— Того боярыня Евдокия не сказала.
Митрополит и князь ссорились шёпотом. Шигона утянул митрополита из ризницы и доказывал своё близ амвона. Оба они знали, что творят зло и не будет им прощения ни на земле, ни в небесах. И спор они вели ради того, чтобы хоть как-то обелить себя: да, мы сопротивлялись, мы не хотели пострига великой княгини, но мы смертны, и над нами Господь Бог и великий князь.
— Ты не слышал потому, что не хотел слышать, — нажимал Шигона. — Да запомни, что вселенский патриарх тебя не защитит, не спасёт, ежели государь лишит сана и ушлёт на Соловки.
И митрополит Даниил сдался. Не резон ему искать дорогу на Соловецкие острова. Ещё нестяжатели не все повергнуты, ещё сочинения душевные не дописаны. «Слаб человек, греховностью одержимый. Господи, спаси меня от деяний недостойных», — взмолился Даниил да тут же побудил князя Шигону:
— Иди и скажи игумену Давиду моим словом: пусть вершит обряд пострижения над многажды грешной, утонувшей в пороках рабыней Божией Соломонией. — И Даниил отвернулся от князя, ушёл в алтарь, дабы не видеть неправедных действий, не зреть страдающую великую княгиню.
Князь Шигона тоже в сей миг хотел бы провалиться сквозь землю, лишь бы не вершить грязное дело над любимой женщиной. Да деться некуда, попробуй отмахнись от повеления государя! Случись не исполнить волю великого князя, он не посмотрит, что ты ему предан по-собачьи. Однако совсем немного времени минует, как за сотворённое злодеяние в Рождественском монастыре пронырливый, раболепный князь Иван Шигона будет жестоко наказан своим господином.
Иван Шигона вернулся в ризницу. Он догадывался, что здесь без них что-то произошло. Соломонию держали за руки четыре монахини, она билась, вырывалась. Князь подошёл к игумену Давиду.
— Святой отец, митрополитом велено с обрядом не мешкать.
— В ней послушания нет, сила нужна. Приложи к ней руки, и свершу постриг, — ответил Давид.
Шигона посмотрел вокруг, ища Ивана Овчину. Того в храме не было.
— Помогу, помогу, чего уж там, — с явным неудовольствием ответил князь и приблизился к Соломонии, отстранив монашек.
Соломония закричала:
— Не подходи, поганец! Не тронь меня, глаза побереги! — Куда только делась её сдержанность! И будь в руках у неё оружие, она ударила бы князя. Однако она могла лишь угрожать: — Сам обретёшь монастырь или ордынцы голову снесут на береговой службе!
Шигона рассвирепел. Он выхватил из-за пояса кафтана плеть и с силой обжёг Соломонию по спине. Всё это случилось настолько неожиданно, что княгиня лишь пронзительно закричала от боли и упала на колени. Шигона того и добивался. Он крикнул холопу, который стоял в дверях:
— Держи руки!
Тот в мгновение подскочил к Соломонии, захватил её руки за спину. Князь Иван выдернул из воротника шубки длинные каштановые косы княгини и протянул их Давиду:
— Режь!
Игумен подоспел с ножницами, заскрипела сталь, и коса упала на каменную плиту. Давид не успокоился на сделанном и крестом выстриг несколько прядей волос. Монахиня подала Давиду чёрный куколь, и он надел его на Соломонию. Но великая княгиня неожиданно вырвалась из рук холопа, поднялась на ноги, сбросила куколь на плиту и принялась его топтать.
— Не признаю вашего обряда! Вижу нечестие! Свидетель тому Христос Спаситель! — кричала Соломония и крестилась на образ Иисуса. Иван Шигона вновь с силой огрел её плетью. Она же повернулась и нанесла ему пощёчину. — Как смеешь, блудный раб!
Появился митрополит Даниил, повелел:
— Игумен Давид, подай мне куколь! — Тот исполнил волю Даниила. — Князь Шигона, держи руки оглашённой!
Иван обхватил Соломонию со спины, сжал её, словно взял в хомут. Даниил подошёл к княгине, надел ей куколь на голову и, не отнимая рук, произнёс:
— Свидетельствую перед Господом Богом и перед всеми в храме Рождества: посвящается в иночество раба Божия Соломония, отныне нареченная Софьей. Помолимся, братья и сёстры, за рабу Господа Бога Софью.
Слова митрополита разнеслись по всему храму, и где-то на хорах раздалось пение: «Святая славная и всехвальная великомученица Христова Софья! С обретением днесь в храме Твоём Божественном люди!»
Соломония стояла с высоко вскинутой, несмиренной головой, и по её прекрасному бледному лицу текли слёзы. Она молила Всевышнего не о милости к себе, а о том, чтобы покарал своим гневом всех, кто свершил над нею злодеяние. Она перечисляла имена своих врагов и первым назвала имя великого князя Василия. Теперь для великой княгини было очевидно, что только он виновен во всех бедах, выпавших на её долю. В своём обличении она была беспощадна, уверовав в то, что только ненависть к тем, кто стал её врагами, поможет ей выстоять в неравной борьбе, выстоять ради сохранения жизни будущего дитяти. Соломония дождётся торжества своего моления. Она будет заокоёмной свидетельницей гибели своих врагов.
В сей миг к Соломонии подошли монахини, окружили её и, сцепив в локтях руки, увели из храма. Канула в прошлое красавица Соломония Сабурова, явилась на свет для горестной жизни инокиня Софья.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯТАЙНОЕ ДВИЖЕНИЕ
Фёдор Колычев, прогнанный из дворца великого князя постельничим Яковом Мансуровым, попытался найти след пропавшего из Кремля чёрного возка. Теперь он понял, что случилось с Соломонией, которую должен был стеречь пуще глаза. Всё подходило под власть одного слова: она жертва. Жертва жестокосердого князя. Слухи, что долгое время гуляли по кремлёвским палатам, оправдались. Государь добился свободы от брачных уз супруги и волен ныне обрести новую.
Размышляя над текущим круговоротом, Фёдор ухватил след чёрного возка, побежал по нему и вскоре оказался на улице Рождественке и в конце её возник перед вратами женского монастыря. Он горестно вздохнул: «Сих ворот мне ни головой, ни тараном не прошибить». И тихо побрёл прочь, ещё сам не ведая куда. Однако рука Божия не оставила его в беде и на исходе дня, вымокшего под дождём до нитки, голодного, привела на подворье двоюродных братьев Андрея и Гавриила Колычевых, кои жили в Заяузье. Там его ждала радостная встреча. В этот день из Стариц приехали его отец и матушка. Встреча была неожиданной. Братья приняли его как обычно, тепло, по-родственному, но чему-то улыбались и хитро перемигивались. Они отвели Фёдора в трапезную, и старший брат Андрей сказал:
— Ну-ка посиди у печи, обсушись, выпей романеи, вкуси пищи, а мы сей миг обернёмся.
И братья ушли. Фёдор выпил вина, присел возле печи, угрелся и задремал было. И в это время в трапезной появились его матушка и отец. Степан и Варвара были в самом соку — ему сорок два, ей тридцать восемь лет. Он был кряжист, широк в плечах, русая борода опрятна, серые глаза с прищуром и зоркие. У Варвары девичью стать полнота ещё не одолела, лицо румяно, глаза — синие озера, светлы и радостны.
Фёдор подхватился от печи, подбежал к матери, уткнулся ей в грудь с возгласом: «Родимые!»
— Федяша, дитятко моё великорослое! — запричитала мать, и слёзы навернулись у неё на глаза.
— Полно, полно, мать, радуйся, а не реви. Дай-ка я пошатну его, — отбирая у матери сына, произнёс боярин Степан. Он осмотрел Фёдора с ног до головы. — Не вижу в тебе мужания, всё тот же Федяша.
— Батюшка, так минуло лишь два месяца, как из Стариц!
— То-то и оно! Сколько воды утекло в Волге! Ну рассказывай, что у тебя. Вижу, кафтан намок, сапоги грязные, да и выгляд не ахти. Знать, трудно живёшь?
— Твоя правда, батюшка, трудно. Велел мне князь Андрей стоять возле княгини Соломонии и хранить её от всяких бед, а я... Я недотёпой оказался.
— Говори, что случилось! Не поклёп ли на себя возносишь? — потребовал боярин.
— Какой уж поклёп, батюшка! Минувшей ночью татей не остановил. Они же умыкнули великую княгиню и увезли в Рождественский монастырь, а что с ней в том монастыре, не ведаю.
— Ишь ты, какую новинку принёс! — удивился боярин Степан, ухватившись за бороду. И повернулся к племянникам: — Вы слышали?
— Слухи о постриге Соломонии давно ходили у нас в приказе, да мы не верили, — отозвался Андрей.
Боярин Степан в задумчивости прошёлся по трапезной и остановился близ племянников.
— Теперь ждите больших перемен, горюны. И сторожитесь во всём, не встревайте в государевы дела. Не быть отныне покою в державе, — произнёс боярин Степан.
— Полно, дядюшка. Откуда та опасица[19] нагрянет? — спросил Андрей.
Слуги уже накрыли стол, и боярин Гавриил позвал гостей на трапезу. Уселись молча и хмельного выпили с коротким пожеланием блага и здоровья. Ничто не располагало к разговору, потому как весть о заточении Соломонии в монастырь нарушила душевный покой. Наконец боярин Степан прервал тягостную тишину:
— Вот ты, племяш Андрей, сказал: «Откуда быть опасице?» Я вижу, как проявится отлучение Соломонии. Как пить дать Василий породнится с литовскими князьями. Они же Колычевых ненавидят с времён Ивана Васильевича. Потому и прошу вас, племяши, удалиться на время из Москвы. Уезжайте в свои отчины. Дел там много во благо души. Живите на покое в трудах праведных. И тебя, сын мой, зову из стольного града.
— Батюшка, я ведь на государевой службе, — ответил Фёдор.
— То верно. Вот и отправляйся на Оку. Там и послужишь на заставах старицких воинов. Князь Юрий Оболенский-Большой примет под своё начало.
— Я готов туда ехать, батюшка. Да я при великом князе. Как одолеть ту препону?
— О том подумаем. Одно скажу: Глинская, кою прочат в жёны государю, тебя не возьмёт в свои рынды. Но и великий князь места не даст, поскольку ты стоял при опальной Соломонии. И к тому же ты из Стариц, опального города.
— Что же в том, батюшка?
— Это долгий разговор, Федяша, но я найду время, поведаю.
— Дядюшка Степан, а почему нам лучше уехать? Мы ведь тоже служим, и у нас дела в приказе бывают.