Мы шли на операцию на трех грузовых самолетах. Каждый парашютист имел три зажигательные двухкилограммовые бомбы, автоматы и кинжалы; у офицеров и старшин – пистолеты. У каждого – по четыреста патронов и по семь ручных гранат.
Из продовольствия – кило двести граммов шоколада, триста граммов галет, фляги, наполненные спиртом.
Все документы, ордена, бумажки и письма были сданы в штаб. Наша форма – комбинезон, под ним свитер, ботинки, шлем, ранец. Балабан был одет так же, хотя сегодня он должен был только вывезти группу, сбросить и вернуться обратно.
– Теперь мы еще раз можем восстановить в своей памяти уроки отчаянного капитана, – сказал мне Дульник, усаживаясь на железную лавку внутри самолета. – Парашютно-диверсионное дело чрезвычайно интересное, дерзкое, где и группе и каждому индивидуально предоставляется большая свобода Действий.
– Запомнил, – удовлетворенно сказал Балабан, поймавший своим острым слухом слова Дульника.
Кое-что этот жулик запомнил, – Дульник постучал пальцем в свою грудь, – еще с Херсонеса, товарищ подполковник.
– Ну-нy, злая же память у тебя, старшина, – с шутливым укором сказал ему Балабан.
– Диверсанту нужна память, так как он лишен карандаша и бумаги, – сказал Дульник. – Письменные принадлежности у Аси в ее ящике.
– Нашли канцелярский магазин! – сказала Ася.
Девушка тихим, ласковым голосом инструктировала запасного радиста, молоденького паренька, присланного из школы связи и впервые идущего в операцию. Паренек глядел на Асю изумленными, немигающими глазами.
– Когда нас сбрасывали на Озерейку, – сказал Дульник тихо, обращаясь только ко мне, – второй радист оказался предателем, и она сама с ним расправилась. Только ей ни-ни: Ася не любит подобных воспоминаний. Этот галчонок, видно, информирован. Видишь, с каким испугом он на нее глядит.
– А по-моему, с обожанием…
Завибрировала дюралевая обшивка самолета. Бортовой механик задраил грузовой люк, осмотрел на окнах светомаскировочные шторки, прошел в кабину.
Горели две лампочки в плафонах. Десантники сидели один возле другого, с автоматами у колен. У турельного пулемета на висячем сиденье скорчился. стрелок. Дверца в кабину была полуоткрыта. Лунным светом фосфоресцировали циферблаты приборов управления.
Mo юры взревели сильнее, под ногами дрогнул пол.
Я вижу локоть пилота и половину его спины. Локоть делает какое-то движение, чуть сгибается спина. Баллоны гудят по щебенчатому грунту, по брюху машины бьют камешки – и все. Мы в воздухе. Смотрим на часы, чтобы засечь время. Теперь мы вступили з строгое расписание операции. Вслед за нами пробегут по летному полю вторая и третья машины и лягут на тот же курс. Посты наблюдения пропустят наши воздушные бриги, летящие над Черными парусами без опознавательных ракет. Так таинственно уходят в бой отряды парашютистов-диверсантов.
И все же Большая земля не оставит нас. Условные знаки будут итти с бортов наших воздушных кораблей. Большое хозяйство включается в наш маршрут. Так в механизме часов пружина приводит в движение десятки передаточных шестеренок.
Из радиорубки доходят птичьи писки передатчика и вслед за однообразными «ти-та-та», «ти-та-та» в эфир уходят пятизначные группы кода.
К этому татаканью с профессиональным вниманием прислушивается Ася, потом закрывает глаза и сидит с опущенными ресницами, выгоревшими от солнца. Сидящий рядом с ней молодой радист почтительно рассматривает ее мальчишеское курносое лицо, забрызганное веснушками, и постепенно обретает спокойствие. Мы понимаем чувства этого паренька; каждый из нас уже испытал это перед первым боем.
Ребята наблюдают за ним. Их лица с упавшими по обеим сторонам рта складками морщин, с нахмуренными бровями начинают просветляться, складки разглаживаются. Радист сначала не замечает этих взглядов, так как он занят своими переживаниями, но потом наши пристальные взгляды заставляют его повернуться, он краснеет, блестят капли пота на его лбу, сдавленном тугой кожей шлема. Ребята пересмеиваются, парнишка опускает веки, и ресницы его подрагивают, словно крылья мотылька. Самолет идет над морем.
Я слежу по компасу. Стрелка волнуется: рядом много металла; вношу поправки, узнаю: идем пока на вестовом курсе. Скоро повернем к земле, чтобы проскользнуть между Феодосией и Коктебелем, где у немцев слабее противовоздушная оборона. Оттуда мы летаем редко, и штаб осмотрительно выбрал этот необычный маршрут. Я замечаю: ремешок компаса потерся, дырочки разносились, в них свободно ходит шпилька пряжки. Эту досадную оплошность уже не исправить.
Последний раз мы сговариваемся с Дульником о деталях операции. Пока трудно все предусмотреть, поправку внесут обстоятельства, но все же мы распределяем точно все объекты: ангар-клуб блокирует и поджигает пятерка, возглавляемая Студниковым, бензохранилища достаются на долю пятерки Парамонова, бывшего подводника, самолеты поджигает сам Дульник, я беру на себя взрыв складов авиабомб, отнесенных в сторону от аэродрома.
…Все уже сами чувствуют время – подталкивают локтями друг друга, спрашивают, который час. Ася двумя пальцами, чисто по-женски, заворачивает рукав комбинезона, смотрит на циферблат своего хронометра, переводит глаза на меня. Слабая улыбка трогает ее широкие губы. Скоро, скоро…
Самолет болтает сильней: видимо, вступили, в полосу горных восходящих потоков. Я вспоминаю рассказы о планерных соревнованиях у Коктебеля.
Балабан появляется в дверях кабины и, придерживаясь за потолочный трос, подходит ко мне, нагибается:
– Приготовиться!
Я повторяю команду Дульнику, и от уха к уху она облетает всех.
По данным разведки мне известно: в этот час на аэродроме «Дабль-Рихтгофен» дает концерт фронтовой театр, прибывший из города Солхат. Концерт проходит в ангаре из дюралевого гофра в трехстах метpax от аэродрома, в дубовой роще. Самолеты группы «WR» сегодня не выходят на задание: летчики отмечают какой-то нацистский праздник.
Я думаю о родных, о Люсе, и эти волнующие мысли прерваны свистом ветра. Двери грузолюка открыты. Балабан согнулся у входа. На миг блеснули звезды. Я подаю команду, товарищи бегут к двери и начинают вываливаться наружу.
Самолет маневрирует. Сильная болтанка, но ребята ловки и опытны.
Вот прыгает Дульник, что-то крикнув просто из озорства. Я вижу его голову в шлеме, приклад пистолета-пулемета.
Десантники стучат подковами по полу, подбегают к дверям, сжимаются и ныряют, подобно тому как ребятишки ныряют в речку со старой ракиты.
Балабан держится одной рукой за ребро люка и, прижимаясь спиной к стенке хвостового отсека, другой рукой прихлопывает каждого из ребят по плечу: пересчитывает.
Деловито подбегает Ася, делает характерный девичий жест рукой, будто поправляет локоны, и прыгает вниз ногами, расставив руки в локтях. Молоденький радист колеблется одну минуту, падает при крене на колено. Балабан ободряет его, хотя парнишка вряд ли что-либо в состоянии услышать. Я подталкиваю его плечом, он быстро на коленях приближается к люку, разевает по-рыбьи рот, кричит, но ветер гасит крик, и мальчишка вываливается из самолета.
Наступает мой черед. Машину водит, как суденышко в крепкую бурю. Десант обнаружен. Цветными шашками летят снаряды эрликонов – впереди красные зажигательные, потом бронебойные и осколочные. Огонь прожектора врывается к нам. Поток электрического света ослепляюще заливает внутренность самолета. Огненные брызги отлетают от отражающих квадратов плексигласа, от заклепок шва. Балабан откидывается всем корпусом к отсеку, машет рукой. Я помогаю себе руками и ногами, прыгаю на огонь с затяжкой, прорезываю своим собранным в комок телом прожекторный луч, выхожу из него и тогда открываю парашют. Меня дергает так сильно, что я переворачиваюсь два-три раза. Я расставляю ноги, проверяю оружие и быстро опускаюсь среди светящихся жучков – трассирующих пуль.
Вобрав голову в плечи, я, как всегда при снижении, огляделся. Сброску произвели два самолета. Третий только-только подошел и развернулся над аэродромом. К нему полетели светящиеся шашки зенитных снарядов. Теперь, расставшись со своим самолетом, я снова обрел слух. Я слышал стрельбу, гул моторов нашего третьего «ЛИ-2».
Я шел на снижение. Все мое внимание было отдано земле. Мне показалось, что аэродром сильно вспахан воронками. Неужели его отбомбили до нас? Смотрю – воронки движутся. Что за наваждение? Ищу причины, поднимаю голову, догадываюсь – это не воронки, а тени от парашютов. Вот тени пропадают, на их местах возникают тюльпаны шелка, отделяются фигуры людей, вспыхивают тонкие жальца огоньков автоматов и ручных пулеметов. Десант уже действует, но противник держит под обстрелом воздух. Отчетливо слышатся щелчки, как будто пробивают бумагу, – это пули просекают шелк парашюта.
Я намечаю место для приземления, набираю на себя тросы, приготавливаю тело к соприкосновению с землей. Местность ровная, удобная.
Мои подошвы ударяются о траву; я делаю несколько толчков вверх, чтобы рассчитать падение. Парашют подтаскивает меня ближе к товарищам, и я, привалившись на бок, кинжалом отсекаю вытяжной парашют – квадратный метр шелка. Прячу его за пазуху. Быстро изрезываю парашют. Свистком собираю людей, и мы бежим к аэродрому.
На наших глазах третий самолет подбивают. На фоне неба отчетливо видно, как его силуэт загорается языковым, разлетным пламенем, и самолет круто идет на снижение. Теперь уже пламя сбито к хвосту, удлинилось. И оттуда, из горящего самолета, прыгают люди. При лунном свете мы насчитываем двадцать парашютов. Один парашют вспыхивает, черное тело, как чугунная кукла, со свистом несется книзу и неожиданно с каким-то мокрым, всплескивающим звуком ударяется о землю.
Дальнейшие события развертываются быстро. Весь успех зависит от темпов. Если десант обнаружен в воздухе и наземная охрана аэродрома открыла огонь и запустила прожекторы, нельзя отчаиваться. Это только первая фаза атаки. Противник ошеломлен, стрельба не всегда прицельна, число парашютистов обычно преувеличивается. К тому же надо учитывать психологию солдата, обученного встречать врага строго против себя. А здесь противник может появиться и впереди, и позади, и с боков.