— Не подходить! Убью каждого!
За спиной Владимира появился воин. В руках он держал аркан. Иван Грозный сделал ему знак рукой, тот размахнулся, аркан взлетел и захлестнул князя. Воин дёрнул, и Владимир упал. «Якши, бабай», — отметил воин. Тут же на князя навалился Фёдор Басманов и вылил ему в рот отравное зелье. В ту же минуту Василий Грязной и Яков Кобылин поили Авдотью и Дуняшу. Иван Грозный стоял рядом и увещевал:
— Пейте, голубушки, пейте. Это сладенькое зельице.
Авдотья рыдала, кричала, рвалась к трепещущей от ужаса дочери. Никто в ямской избе не внял их стенаниям. И на глазах у царя, по его повелению они были отравлены. Смерть князя Владимира, его жены княгини из рода Одоевских и их дочери наступила мгновенно.
— Вот и славно, — заметил царь, будто на его глазах убили трёх комаров. Грязному же приказал: — Похорони их со священником.
Расправившись с Владимиром Старицким и его семьёй, со всеми, кто был при князе и кого привезли из Нижнего Новгорода, Иван Грозный ощутил приток сил. Он был деятелен, весел. Отслужив в храме монастыря с потешными иноками молебен, царь повелел опричному воеводе князю Василию Зюзину готовить к походу войско.
— Идём к Балтийскому морю, любезный князь. Пора кой кого проучить и напомнить, что я есть самодержец всея Руси.
Царь Иван не стал уточнять, кого он должен проучить. Но в эти дни им было получено подмётное письмо новгородского жильца. В нём было сказано, что новгородцы близки к измене и готовы отправить гонцов в Польшу с просьбой к королю взять Новгород под своё крыло. У Ивана Грозного наконец-то появился повод покарать вольнолюбивых северян жестокой казнью. «Я их под корень вырублю от мала до велика», — бледнея от ярости, грозился он.
А в связи с походом на Новгород у царя возникло желание и нашлась причина расправиться с опальным митрополитом. Он вспомнил разговор с Колычевым трёхлетней давности, во время которого тот слёзно радел за новгородцев, вымаливал у Ивана милость к заговорщикам.
Морозным декабрьским утром из Александровой слободы выступила пятитысячная опричная рать. Иван Грозный сам вёл её на разгром мятежного Новгорода. По пути он должен был остановиться лагерем в Твери. Здесь ему предстояла встреча с Малютой Скуратовым и Алексеем Басмановым, которые выехали из Александровой слободы сутками раньше царя. Посылал он своих вельмож испросить благословения на наказание мятежного Новгорода у обречённого на смерть митрополита Филиппа. И уж после того, как Малюта и Алексей ускакали в Отроч монастырь, он подумал, что погорячился дать волю Басманову и Скуратову лишить жизни владыку. «Как даст благословение, так пусть уж поживёт малость причастный к моим заботам», — думал, страдая, государь. Но вдогон за своими подручными предупредить о своей «милости» царь Иван никого не послал.
Однако всё случилось не так, как располагал государь Иван. Проснувшись к вечеру в избе тиуна Романа, Малюта встал, заглянул на полати и, не увидев там Басманова, ощутил беспокойство. «Куда это Алёшка подался? — подумал он. — Быть бы ему в хате и меня будить».
В сей миг в горницу заглянул тиун Роман. Заметив опричника, вошёл и, хотя Малюта не был боярином, польстил ему:
— Боярин-батюшка, твой подорожник ещё чуть свет уехал. Сказано им было, чтобы искали его в Отроч монастыре.
— Ну и слава Богу, а то я уж подумал невесть что, — вздохнул посвободнее Малюта. Он позвал стременного Митяя Хомяка, детину крепкого, словно медведь, сказал ему: — Скоро чини трапезу да в путь.
— Сей миг и трапеза будет, батюшка, — ответил Хомяк и скрылся за дверью.
Из Кудрищева полусотня Скуратова выехала в ранних вечерних сумерках. Коней гнали рысью всю ночь, благо мороз поддавал жару. В пути Малюта думал о том, что заставило Басманова умчать одному. То ли он хотел прежде него добыть благословение от митрополита, то ли оборвать ему жизнь, чтобы того благословения не было. Считал Малюта, что Басманов способен на что угодно в своей бесшабашности. Ему же ничего не стоило выхлестать баклагу хлебной водки, влететь в клеть и одним ударом сабли снести узнику голову. Правда, Малюта подобных «подвигов» за Басмановым не знал. Досужие размышления не привели Малюту ни к чему, и он положился на благоразумие Алексея в пользу царя. С такими мыслями и примчал в предрассветный час Скуратов в Отроч монастырь.
В обители уже всё было в движении. В храме горели свечи, по двору бегали служки, молодые монахи, поставленные на послушание, — жизнь шла своим чередом. Скуратов послал Митяя Хомяка за караульщиком митрополита Степаном Кобылиным. Тот прибежал, как гончий пёс на зов хозяина. Да было отчего проявлять прыть. Одолевал его заячий страх с той самой минуты, как замкнул в клети митрополита боярина Басманова. Подбежав к Малюте, Степан выдохнул с ходу:
— У нас тут страсти великие случились, батюшка-воевода. А всему порухой боярин Басманов.
— Где боярин?
— В том и суть, батюшка. Примчал он вчера поздним вечером, меня за грудки схватил и велел вести к опальному. Отвёл я его, отчинил камору, ждать собрался, думаю, выскочит сей миг от смраду. Ан нет, он как нырнул в камору, так в ней и остался, а мне повелел закрыть его на все замки.
— И ты закрыл?
— Так и было. Да на том не кончилось...
— Хмелен, поди, боярин явился?
— А ни в одном глазу. Уж мне ли не знать ту породу!
— И что же он учинил?
— С вечеру в каморе было тихо. Нас семеро возле дверей слушали. Мы ведь жизнь митрополита оберегали. К ночи там началась возня, треск, стук. Потом возле двери шевеление. И догадались мы, что боярин со своей стороны к двери заплот приставил. Вот те крест, батюшка. — И Степан перекрестился.
— А к чему?
— Того не ведаю. Одно мы подумали, что он иной путь искал, дабы убежать с владыкой из каморы.
— И он убежал? — ощутив страх, спросил Малюта.
Степан улыбнулся своим жеребячьим лицом, зубы, как у коня, показал. И даже за рукав кафтана тронул Малюту.
— Ан нет, батюшка-воевода. Мы всю камору в хомут взяли. Там и мышь не убежит. И досель стражи стоят.
И вновь Малюте стало зябко от набежавшей мысли: «А что как скаженные живота себя лишили? Ведь опять с меня спрос».
— Веди к опальному не мешкая, — велел Малюта.
И Кобылин потрусил впереди Скуратова, повёл его в глубь двора, к рубленому низкому строению.
С того часа, как Алексей Басманов прискакал в Отроч монастырь и вошёл в смрадную хлевину к митрополиту, прошло более полусуток. Подступив к Филиппу, Алексей упал ему в ноги и, склонив голову на колени .митрополита, замер в молении и причитаниях.
— Милосердный владыка, прости и помилуй чёрного грешника, — повторял многажды Алексей. — Прости и помилуй. Я пришёл избыть с тобою последние дни и часы бытия, не отторгай меня.
Но Филипп молчал и за долгое время, пока Алексей стенал, не проявил никаких признаков жизни. И Алексея охватило беспокойство: да жив ли владыка? Он поднялся на ноги, взял светец и поднёс его к лицу Филиппа. Басманов увидел, что Филипп сидит с открытыми глазами и дышит. Но глаза были далеки своим взором от каморы, от всего того, что окружало митрополита, и Алексей испугался: уж не рехнулся ли Филипп? Этот отрешённый от всего земного взгляд владыки, эта закостенелость всего тела — всё говорило, что Филипп пребывает в беспамятстве. И Алексей попытался облегчить его страдания. Он принялся освобождать руки и ноги митрополита от цепей, которые стягивали его по стене и по полу. Он нашёл в углу кулебу, нечто похожее на молот и топор — и, взяв её в руки, выбил из стены скобы, кои удерживали руки и костыли, крепившие цепь на плахах у ног. Сам он не спускал глаз с Филиппа, опасаясь, что, освобождённый, тот упадёт. Но нет, митрополит по-прежнему сидел закостенев. Алексей положил руки Филиппа ему на колени и принялся открывать замки цепей на запястьях. Но разомкнуть их без ключа оказалось невозможно. Алексей даже попытался сорвать их силою и с отчаянием подумал, что Филиппу придётся побыть какое-то время с цепями. Уложив цепи на лавку так, чтобы они не отягощали руки, Алексей попробовал привести Филиппа в чувство. Но и это ему долго не удавалось.
Филипп в эти дни и часы пребывал в том прошлом, куда удалился он, когда узнал, что из Александровой слободы выехали палачи по его душу, о которых уведомил его Степан Кобылин. И было так, что, уйдя из смрадной каморы, он прошёл весь жизненный путь до того часа, пока не стал иноком Филиппом. И путь инока он прошёл, пока не поднялся до сана митрополита всея Руси. Да вот уже и этот короткий путь первосвятителя позади. И, пребывая в мире забвения до того часа, когда стало очевидно, что жизненная стезя вот-вот оборвётся, Филипп вернулся в истинный мир, который окружал его в Отроч монастыре.
Всё это случилось не без помощи Алексея. Отчаявшись снять с рук Филиппа цепи, Алексей принялся делать заплот у двери. Он хотел, когда примчит в Отроч монастырь Малюта, не пускать его в камору и потребовать, чтобы тот вызвал в обитель Ивана Грозного. И он откроет дверь только тогда, когда царь помилует митрополита. Оторвав от пола прибитые к нему две скамьи, он загородил ими дверь, укрепил заплот распоркой и, убедившись, что всё сделано надёжно, принялся приводить в чувство Филиппа. Он растирал ему ладонями лицо, грудь под сердцем, поворачивал голову вправо и влево, разминал мышцы в ключицах. И вот Алексей заметил, что выражение глаз Филиппа меняется. Они уже не смотрели вдаль, а, моргая, уставились на Алексея. И наконец Филипп разомкнул уста и спросил:
— Кто ты, старче?
— Федяша, родимый, наконец-то я услышал твой голос, — ответил Алексей. — Да помнишь ли ты Алёшку Басманова, коего на спине нёс по каргопольской тайге?
— Помню. Помню и то, что пребывал с ним в сече не раз и он спасал меня многажды от смерти. Помню его славным воеводой. Да попутал его бес, он ушёл на дворцовую службу, предал русский дух, продался царю-басурману. Ты ли это?
— Я, родимый, я, свихнувшийся, спившийся, злодейством пропитанный. Я, Федяша! И вот пришёл на твой суд. — Алексей вновь встал на колени перед Филиппом, но теперь смотрел ему в глаза и говорил, говорил: — Ты казни меня, терзай словом и делом, токмо дай мне исповедаться. Исповедь мою прими, и, может быть, я заслужу твоё прощение. Погубила меня любовь к сыну. Ты ведь знал, что он похож на ангелочка, он, как две капли воды, моя незабвенная Ксюшенька. Он же попал в любимцы к царю-аспиду, там творил зло, старцев отравным зельем убивал, собаками и медведями мужей травил и терзал, царя веселя. Кровь лил, словно воду. Вот я и ринулся спасать своего любимого сынка. Неизбывным горе моё было, когда я увидел, в какую пропасть зла он падает. Я подставил ему грудь, чтобы он упал на меня, но тем решил токмо свою учесть. Всё завершилось нашим обоюдным падением. О, как я ненавижу свою любовь к сыну, потому как через эту любовь не смог спасти его, как презираю себя за то, что не утонул-таки в хмельном! И вот я, Алёшка Басманов, пред тобой! Суди меня, владыка, пинай ногами, бей чреслами — всё стерплю. Нет мне прощения за предательство побратимства. — И Алексей вновь упал на колени Филиппа, плечи его содрогались от рыданий.