До черного хода толпа не добежала, там тоже рвались гранаты, выстреливали клубы черного дыма. Народ покатился обратно. Топали ноги по верхотуре – галерею уже заняли! Под дьявольский хохот обрушилась на пол аппаратура, оборвалась музыка. Отдельные цветные огоньки продолжали блуждать по потолку. Наверху затрещали выстрелы – били из самопалов. Пока в потолок, для острастки. Дым волокся по пространству, вокруг нас кашляли, падали на колени люди. У Гульнур подгибались ноги, она что-то хрипела. Ярость затуманила рассудок, но что я мог поделать? Матерился Уйгур, собирая вокруг себя единомышленников. Войско было далеко не полное, так, ошметки. Из подвала выбежал разъяренный Мамай, закашлялся. За ним еще кто-то – несколько человек. Наверху топали турки, мстительно смеялись. Добились своего, черти подлые!
– Тащите баб в спортзал! – громогласно орал Мамай. – Девчонки, без паники, все вниз, там вентиляция! Жерех, тоже вниз! Звони Каратисту, звони всем нашим!
Как выяснилось позднее, телефонный кабель турки перерезали, то есть подошли к делу с душой. Девчонок подталкивали к двери, я отпустил Гульнур, она ушла вместе со всеми, растерянно озираясь, искала меня глазами. Сердце сжималось, душила злоба. Дым еще не рассеялся, а с парадного входа полезла толпа! Кто-то успел перед ней выскочить, кого-то затоптали. Турки набросились на пребывающих в замешательстве пацанов. У них были цепи, монтажки, у наших же ничего не было! Хорошо, что дверь в подвал успели захлопнуть и посторонние туда не полезли. «Крутогоровские» пятились, отражая нападение. Я опять оказался в гуще драки, махал кулаками, машинально защищая голову.
– Вот суки, какое западло творят… – хрипел неподалеку Уйгур, работая кулаками.
Бился наравне со всеми Мамай, орал дурниной, отвешивал тяжелые плюхи. Мы бы отбились. Но турки продолжали лезть, теперь уже с черного хода! Их было до той-то матери! Злые, разгоряченные, готовые мстить за былые унижения, они с ревом напали сзади. В фойе творилось что-то страшное. Били, не глядя, лишь бы попасть, нанести вред, может, даже убить. Никаких ограничений, слепая ярость вела в бой.
– Все в круг! – прохрипел Мамай. – Занимаем круговую оборону!
Турки наскакивали, как шакалы, били, отпрыгивали. Пацаны получали по ногам монтажками, падали на колени, выли от ослепительной боли. Наших было человек двадцать, туркам же – несть числа. «Крутогоровские» занимали пятачок в центре зала, выстроились кольцом. Молотил кулаками Димка Колесников, плевался кровью, и что-то подсказывало, что этому парню придется уходить на больничный. Как его вообще терпели на работе? Орал Уйгур, наносил удары, но уже тяжело, небыстро. Получая по морде, фыркал, как лошадь. Держались Холодов и Дадаев. Покатился под ноги неприятельскому пацану жилистый Фитиль, сбил его с ног, подобрал прыгающую по полу монтировку, треснул по ноге, ломая кость. Засмеялся, когда отчетливо хрустнуло, хотел подняться, но получил по тыкве и отлетел обратно в круг, не выпустив, впрочем, трофейное оружие из рук. Сразу несколько человек налетели на Мамая, выдернули из круга. Никто не смог его защитить, заняты были. Мамай бился как тигр, мелькали кулаки, он нагнулся, чтобы добить упавшего. В этот момент по его хребтине прилетела монтажка, парень издал рык раненого бизона…
Я не видел, что происходило дальше, глаза разбегались. Перехватил огрызок цепи, просвистевший под носом, дернул за нее, и неприятельская рожа с распахнутым ртом оказалась рядом. Я вбил кулак в этот рот, поранив кожу о вражеские зубы. Турок отлетел, как мячик, цепь осталась в руке. Вертеть ею в темноте невозможно – своих зацепишь. Если бить, то только сверху вниз. Так я и делал, цепь пришла в движение, гуляла волнами. Отшатнулся турок – металл разбил ему лоб, брызнула кровь. Я выбежал из круга, чтобы удобнее было махать, орал, как ненормальный, вертелся юлой. От меня шарахались, как от прокаженного, возможно, даже свои…
Пятачок в центре зала еще держался. Но ребята выдыхались. Особо пострадавших вталкивали в центр круга, чтобы приходили в себя. Это безумие продолжалось уже минут десять. Весь танцпол был залит кровью. Словно полное издевательство, над головой беззвучно работала цветомузыка, вертелись под куполом «милицейские» огоньки – красный и синий. Я подобрал монтажку, стал кого-то окучивать. Внезапно от мощного удара распахнулась дверь, в клуб повалила очередная толпа. Теперь свои, все-таки удалось собрать людей! Возвышался длинный, как каланча, Каратист – просто идеальная мишень для снайпера. Он ревел трубным ревом. Дорвался, наконец, тоже хотелось отыграться! Его ребята, не раздумывая, полезли в драку, стали колошматить кулаками. Подбегали другие, то и дело хлопала дверь. Приободрились «крутогоровские», снова встали в круг. Я чувствовал, как по лицу течет кровь, саднила ссадина на лбу. Это все не имело значения. Мамай, похоже, выбыл. Я орал громче всех, призывал пацанов к контратаке. Мне было за что сражаться. Мы надавили. И те, что прибыли последними, тоже надавили. До «встречи на Эльбе» оставалось совсем немного. Турки стали нервничать, затем – паниковать, подхватывали своих пострадавших и пробивались к черному ходу. Не хотелось бы сглазить, но, похоже, мы выстояли. Враги откатывались, тревожно откликались, наши наседали. Теперь верховодил Уйгур – его физиономия превратилась в сливу, но от этого он стал только злее, боевые качества не утратились. Турки выбегали из клуба через черный ход. Но самые злые еще не прекратили сражаться, и у заднего выхода разгорелась ожесточенная схватка. Зато центральный вход был свободен, его контролировали «крутогоровские» и «танкисты».
– Девчонки, на выход! – заорал Колесников, припадая к подвальной двери.
В конце драки я уже не участвовал, шатался, как пьяный. Наверх потянулись скулящие девчонки, они выбегали, прикрывая зачем-то головы, уносились в задымленный тамбур, а оттуда – на улицу. У другого входа все еще махались, но уже без огонька. Похоже, и там все кончилось, турки отступили, «крутогоровские» бросились их преследовать. Танцпол опустел. На полу стонали и не могли подняться несколько человек. Снаружи сирены разрывали вечерний воздух – милиция прибыла, как всегда, вовремя. Подкатили несколько машин – какофония творилась невообразимая. Гульнур поднялась по лестнице в числе последних – бледная, как привидение, она прижимала к груди сумочку. Сердце жалобно заныло. Увидев меня, она испустила мучительный вздох, бросилась на шею, бормоча: «Господи Всевышний, ты живой…» Стала целовать меня в окровавленные щеки, орошая слезами. Да что бы со мной случилось! Я обнял ее, затем отпустил, собрался подтолкнуть к выходу…
С грозными криками через черный вход вбегали милиционеры, махали пистолетами.
– Всем оставаться на местах! Милиция!
Опомнились, мать их за ногу! Где были десять минут назад? Ждали, пока в здании само все утихнет?! Мы застыли, я скрипел зубами от злости. И вдруг с галереи стали палить из самопалов! Очевидно, окопавшиеся турки – не всех их еще вышибли. Трещали выстрелы. Штука опасная, если в упор, то может и застрелить. Менты заметались, хотя в них и не стреляли. Кто-то бросился к выходу, кто-то стал палить в белый свет. Вдруг охнула Гульнур, стоявшая рядом, согнулась, схватилась за живот, словно от острой боли в кишечнике. Я сначала не понял. Схватил ее за плечи. Она оседала, ее ноги подкосились. Подняла вдруг голову и посмотрела на меня с невыразимой мольбой. Я подхватил ее за талию, но она все равно падала, ноги не держали. Пыталась что-то сказать, но из горла выходил только хрип.
– Милая, ты что? – всполошился я. – Тебе больно? – Как-то затрясло, мурашки побежали по коже.
Я опустил ее на пол, положил голову на колени. Гульнур вздрагивала, искала меня глазами. Я по-прежнему ничего не понимал, бывает же такое – не может произойти то, что никогда не может произойти! Рука, державшая сумочку, безвольно свесилась. На животе расплывалось пятно. Вокруг меня стало как-то тихо. Видимо, уши заложило, как в самолете, когда он идет на посадку. Но турки с галереи уже не стреляли. Я потрогал живот Гульнур, он был мокрый и липкий. Поднял голову. Танцпол озарялся бледным светом. Наверху по-прежнему кружили два огонька – красный и синий. На дальней стороне танцпола стоял милиционер с пистолетом. Ствол дрожал, лицо стража порядка было растерянным, перекосилось. Он стремительно бледнел. Не молодой, не старый, мент как мент. То ли сержант, то ли младший сержант, я не видел. Шевельнулась Гульнур – я отвел глаза. Она все еще пыталась что-то сказать, судорожно вздрагивала. Но движения как-то затихали. Да ну, ерунда полная… Я снова повернул голову. На том месте, где стоял сержант, уже никого не было…
И вдруг дошло. Какой же я тормоз! Я взял Гульнур на руки, осторожно, стараясь не растрясти, пошатываясь, понес к выходу. Она не подавала признаков жизни, голова свесилась. Но у меня не было третьей руки, чтобы ее поддержать. Кто-то раскрыл передо мной дверь. В тамбуре воняло дымом, я не обращал на это внимания. На крыльце кто-то поддержал – я чуть не рухнул. Дошел до ближайшей поляны, положил Гульнур на землю
– «Скорую», вызовите скорее «Скорую»… – хрипел я. – Пожалуйста, вызовите «Скорую»…
Я стащил с себя куртку, расправил на траве. Осторожно переложил Гульнур. Она не шевелилась, глаза были закрыты. Мне кажется, кровь уже не шла. Хорошо это или плохо, я не соображал. Страшный факт еще не закрепился в голове. Я что-то шептал, целовал Гульнур в приоткрытые губы, на которых появлялась кровь, просил открыть глаза, не пугать меня… Гульнур не реагировала. Я больше ничего не видел и не слышал. Все, что произошло, было глупо. Может, я что-то неправильно понимал? Рядом кто-то опустился, даже не один человек, несколько. В стороне толпились другие люди. Милицейские сирены перестали орать. Меня тактично отстранил Холодов, склонился над девушкой. Обернулся, что-то произнес человеку за кадром.
– «Скорую» вызвали? – резко спросил я.
Холодов как-то стушевался.
– Андрюха, тут такое дело… – Он не смог продолжать, закашлялся.