— Ладно, скажу почему. Колычевы и Глинские давно враждуют между собой. Ещё со времён государя Ивана Васильевича. Мой отец, а ваш дед, был помощником у итальянского зодчего Аристотеля. И Василий Глинский, отец княжны Елены, тоже близ Аристотеля стоял. Вот там ваш дед и сошёлся с Глинским, сказывали, крепко помял кулачищами. А кто кому дорогу перешёл, того не ведаю. Князь Глинский поклялся тогда искоренить род Колычевых. И сыновьям Василию и Михаилу то завещал. С той поры мы и враждуем. Но Василий давно преставился, а Михаил за сторожами сидит. Да сказывают, что наш князь Василий скоро отомкнёт двери темницы. И горе нам, ежели князь Михаил встанет властью рядом со своей племянницей. А что Елена будет великой княгиней, теперь о том всей России ведомо. — Степан замолчал, потянулся к кубку с вином.
Молчали и племяши. Им, тугодумам, нужно было время, дабы осмыслить, чем могут угрожать им Глинские, ежели придут к власти. Позже они не раз вспомнят мудрое предупреждение дядюшки. Но будет то тщетным. Вместо того чтобы укатить в свои отчины в Костромскую землю, они явились к Андрею Старицкому. Конец их был трагичен. Спустя одиннадцать лет по воле Глинских их схватили со многими другими вельможами за отъезд из Москвы, били кнутом на Красной площади, потом отвели на Болото и там отрубили головы. Сам боярин Степан избежит опалы и казни. Он вновь уедет на это смутное время в Деревскую пятину Новгородской земли. Там и проживут они с Варварой, с сыном Степаном и дочерьми многие годы.
Слушая отца, Фёдор думал о своём сокровенном. Подсел поближе к Варваре, спросил шёпотом:
— Матушка родимая, поведай, как там Оболенские-Меньшие? Все ли здравствуют?
— Видела их в храме на Покров Пресвятой Богородицы. Молились. И Ульяша была. С Еленой, матушкой её, словом перемолвились. Чинно всё у них. Вот только князь Юрий Александрович никак не успокоился, всё Голубых-Ростовских клянёт. А так на службу ходит к князю Андрею, за домом смотрит.
— А как же Ростовские, появляются в Старицах? В Москве их нет и слыхом о них не слыхивали.
— Ив Старицах не было. Да сказывают, что они на Ярославщину укатили, там у них земли были.
Фёдору хотелось узнать всё об Ульяне, по которой исходил сердечной тоской, но смущение сдерживало его. Он спрашивал о князе Андрее, об иноке Иове, поёт ли тот по-прежнему, но любимой не мог вымолвить ни слова. Ведь спросить надо было о самом важном: не забыла ли она его, ждёт ли? Мать видела душевные муки сына и облегчила ему страдания:
— Ещё с Ульяшей выходили из храма на Покров. Она теперь в цвет пошла. И голову высоко держит, и улыбается, как прежде. По тебе мается. «Во сне, — говорит, — вижу Федяшу часто».
— А ещё что обо мне?
— Пытала. «Как, — говорит, — там мой ангел-спаситель, в Москве?»
— А ты ей? — Глаза Фёдора светились от радости. Весь он был нетерпелив и слушал бы матушку без конца.
— Я-то? Да рассказала, что ведомо: жив-здоров, служит исправно. В Старицы рвётся.
— А она?
— Прижалась ко мне и прошептала: «Люб мне Федяша, матушка Варвара». Так-то, родимый. А вся иная жизнь в Старицах, как в половодье на Волге-матушке.
— Домой хочу, — с грустью признался Фёдор. Он прижался к плечу матери и замолчал. Вновь слушал, о чём говорили отец и братья.
А к палатам бояр Колычевых в этот час приближалась разлука. Она выехала из Кремля в образе трёх всадников. И одним из них был воевода, князь Иван Овчина-Телепнёв-Оболенский, а два другие — чёрные слуги князя Шигоны.
Уже наступил вечер. Крепко примораживало. Грязь залубенела, лужи покрылись хрустким льдом. Серпик молодой луны светился в дымке: быть крепкому морозу. И то сказать, зима в этом году припозднилась. В прежние годы к середине ноября реки льдом сковывало, поля снегом укрывало, а тут кругом всё нагое.
Всадники ехали молча. Лишь близ двора Колычевых Иван Овчина спросил бородатого воина:
— Семён, ты как мыслишь, когда дорога встанет?
— Так ноне в ночь снег пойдёт. Эвон как с полночи тучи наволакивает. В сани утром можно садиться, — ответил бородач.
— Сие нам ух как кстати, — отозвался Иван Овчина. Он спешился, позвал Семёна: — Идём бражку пить, хозяев величать.
Калитка на подворье Колычевых оказалась на щеколде. Иван Овчина сильно постучал кнутовищем. Вскоре на дворе раздался голос:
— Кого там нелёгкая принесла?
— Отчиняй! С государевым делом! — крикнул Овчина.
Калитка распахнулась, возник привратник, и Овчина потребовал:
— Веди к господину.
Незваные пришельцы появились в трапезной в тот миг, когда шла мирная беседа о сельских делах. Боярин Степан рассказывал о том, как нынче земля порадовала селян богатым урожаем.
— И жито, и ячмень, и овёс — всё уродилось на славу. Будем с пивом и калачами.
— Мир дому сему, — возникнув на пороге, сказал Иван Овчина.
— С чем пожаловал, боярин Телепнёв? Коль с добрыми вестями, садись к столу, — поднявшись навстречу, ответил боярин Гавриил, не уступающий в богатырской стати Ивану.
— И посидел бы за бражкой, да час дорог. Государь требует служилого Фёдора во дворец. Да не мешкая.
Степан Иванович подошёл к Ивану Овчине, в глаза заглянул.
— Я взамен не гожусь? — спросил он.
— Нет, боярин Степан, ты своё отслужил. А Фёдору пора, потому как ищем с утра.
— Вот и искал бы в подклете, куда замкнул, — уколол Фёдор Овчину.
— Что было, то прошло. Я ведь тоже на службе у государя.
Фёдор надел тёплый, сухой кафтан на меху, который дал ему со своего плеча Андрей, поклонился отцу, матушке, братьям.
— Не судите меня, родимые, всё будет у меня путём. Ежели завтра не явлюсь, княжне Ульяне передавайте: пуще прежнего она люба мне. — С тем и покинул Фёдор палаты братьев.
Боярин Степан поспешил следом за сыном, проводил до ворот.
— Федяша, ежели что, дай знать о себе, — попросил он.
— Как получится, батюшка, — ответил Фёдор и скрылся за воротами.
Иван Овчина ждал его и отдал повод своего коня. Сам отобрал чалого у воина Шигоны, сказав ему:
— Ты промнись до палат князя. Да передай, ежели дома, что Фёдор Колычев в строю.
На коротком пути к Кремлю Фёдор спросил Ивана Овчину:
— Зачем я нужен во дворец? Я ведь токмо княгине служил.
— Сие ведомо лишь Господу Богу и государю, — ответил воевода. — Да ты не переживай, служба молодцу не в тягость.
У крыльца великокняжеского двора всадников встретил окольничий Дмитрий Шуйский. Сказал Фёдору, когда тот спешился:
— Иди за мной. — И повёл его во дворец, но не в покои князя Василия.
Фёдор пытался разгадать, что и кому от него чего-то нужно, в чём он виновен, да и есть ли за ним та вина? И ничего путного в голову не приходило. Вина, оказывается, была. И когда Дмитрий Шуйский распахнул дверь покоя и Фёдор неожиданно для себя увидел князя Шигону, у него ёкнуло сердце. И не напрасно. Князь зло спросил:
— Зачем ты путался ноне под ногами? Зачем кружил близ монастыря? Тебе ещё за матушкину титьку держаться, а ты в государевы дела встреваешь!
— Князь Иван Юрьевич, я служу великой княгине, и мне велено охранять её покой, защищать жизнь. То я и исполнял в меру своих сил.
— Ишь ты, разумник! Или без тебя некому о ней позаботиться? — отчитывал Фёдора Шигона. И уже более спокойно продолжал: — Тебе одна дорога к милости государевой: послужить ему верой и правдой. Потому завтра тебе день на сборы в дальний путь. А куда и зачем, всё сказано будет перед выездом. Ночь ноне проведёшь в караульне. Отлучаться не смей. Да и не уйдёшь. Быть тебе под надзором.
— То-то во благо. Хоть отосплюсь, — улыбнулся Фёдор.
— Отоспишься. Утром поедешь с Семёном на Колымажный двор. Там и будешь собираться в путь. Возьмёшь меховые охабни и всё другое тёплое... — Шигона смотрел на Фёдора почти по-отечески: дескать, я на тебя шумлю, но сие для порядка. И тут же осведомился о том, чего Фёдор и предположить не мог: — Да, хотел тебя спросить вот о чём. Ты Алексея Басманова знаешь?
— Знаю. В Старицы он приезжал, там и познакомились.
— А в Москве не встречался?
— Думал, да всё некогда было.
— Он с князьями Голубыми-Ростовскими вроде бы сродники?
— Того не ведаю.
— Они его чтят, говорят, славный парень.
— Я бы им поверил, ежели бы так отозвались.
— Ну да ладно. Это я всё к слову, — заторопился князь Шигона. — Иди отдыхай да справляй, что велено.
За дверью покоя Фёдора ждал князь Дмитрий Шуйский, который повёл его в караульное помещение. Там князь ввёл Фёдора в малый покой, что за общинной палатой, и сказал:
— Тебе здесь тихо будет. — И предупредил: — А наперёд держи ухо востро. — С тем и ушёл.
Оставшись один, Фёдор присел на топчан, застеленный войлоком, и попытался разобраться, что с ним происходит. Да, будучи сообразителен, понял, что ему поручается тайное государево дело. Вот же и предупредили Шигона и Шуйский, чтобы не вынюхивал суть того дела, чтобы держал ухо востро, дабы избежать неприятных последствий. Что ж, в свои девятнадцать лет Фёдор понимал сложность и ответственность поручения, кое, ежели не выполнит и нарушит запрет, может обернуться для него многими бедами. Споткнулся Фёдор в догадках, когда подумал, зачем было нужно Шигоне выспрашивать его об Алексее Басманове. «Ладно, поживём — увидим», — отмахнулся он от загадки и завалился спать. Но ни Колычев, ни Шигона не предполагали, что поездка Фёдора в северные земли обернётся жестокой опалой в первую голову для князя Ивана Шигоны.
Ночью на Москву выпал обильный снег. К утру покрепчал мороз. Москвитяне радовались новому наряду стольного града, потому как устали от слякоти и грязи. Под снежным покровом Москва преобразилась, посветлела, прибавила простому люду расторопности, удали. И лихие кони уже помчали лёгкие сани по московским улицам. Ещё колдобины давали себя знать, сани прыгали на них, переворачивались, да не беда, коль на душе светло и весело. По церквам звали верующих на богослужение, колокольный звон плыл над городом. Да пуще всего в Кремле благовестили храмы. Там ведь три новых собора, поднятые в поднебесье милостью, упорством и усердием великого князя всея Руси Ивана Третьего, удивляли и радовали москвитян малиновым звоном своих колоколов.