– Редутов вино пить не станет, товарищ командир, – сказал Василь, – нипочем не станет…
– Что же он – трезвенник?
– Он любит покрепче, – Василь добродушно подмигнул.
– Ишь ты! – Лелюков покачал головой. – Проверим. Там, Тихонович, у тебя имеется что-нибудь покрепче?
– Найдем…
Саша вошел в шалаш, пригнулся у входа, выпрямился и четко доложил о себе. Из-под свалявшегося курпея папахи, упавшего на брови, глядели его чуть косоватые глаза, обращенные к Лелюкову.
На Саше была надета меховая безрукавка, у пояса – наган и нож в оправе.
– Лагунова не узнаешь? – спросил его Лелюков. Саша быстро осмотрелся, увидел меня, шагнул вперед, но вдруг его руки опустились по швам.
– Я слышал, что… вы здесь… Не верилось, абсолютно не верилось.
Я подошел к нему, поздоровался.
– Опять называешь меня на «вы»? Забыл наш уговор?
– Как говорится, условия субординации…
Лелюков присматривался к Саше как-то по-новому, не с обычной своей хитринкой, а открыто, в упор.
– Садись-ка к столу, Редутов, без всякой субординации. – пригласил Лелюков.
Налили в чашки спирту из баклажки, принесенной отцом, развели его водой из горного ключа. Запах спирта заставил Василя блаженно улыбнуться, ноздри его расширились, но, уловив строгий взгляд Лелюкова, он быстро замигал белыми ресничками, и на его лице появилось деланное безразличие.
Пришел Гаврилов. Недовольным и хриплым голосом доложил о состоянии лошадей, прибывших с нами от мыса Мальчин: кони перепали, шкуры подрали колючками, отлетели подковы…
Гаврилов снял свою морскую старшинскую фуражку с козырьком, положил наземь, налил себе спирту прямо из баклажки.
– Спирт неразведенный, – предупредил Лелюков. – Горло сожжешь!
– А я так уважаю по целине ходить.
Гаврилов чокнулся кружкой со мной, с Сашей, выпил.
Я наблюдал за Сашей: зная, что сейчас проходит проверка, мне хотелось его предупредить, но Лелюков остановил меня красноречивым взглядом.
Саша быстро, не отрываясь, выпил всю кружку, потянулся за черносливом. Затем, очевидно, считая, что никто уже не наблюдает за ним, расстегнул верхние пуговицы ворота, подтолкнул Гаврилова:
– Еще по одной.
Гаврилов налил. Саша взял кружку, зажмурившись, понюхал и удивленно открыл глаза: Лелюков отнял кружку.
– Парень, парень, – Лелюков укоризненно покачал головой, – выходит, и в самом деле пьешь?
Саша смутился, застегнулся вновь на все пуговки, встал. Лелюков разрешительно кивнул ему, и Саша вышел.
Лелюков посмотрел ему вслед, вынул из портсигара папиросу.
– Видишь, какой он! К спиртному не приучайте.
– А что такого? – сказал Гаврилов. – Его дело.
– Нет, не только его. Врага побьем, а пить научимся? Зачем? Ему жить-то еще долго… Сколько на моих глазах замечательных людей спивалось!.. Возьмем хотя бы наших рыбаков, Иван Тихонович. Глядишь на иного, будто кованый, – Лелюков погладил медный кувшин, – а зелье войдет раз, два, три – и рассыпается человек на глазах по молекулам. Иди, Василь, погляди, что Сашка делает.
– Он декламирует стихи, товарищ командир.
– Вон как! – Лелюков задумался, прошелся по шалашу. – Если разобраться, нужно сейчас уже, в войну, воспитывать у людей стремление к мирному труду.
– То-есть? – спросил отец.
– А вот как, комиссар, к примеру. Сашка любит читать стихи. Пусть. Не останавливать его, хвалить.
– Готовить из него артиста?
– Хотя бы.
– Так… – сказал раздумчиво отец. – А у моего Сергея какие стремления воспитывать?
– Да ведь он военную школу кончил. Пусть и остается военным.
– А говоришь, готовить профессии для мирной жизни.
– Мирной-то жизни не удержать без армии. Кому-то надо, Иван Тихонович.
Отец задумался.
– Нашего Гаврилова, – уже с улыбкой продолжал Лелюков, – заставим организовать цыган. Посадить их на землю.
– Легок будет на земле Гаврилов, – сказал отец.
– Утяжелим. Женим его. Найдем невесту…
– У меня уже есть…
– Когда успел?
– После госпиталя. Из Сочи на «кукурузнике» смотался в Краснодар. Узнал, где цыгане кочуют. Нанял грузовик и к ней, в станицу Тенгинскую… Приезжаю в табор, все налицо: голопузые пацаны, молотки, наковальни, шатры, а Мариулы нет…
– Мариула? – переспросил я.
– Ну да, Мариула. По-русски, ну, скажем, Мария Отец отвечает: «Опоздал ты. Засватали уже Мариулу». Гляжу я, за табором, у самой Лабы, под вербами линейка. У дышла на отстегнутых постромках пара добрых кабардинов с торбами. На линейке сидит моя Мариула… Рядом – парень чубатый, в сапогах, с кнутом. Ничего себе парень, красивый… – Гаврилов налил себе еще спирту.
– Забери у него, Василь, – приказал Лелюков. – а то не дослушать нам его. Дальше? Увидел чубатого парня и по своей привычке пистолет из кармана?
– Зачем пистолет? Я хитрость применил. Грошей-то у меня полны карманы. За два года жалованье получил. Упросил шофера своего послужить мне: дал ему пятьсот рублей, чтобы подождать дотемна. Согласился шофер, потому что я объяснил ему все начистоту. Сделал он маневр вроде уехал, а сам завернул в кукурузу, а я сижу да покуриваю с отцом Мариулы. Через час чубатый уехал в Тенгинку, а Мариула вернулась к шатру. Поздоровались. Поговорили о том, о сем, а о главном – ничего. А когда стемнело, вызвал я ее из шатра, и пошли мы с разговором к кукурузе. Прошу ее: «Оставь парня». Она смеется: «Он красивый, а ты нет». Тогда я бушлат ей на голову, к грузовику – и айда…
– Здорово! – изумленно воскликнул Лелюков. – Куда же ты ее уволок?
– Куда же? Ясно, в горы. – Гаврилов хрипло засмеялся. – Привыкли мы к горам, сам знаешь… Катим по шоссе, думаю: пара пистолетов есть, сумка с патронами… В случае погони…
– Ах ты, Гаврилов, – пожурил Лелюков, – да разве так можно?
– Попугать думал, товарищ командир, пошутить.
– Знаем твои шутки. – строго сказал Лелюков. – Дальше-то что? Лирику давай, Гаврилов, а насчет погони, пистолетов и так надоело. Про любовь рассказывай.
– Четыре часа дуем к горам по аховой дороге. Смеется моя Мариула, глядит на меня, спрашивает: «Куда везешь?» Отвечаю: «К судьбе». Тихо говорит: «Надо подумать, погадать…» Вот, думаю, опять гадать… Приехали мы, Иван Тихонович, в твою станицу, в Псекупскую.
– Почему же именно в Псекупскую?
– Тоже по хитрости. Горы-то длинные, конца нет, а в Псекупской, думаю, тебя знают, в случае чего какую-нибудь поддержку найду. Позолотил я еще раз руку шоферу: езжай, мол, братик, обратно, грузи шатры, детишек, отца с матерью и тащи сюда.
– Гаврилов, что же ты делал! – с возмущением воскликнул Лелюков.
– Справлял свою жизненную судьбу, командир. Привезла машина семью Мариулы, а я уже снял комнату над речкой у казачки, вина запас сделал, индюшек нарезал. И пошли куролесить… Вот так и провел свой отпуск по ранению.
– Ловкач! – оказал Лелюков. – А как же с Мариулой? Женился?
– Только засватал.
– Вот тут ошибся. Все твои труды пошли прахом.
– Почему?
– Как почему? Ты сюда, а к ней приедет чубатый молодец и уведет.
– Такого не может быть никогда! – сказал твердо Гаврилов. – Она клятву дала.
– Какую?
– Нашу цыганскую. Сильную клятву…
Когда Гаврилов ушел, я рассказал Лелюкову и отцу о моей встрече с цыганкой.
– Гаврилову ничего не надо говорить о Мариуле, – сказал Лелюков.
И мы до весны не нарушили наш уговор. Гаврилов так и не знал, что где-то близ него, на крымской земле, находится его невеста.
В этот же день я разыскал Сашу в расположении Молодежного отряда, возле финского шалаша, где крикливый парень в бушлате учил группу молодых ребят из резерва отряда владеть ручным пулеметом.
Саша поведал мне о своих приключениях, сопутствовавших его появлению в соединении Лелюкова.
Севастополь был оставлен 2 июля 1942 года. Небольшая группа матросов, в которой был Саша, дралась в прибрежных скалах до 10 июля, а потом оставшиеся в живых прорвали кольцо у Балаклавы и горами дошли до Судака.
Они держали путь к Керченскому проливу, чтобы переплыть его и попасть на Большую землю. Но немцы захватили Тамань, дошли до Новороссийска. На левом берегу пролива тоже был враг. Пришлось остаться в Крыму, в районе Судакских гор.
Однажды зимней ночью невдалеке от берега показался советский эсминец. Корабль спустил катеры и высадил десант из двухсот тридцати матросов между горами Орел и Сокол. К десанту присоединилась группа Саши. Высадка прошла без выстрела, но дальнейшая операция протекала менее удачно. Моряки столкнулись с танками противника на дороге близ совхоза «Новый свет» и с матросской горячностью вступили с ними в бой.
Было убито больше двухсот человек. Осталось в живых всего двадцать три человека. Они уходили, отбиваясь. Матросы сдирали с лица и одежды корки льда, а колени, как сказал Саша, трещали в ходу.
Пищи не было. Ели корни и мох.
С ними ходил один крымский коммунист, бывший партизаном еще в гражданскую войну, знавший расположение некоторых баз, подготовленных для партизан. К одной из таких баз, зашифрованной под именем «Приют семерых», где в старинных пещерах греческих монахов были сложены провиант, спирт, обувь и зимняя одежда, шел отряд, преследуемый известным Мерельбаном, который командовал тогда полком «Черных следопытов».
Оторвавшись от погони, матросы перебрались через ущелье и подошли к пещерам.
«Приют семерых» был разграблен. Валялось лишь несколько пробитых штыками консервных банок, и на стене было вырезано кинжалом: «В горах вы найдете свою гибель».
Матросы разожгли костер, натопили снегу, сварили два последних автоматных ремня, съели их.
На дым костра пришли партизаны бригады Семилетова, искавшие матросов по заданию Большой земли, и привели их к Лелюкову.
Рассказ Саши невольно возвращал меня к мысли о Пашке Фесенко. Вот как понимал вопросы чести и долга Саша Редутов. А если бы наши советские молодые люди поступали так, как поступает Пашка Фесенко? Неужели мы найдем в своих сердцах какое-то сострадание к таким, как Пашка? Meня утешает, что хорошей, мужественной, преданной молодежи больше, гораздо больше, чем таких, как Пашка. Я делюсь своими мыслями с Сашей, и он согласен со мной.