– Эх, хреновые вы кореша… – заскрипел зубами Мамай. – Нет, Дадай не подойдет, Гуляш, тем более, этот папашка молодой… Не то. Шериф… давай для порядка спрошу? Возьмешь район?
– Возьму, Мамай, – услышал я трескучий, неживой, но в принципе свой голос. Пацаны застыли, повернули ко мне изумленные лица. Даже Мамай словно бы привстал.
– Повтори, Шериф.
– Согласен, Мамай.
Не уверен, что это был осознанный выбор, что решение я принял с холодной головой и нормально бьющимся сердцем. Но в эту минуту я был спокоен и представлял, во что превратится моя дальнейшая жизнь. А еще с горечью понял, что после сказанных слов обратной дороги не будет. Присутствующие, смотревшие недоверчиво, вдруг заулыбались, испуская облегченные вздохи. Чем вызвана столь кричащая перемена в мировоззрении, они не спрашивали – ежу понятно.
– Удивил, Шериф… – По губам Мамая плясала кривая усмешка – по-другому усмехаться он уже не мог. – Скажи-ка, кореш лепший, ты сейчас за базар отвечаешь?
– Отвечаю, Мамай.
– Обратку не включишь?
– Нет.
– Прокомментируешь?
– Неисповедимы пути Господни, Мамай.
– Ладно. – Мамай расслабился. – Считай, что пришили. Пацаны помогут, не загуби наше дело, Шериф…
Хирург, проводивший операцию, курил в глубине коридора у открытого окна. Мы подошли, он покосился в нашу сторону, выбросил окурок в баночку от майонеза.
– Доктор, что с ним? – спросил я, – Давайте как есть.
– Порадовать нечем, молодые люди. Перелом позвоночника с повреждением спинного мозга. Проводить повторную операцию всячески не рекомендуется, пациент может умереть. Да и нет в ней смысла. Что имеем, то имеем. Ладно, хоть жив остался. Перспективы неутешительные, в первые месяцы будет прикован к кровати, в дальнейшем – инвалидное кресло. Верхняя половина туловища, возможно, будет работать – во всяком случае, частично. Но то, что встанет на ноги, – крайне маловероятно. До конца жизни придется принимать специальные препараты – кстати, дорогостоящие. В противном случае потеряет даже ту малую чувствительность, что имеет.
– С деньгами нет проблем, доктор. Спасибо, что сделали все возможное.
– Что же вы творите, пацаны? – не сдержался врач. – Других не жалеете – так хоть бы себя пожалели… Во что превратили город, во что себя превратили, людям покоя не даете… Хотя зачем я это говорю? – Доктор в отчаянии махнул рукой. – Этот город обречен, каким он был, таким и останется, мы все через это прошли…
– Что вы имеете в виду, доктор? – спросил Холодов.
– Сам состоял в подобной группировке, – признался врач. – Новоаракчеевские, пятидесятые годы, может, слышали? Поселок Новое Аракчеево, тогда он даже в городскую черту не входил. Думаете, сейчас все началось? Да еще в тридцатые, сороковые… Бились район на район, двор на двор, подъезд на подъезд, все такие крутые, независимые, что-то доказать хотели себе и окружающим… И что, доказали? Я еще вовремя соскочил, за ум взялся, отучился, специальность получил. А другие? Придите на любое городское кладбище, сотни, тысячи могил, совсем пацаны – шестнадцать, восемнадцать, двадцать лет. А сколько искалеченных – вроде этого вашего… Для чего все это, ради какой высокой цели? Десятки лет, и ничего не меняется. И ладно бы друг дружку убивали и калечили, шут с вами – но ведь невинным достается…
Мы не стали вступать в дискуссию, поблагодарили и ушли. Сказать этому доброму человеку было нечего – он жил в параллельном измерении.
На следующий день в том же составе мы прибыли на прощание с Гульнур. Я не мог не прийти. Гроб еще не вынесли из квартиры. Не знаю, каким богам поклонялись ее родители, но прощание проходило по христианским обычаям. До квартиры мы не дошли. Навстречу вышел брат Рашид – ссутулившийся, с побледневшим лицом. Бодрые еще недавно усы безжизненно висели. Я поднялся на площадку, и видимо, выглядел не лучше. Он перекрыл проход в квартиру, смотрел угрюмо, не моргая – одетый в торжественный темный костюм и темную рубашку. Мы пожирали друг друга глазами. Я видел, что он хочет меня ударить, и не стал препятствовать. Хотя вполне мог перехватить руку. Он ударил в скулу – больно, но могло быть больнее. Я отступил, схватился за перила. Заныла челюсть.
– Э-э… – возмутился Уйгур. Я остановил его движением руки. Мы снова смотрели друг другу в глаза.
– Я могу войти? – спросил я. – Мы с Гульнур любили друг друга. Я готов был жизнь за нее отдать. Ее убил мент – и мне плевать, какую лапшу вам вешают на уши.
– Ты не можешь войти, – отрезал Рашид. – И не гадь людям в душу в такой день. Если бы ты не появился в ее жизни, она была бы жива.
Он ушел в квартиру и захлопнул дверь. Товарищи молчали. Рашид был прав. Я не стал ломиться в квартиру, мы спустились вниз, к машине. Вскоре люди потянулись из дома, вынесли гроб. Плакали родители, неподвижно возвышался брат. Подтягивались люди из других подъездов. Прощание было недолгим, гроб с телом загрузили в катафалк, расселись желающие ехать на кладбище. Мы следовали за ними. Я с каменным лицом сидел на заднем сиденье, душа рвалась на куски. Вносить сумятицу в похоронную процедуру я тоже не стал, наблюдал со стороны. Может, и к лучшему, что я не увидел Гульнур мертвой, она навсегда осталась в моей памяти живой. Мы с парнями подошли к могиле, когда все уехали. Я положил цветы на холмик из свежей земли, долго сидел, погруженный в транс. Парни терпеливо ждали. Снова возникла странная мысль: это не по-настоящему, глупый, плохо срежиссированный спектакль. Кончится пьеса, и все вернется на круги своя…
Этим вечером я напился в хлам. Сидел у себя в комнате, не хотел никого видеть, тянул из стопки водку мелкими глотками, заедал краюхой хлеба. Легче не становилось. Навалилась чудовищная муть. Светка ходила по коридору на цыпочках, с кем-то приглушенно говорила по телефону. Вошла мама, обняла, стала шептать на ухо:
– Не надо больше пить, Андрюша, будет только хуже… Гульнур не вернуть, подумай о других. У тебя семья, у тебя больной отец. Жизнь длинная, будут другие привязанности, будет настоящая любовь – пускай сейчас в это трудно поверить. Все пройдет, сынок, ты знал Гульнур всего две недели, вы полюбили друг друга, но она не успела намертво войти в твою жизнь…
Мама была права. Но не в этот вечер. Я молчал, пил дальше, давая понять своей родительнице, что сегодня ее слова не котируются. Привычкой кричать на мать я так и не обзавелся.
В дела я пока не вникал, временно от них отстранился. Пацаны понимали, тянули воз. Новая беда пришла откуда не ждали. Через день у отца резко упало давление. Просто так, на ровном месте. Смертельно побледневший, он вышел из комнаты, схватился за дверную ручку, повалился. Дело было вечером, мама была на кухне, мы со Светкой сидели по своим комнатам. Я переживал, что у меня нет ни одной фотографии Гульнур и надо у кого-то попросить. У Инги, например, или съездить в деканат. На шум падающего тела среагировала только Светка. У мамы на кухне текла вода, и она не услышала, я вообще ни на что не реагировал. Но бросился на ее отчаянный крик. Примчалась мама. Отец подрагивал на полу, с его губ стекала пена. «Скорая» ехала минут двадцать. За это время я переложил отца на диван, мама, роняя лекарства, искала шприц, чтобы сделать укол. Когда отца увозили, он был еще жив. Я был трезвым в этот вечер. Светка осталась дома – незачем травмировать ребенка. Мы с мамой прыгнули в машину, погнали вслед за «Cкорой». Маму трясло, она от волнения теряла сознание. Спасти отца не удалось. По прибытии в больницу врачи констатировали остановку сердца. Мама потеряла сознание прямо в холле. Я орал, носился как заведенный, пока ее не привели в чувство. Организм оказался крепче, чем у отца, обошлось. Хорошо, что я в этот вечер оказался рядом. Новая беда придавила старую. Впоследствии мама призналась – знала, что рано или поздно это случится, мысленно подготовилась, но все произошло так внезапно… Болезнь прогрессировала, но умер отец от другого – просто не выдержал изношенный организм. Да еще история с Гульнур сильно его подкосила…
Снова потянулись траурные дни. Кладбище, поминки. Какие-то люди, видимо старые сослуживцы, – им наливали, ставили тарелки с едой. Бессонные тягучие ночи, плакала Светка. На улице меня однажды подловил участковый Карамышев, выразил соболезнование по поводу еще одной утраты: «Ты не думай, Шефер, мы не звери, мы тоже люди, нам очень жаль».
Мама понемногу приходила в себя, уже не сновала мертвой зыбью по квартире. Мы понемногу оживали, начинали что-то есть, заниматься делами. Мама засобиралась на работу. Светка смутно вспоминала, что оканчивает восьмой класс и пока не сдаст экзамены, в девятый не переведут. «Может, в техникум податься?» – грустно размышляла она и делалась еще грустнее, когда под носом возникал мой выразительный кулак.
В спортзале меня встретили чуть ли не овациями. Пацаны стучали по грушам, присутствовала и «шелуха» зеленая, и те, которых называют «суперами» – то есть драться уже научили, а работать мозгами еще нет. Под выкрики болельщиков на татами боролись двое – и даже не столько боролись, сколько дрались.
– Досталось же тебе, Шериф, – посочувствовал Уйгур. – Врагу не пожелаешь. Ну, ты как – уже нормалек? Проходи, гостем будешь.
– Все ровно? – спросил я.
– Не совсем. – Уйгур помрачнел. – На нашу автомастерскую вчера турки набежали. Обыкновение взяли, твари, – атаковать там, где не ждут. Приехали на старом «РАФе» – словно починиться. А в салоне ни хрена не видно, шторки висят. Ну, въехали в гараж, там как раз одно место пустовало, – толпа и поперла. Человек восемь. Погромчик устроить собирались, машины клиентов побить – чтобы у нас потом с ними терки начались. Внезапно напали, суки, сломали кое-чего, да не знали, что к нам «танкисты» свою рухлядь привезли. А уйти еще не успели, с Санычем в кладовке трепались. Наших там было трое, да их четверо. Отбились в общем, из наших никто не пострадал. Разводными ключами туркам надавали – удобная штука, кстати. Одному, похоже, косточку на черепе проломили. Ну, турки сообразили, что не выгорело, стали запрыгивать в свой «РАФ» – и на выезд задним ходом. Мы жалюзи давай опускать, да не сумели, они успели выскочить. Но крышу им хорошо поцарапали.