия Романовых не помогала нам защищать родину от нападения на нее германцев и австрийцев. Мы не плачем, когда царь и его брат отреклись от престола в пользу народа. Демократическая республика спасет Россию, мы приветствуем революцию!
Зал дружно зааплодировал. Федор продолжал высказывать то, что наболело, то, что поднялось теперь в душе, когда он увидел в Риге красные знамена, счастливые лица людей.
— Офицерство никогда не было чужим своему отечеству, — звенел его голос. — Вспомните декабристов! Их дух никогда не умирал в офицерском корпусе, он только дремал, пока великие события не всколыхнули его снова. Если мы позволим этому духу спать дальше, мы, офицеры, окажемся в обозе истории нашего Отечества. Разрыв отношений между офицерами и солдатами взорвет нашу славную армию изнутри, события выйдут из-под контроля, и Россия будет побеждена нашим более организованным противником. Мы должны самым тесным образом работать вместе с солдатами, не игнорировать Советы, как здесь кто-то уже призывал… Тем более, что в столице Временное правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов в тесном контакте работают…
Федор еще не знал, что Временное правительство во главе с князем Львовым вовсе не по своей воле имеет контакты с Петроградским Советом, возглавляемым меньшевиками, что оно бессильно решать любые вопросы без санкции Совета, что соглашатели, составляющие большинство Совета, не желают пользоваться властью, врученной им рабочими и солдатами. Идеалистические представления о классовом мире между буржуазией и рабочими, между помещиками и крестьянами еще царили в представлении Шишкина, упоенного революцией вообще, революцией для всех — бедных и богатых. Его политическое развитие только начиналось, и поручик искренно призывал кадровое офицерство сотрудничать с солдатами в построении новой России.
Он сошел с трибуны под бурные рукоплескания. Ему аплодировали даже первые ряды, тронутые его романтической и горячей речью, разрешившей все проблемы. Началось выдвижение кандидатур в исполнительный комитет Союза офицеров. Затем — голосование. Федор с изумлением узнал, что он единогласно избран в члены комитета офицеров. Одновременно туда прошли начальник латышского полка полковник Вацетис, капитан Егоров, полковники Чемоданов и Родзянко. Последний был дальним родственником председателя Думы Родзянко, чем очень гордился. На рижском направлении он командовал кавалерийским полком.
На коротком заседании исполкома его членам было предложено отправиться в свои части и рассказать офицерам о собрании, об исполкоме, проинформировать о событиях в столице.
Пообедав в Дворянском собрании на Большой Якобштрассе, Федор отправился на вокзал пешком через Старый город. Он шел окрыленный с первого свободного собрания офицеров, где звенели колоколами революции речи, где впервые он услышал от одного из штатских обращение «гражданин офицер». И весеннее голубое небо сияло над Ригой, теплый влажный воздух делал снег на бульварах рыхлым и ноздреватым. Слова «гражданин», «революция» вели в душе у Федора нескончаемую торжественную мелодию…
На вокзале уже стоял под парами поезд, готовый доставить делегатов назад, в их болота и леса, в скользкие, грязные окопы, сырые землянки и блиндажи, в обыденность полкового офицерского собрания.
Поскребышев и Косоруков стояли у хвостового вагона и явно дожидались своего поручика. Всем троим удалось занять отдельное купе. Поезд еще стоял у платформы, а переполненные впечатлениями Косоруков и Поскребышев принялись делиться ими с поручиком.
— Ваше благородие! — восторженно вспоминал Поскребышев солдатское собрание в Большом театре. — И какой же порядок был в зале! Чуть шум или разговор какой — сразу председатель волшебное слово молвил: «Тише, товарищи!» — и сразу мертвая тишина. Откуда только это слово такое доброе произошло: «товарищи!»? Чтоб нашего брата не командой «смирно» усмирить, а таким словом «товарищи»!..
Он был весь под впечатлением от выступления какого-то «епутата», который очень душевные слова говорил, но Поскребышев не разобрался и слова эти забыл.
Зато Косоруков ухватил суть дела.
— Он говорил, брат, что теперь соберем огромное, то есть Учредительное, собрание от всего народа да заместо царя сами и будем управлять, законы там разные писать будем…
— Какие-такие ты законы напишешь, малограмотный! — дразнил его Поскребышев. — Ты письмо-то на родину отписать не можешь до конца, все с унтером советуешься…
— А что, — отбивался Косоруков, — сегодня небось мы сами решали, а господ-то всего два и было да два офицера…
Но, видимо, он вспомнил и что-то неприятное. Его лицо посуровело, морщины строгости легли от крыльев крупного носа вниз, к квадратному подбородку.
— Только зачем господа тому артиллеристу говорить не дали? — словно раздумывал он вслух.
— Это который, с бородой, что ли? — удивился и Поскребышев.
— Ему…
— А он все против войны порывался… Наверное, оттого и не дали.
— Плохо, что не дали, — убежденно сказал Косоруков. — Он правильно говорил: зачем воюем, чего нам надо — землицы барин не прибавит, и фабрикант не приласкает. Он большевик назывался. Потому и против войны говорит.
— Нет, брат, шалишь… — встрепенулся Поскребышев. — Мы только теперя немцам и покажем… При свободе-то и повоюем… А то небось немцам грешно уступать…
— Вот ты и воюй, а я не жалаю кровь неизвестно за что проливать! Жалованья мне после войны не прибавят, а тебе землицы не дадут, хоть ты все Царьграды господам генералам завоюй! Не жалаю, долой войну, как большевик говорил!
— А я буду сознательно! — вкусно проговорил новое, видно, для него слово Поскребышев.
Поезд тронулся. Федор не вмешивался в разговор двух солдат. Он вспомнил историю с первым полком, отказавшимся идти в наступление. Теперь-то, наверное, зачинщиков амнистируют в связи с революцией — ведь она открывает двери тюрем, особенно политических. Сейчас перед Шишкиным сидели два солдата, неизвестно за какие качества выбранные всем полком в делегаты. У одного из них революция явно вызвала пробуждение политического сознания, а другой только упивался ее внешней формой.
Федор задумался над тем, какой же путь избрать ему самому. Как офицер, Федор все еще хотел воевать, получать отличия, чины, военные оклады и прочие блага. Но революция разбудила в нем гражданина, частицу той великой общности, которая является народом. Шишкин и его спутники прибыли в расположение полка поздно вечером. Их ждали с нетерпением. Как только они объявились, командир полка пригласил Федора в офицерское собрание, Косоруков и Поскребышев отправились в роты.
Слушали Федора Шишкина не проронив ни слова, а когда он закончил свой рассказ, разгорелся спор. Штабс-капитан Курицын, командир второй роты, старый служака, никогда не выходящий из пункта устава человек, объявил, что ему с солдатами не по пути и что он не желает признавать никаких комитетов, коль скоро на это нет приказа от начальства. Капитан Орлов сказал, что наконец-то можно послать подальше начальство, которое ни хрена не соображает, и делать все по разуму и логике.
Подполковник Румянцев предложил направить кого-либо из офицеров батальона с поручением в Петроград, благо он был не так далеко от Риги, чтобы там на месте разузнать, что происходит на самом деле.
— Уже сомневаться в начальстве изволите, Александр Александрович?! — ехидно подбросил ему вопрос полковой адъютант Глумаков, но тут же добавил: И действительно, во всех этих партиях и комитетах сам черт ногу сломит… А из штаба такие депеши шлют, что одна опровергает другую…
— Надо послать поручика Шишкина… Он уже почти разобрался… предложил Румянцев. На том и порешили. Не стали больше обсуждать события, а избрали полковой комитет офицеров во главе с Румянцевым как наиболее независимо мыслящим.